Рыцарь и ведьма

– Мне показалось, разговор слегка затянулся? Все в порядке?

– Все хорошо, – слабо улыбнулась София. – Отвезешь меня домой?

Когда София вошла, отец разговаривал по телефону.

– …Должно быть, это повысило сгущенность зрительной пневмы. Просто смажьте глаза соком фенхеля. Что? Нет, пока, я думаю, не стоит… О нет, Марта, это ни к чему… Я бы рад заехать к вам после клиники, но лучше я осмотрю вас у себя в кабинете. Хорошо. Ага. Хорошо. Кланяйтесь господину Велчу. До встречи. Да, обязательно. До встречи. Да. Да. Хороших выходных, Марта.

Гай Верна положил еще говорившую трубку и озадаченно посмотрел на дочь.

– Марта Велч из участкового управления. Опять выдумывает какие-то фантастические болезни.

– Да она запала на тебя, вот и названивает.

– Мне тоже так кажется. Пропишу ей притирание квасцами и вараньим калом, это поуменьшит в ее глазах обаяние супружеского греха.

Отец и дочь усмехнулись, каждый глядя себе под ноги.

– А ты почему не на работе? – спросила София, закончив отряхиваться от дождя в прихожей. – Еще и пяти нет.

Гай Верна улыбнулся, вздохнул, покатал в стакане янтарную лужицу бурбона, но так ничего и не ответил.

– Папа, мы ведь уже все обсудили. – Девушка подошла и погладила отца по плечу. – Я взрослый уравновешенный человек, присматривать за мной совершенно ни к чему.

– Однажды твои дети заявят тебе нечто подобное, и ты тоже пропустишь это мимо ушей. Как прошел день?

– Нормально, – кивнула София. И еще пожала плечами, чтобы усилить непринужденный вид.

Потом хотела проследовать к себе в комнату.

– Нормально… – медленно повторил отец. – Знаешь, я тебя, наверное, попрошу избегать этого слова по возможности. Все-таки я был женат на ведьме. У меня очень размытое представление о нормальном.

– Пап…

– Нет-нет, чтобы ты понимала… Простой пример. Как-то раз я дожидался Виолу дома. Была уже полночь, а она все не приходила. Звонить ее подругам я не стал, потому что… Потому что они все покрывали друг друга. Я поехал в этот отель в центре, «Монсальват». Не знаю, что я рассчитывал там увидеть. Наверное, уличить ее в неверности. Наверное, мне было бы легче, если бы так и произошло… – Гай Верна хмыкает, оглядывается вокруг себя и садится на край дивана. – Виоле всегда удавалось превзойти мои ожидания. Да, я застал ее с другим. Но я застал и нечто несравненно более оригинальное. В номере горели свечи, на полу валялись мертвые петухи… У кровати стояли бокалы. Я потом заметил, что в бокалах на донышке была кровь, а к стенкам прилипли цветные перья. Твоя мать и ее чернокожий… ухажер… и не думали останавливаться, они даже не заметили меня. Не отозвались на оклик. Они были в каком-то трансе. И я просто ушел оттуда. А самое смешное, что позднее Виола и не пыталась оправдываться или уверять меня, что это больше не повторится. «Для ведьм это нормально», – сказала она.

София села рядом и накрыла руку отца своей. За последние три дня он словно постарел. Скулы, подбородок и шею обметала щетина. Его элегантная серебристая шевелюра растрепалась и обвисла на лоб. Всегда поджарый и подтянутый, он даже как будто немного обрюзг. Как бы София ни уверяла отца в том, что она не намерена идти по стопам матери, это не могло вернуть ему прежнее присутствие духа.

Девушке было тягостно узнавать все новые истории из прошлого родителей, которые отец преподносил с видом ироничной отстраненности. В каком-то смысле было проще, когда мама оставалось просто фигурой отсутствия, грустной тенью, всегда таившейся где-то за плечом, за пределами поля зрения. Но сказать об этом отцу она не решалась. Ведь он впервые мог не носить застарелую боль в себе. И, должно быть, ему казалось, что с каждым болезненным откровением он оставлял ей, Софии, все меньше оснований осуждать его за тот выбор, который он сделал в пользу умолчаний и лжи во всем, что касалось Виолы Верны.

– Пап, я тебе ручаюсь, что петушиную кровь я не пила. Они что, про птичий грипп не слышали? Мы с подругой просто покатались по городу. Помнишь, я тебе рассказывала про Саскию? Это с ее сестрой я вчера встречалась.

– Я просто очень за тебя переживаю, дочь.

– Я знаю, пап. Я за тебя тоже волнуюсь. Главное, что мы теперь можем обо всем говорить. Слушай, ну а что-нибудь хорошее тебе вспоминается? О маме? Она же не сразу слетела с катушек?

Гай Верна допил бурбон и откинулся на спинку дивана.

– Никогда не забуду ее глаз. Синие-синие, как васильки. Она пришла ко мне на прием, потом пришел следующий пациент, а я все не мог в них насмотреться. Тогда-то она меня и приворожила, не иначе. Особой надобности в том не было, но я влил ей капель для расширения зрачков, чтобы она сама не смогла добраться до дома. Так я первый раз проводил ее. И тогда же, стоя на ее крыльце, поклялся себе, что она будет моей женой. Если б я только знал… А впрочем, оно того стоило. Виола подарила мне тебя. И знаешь, любовь к тебе – это единственное, что позволило ей сохранить хоть какую-то человечность.

– Не знаю насчет любви. Если бы любила, то уж, наверное, захотела бы со мной встретиться хоть разок. Или вообще забрала бы меня к себе, а тебя превратила бы в лягушку! Суд не оставил бы ребенка с лягушкой.

– Если тебе от этого будет легче, София, то думаю, твоя мать всерьез рассматривала такой план. Тебе тогда не было еще пяти лет. Корабль нашей семейной жизни вовсю шел ко дну. Накануне я стрелял в Соломона Лу. Да, представь себе. Где-то вычитал, что нужно непременно серебряными пулями. К счастью, не попал. К несчастью, шайка ведьм жестоко избила меня. Ничего слишком серьезного. Вернее, ничего такого, что нельзя исправить пожизненным приемом антиконвульсантов. Виола, как ты метко выразилась, к тому времени слетела с катушек и на полном серьезе готовилась отдать тебя ведьмам на воспитание. Вспоминаю – даже не верится. Все едва не закончилось побоищем при детском саду. Мы явились туда за тобой. Она с одного конца улицы. Я и твой дядя Эдвин – с другого.

– Но ведь дядя Эдвин не может ходить.

– С тех пор и не может. Кроме нас, на улице были еще люди. Виола заставила их наброситься на Эдвина и меня. Не знаю, как она эта делала. Почему-то она никогда не пыталась влезть в голову мне. Другое дело – размозжить мой череп о мостовую. Я был уверен, что толпа закончит то, что начали ведьмы. Но тут заплакали дети, которые все видели из-за ограды. Ты тоже там была. Похоже, это и остановило твою мать. Она словно опомнилась и впервые за долгое время поняла, в кого превратилась. Сама вызвала «Скорую». А через несколько дней подписала все документы об отказе от родительских прав. Я думаю, она исчезла именно потому, что хотела защитить тебя от того чудовища, которым стала. И до последнего времени ей это неплохо удавалось!

– Пап, а сугубо умозрительно… ты бы не хотел ее снова увидеть? Узнать, как она сейчас живет?…

Гай Верна посмотрел на дочь. Его глаза едва заметно увлажнились, хотя, возможно, ей только показалось.

– Больше всего на свете я боюсь, что она захочет вернуться и отнять тебя. И мне не по себе от того, что кажется, именно это и начинает происходить. Что еще может означать ее письмо?

– Если ты не заметил, я уже не хожу в детский сад, чтобы меня можно было просто отнять.

Отец улыбнулся, но вымученно.

– Просто держись подальше от Соломона Лу. Мне хватило и одного повода для покушения на его жизнь.

– Заметано! Общаться с господином Лу у меня нет ни малейшего желания!

И это было правдой. Даже если недавняя оплошность в телефонной будке и говорила об обратном. Девушка вообще предпочитала не думать о своем странном поступке. О том, как она не стала звонить в полицию, чтобы рассказать о найденном трупе, а вместо этого набрала другой номер – тот, что Соломон Лу записал на карточке с адресом гостиницы «Монсальват». Пускай о мертвой ведьме позаботятся свои, решила девушка. Может быть, это была и не самая светлая идея. Но кто из нас хотя бы раз не ошибался номером?






V. Голый рыцарь




Я на несколько дюймов высвобождаю из ножен меч, предчувствуя, что он может вот-вот понадобиться. Есть риск, что стальная грань клинка поймает свет от фонаря, тогда блик на лезвии выдаст мое присутствие. Но не вечно же мне красться узким переулком, все равно придется выйти на середину площади – так что осторожничать смысла уже нет. Я направляюсь к выключенному фонтану, всматриваясь в сумрак под навесами летних кафе и в очертания черепичных крыш – не шевельнется ли где хищная тень? До фонтана остается несколько шагов, сердце глухо стучит, отзываясь щекотной пульсацией в ладонях.

На каменном борту фонтана лежат ноги: мне видны босые ступни и голени с задравшейся до колен мокрой юбкой. Пятки сбиты в кровь, на лодыжках ссадины – женщина молотила ногами, пока ее голову держали под водой. Поодаль валяется пара туфель, на одной сломан каблук.

Наконец подхожу достаточно близко, чтобы заглянуть в чашу фонтана. В воде мягко колышутся длинные черные волосы, то и дело заслоняя прекрасное мертвое лицо утопленницы. Глаза ее широко открыты. Девушка почти живая, ее черты даже сохранили какую-то эмоцию – не ужас, а нечто среднее между удивлением и гневом; и из-за колебаний водной поверхности кажется, что ее губы слабо шевелятся. Но что она теперь поведает? Имя, привычки – все отобрала вода, осталось ничейное тяжелое тело. На шее у девушки чья-то хватка оставила сине-лиловые полосы – горло сжимали так сильно, что она, похоже, задохнулась под водой, а не захлебнулась.

Я опоздал совсем немного. От фонтана ведут мокрые следы. Когда убийца уходил, с него лилась вода. Много воды.

В лужах, которые оставил малефик, горят перевернутые фонари и луна. Я снова оказываюсь в переулке. Вода, скопившаяся между камнями мостовой, делается мутной, окрашивается темной примесью. Воздух пропитан сладковатым запахом, от которого меняется вкус слюны во рту. Слишком знакомый рыцарям запах парной крови. Я достаю меч и ускоряю шаг.

Снова опаздываю. На перекрестке спиной кверху лежит тело мужчины. Количество рубленых ран говорит о том, что лишить его жизни было непросто. И раз он продержался так долго, то, скорее всего, его противнику тоже досталось. Рука мертвеца сжимает стилет с обломанным лезвием. Лицо залито кровью, ею пропитаны волосы и борода. Кровь повсюду, словно слякоть.

Мне не остается ничего другого, как дальше идти по кровавому следу. Только на этот раз след не один. С места резни сразу в нескольких направлениях расходится зловещая дорожная разметка: смазанные отпечатки подошв вперемежку с кляксами крови. Почему-то я не верю, что убийц было несколько. Или что убийца оставил лишь один след, а остальные принадлежат кому-то еще. Пусть это начисто лишено логики, я чувствую, что разными дорогами это место покинул один и тот же человек. Хотя выходит, человеком-то его и не назовешь. С таким колдовством я еще не сталкивался.

На раздумья нет времени. Если я прав, то не важно, по какому следу бросаться в погоню – любой из них приведет меня к убийце. Он, должно быть, ранен, а значит, не мог уйти далеко.

Прячу меч. Бегу, стараясь экономно расходовать дыхание. Под ногами скользко от крови. Я и сам уже порядком выпачкался. След сворачивает во двор двухэтажного особняка. Отпечатки ног на крыльце. Не заперто. В доме горит свет. Лестница, ведущая наверх, вся в темно-красных пятнах. Значит, попался. Со второго этажа ему бежать некуда.

Я поднимаюсь по скрипучим ступеням, проклиная доносительство старых досок. Ничего, пускай этот дьявол набрасывается на меня – он напорется на изготовленный к бою клинок. Плохо, что с лезвия стерлись все до одного защитные руны. Сверху доносится приглушенный стон. Надо спешить.

След уводит за приоткрытую дверь. Рукоятка вымазана красным. Я толкаю дверь ногой и врываюсь в комнату. Никого. Только на полу в середине комнаты лежит надкушенное яблоко. Глянцевый символ греха, роковой в своем венозном цвете. Но где же убийца? Он ведь должен быть в этой комнате.

Я поднимаю перед собой Аргумент, готовясь приблизиться к занавешенной постели, и застываю в замешательстве. Откуда на лезвии кровь? Подношу клинок к глазам, и из недоумения меня отбрасывает в неверие, в тупое отрицание. По всей длине сталь запятнана подсыхающими брызгами и потеками, а на острие появились свежие зазубрины. Меч явно был в деле, но, думаю, я бы запомнил, если бы пускал его недавно в ход…

Я растерянно оглядываюсь и делаю еще одно скверное открытие. К тому месту, где я стою, подводит лишь одна вереница следов. Моих. Но ведь раньше меня здесь должен был натоптать убийца. С набухшим комком в горле выглядываю в коридор, откуда только что пришел, но нахожу там лишь те же отпечатки, что привели меня в комнату с яблоком. Ясный оттиск левой ноги. И непрерывный штрих волочащейся правой. А куда же подевались мои следы? Ведь я продолжаю оставлять их за собой, а значит, должен был оставить и на пути сюда? Разве что… Любой следопыт указал бы на очевидное: никто здесь не был, кроме меня! И красный мазок на дверной рукоятке оставлен моей рукой. Ладонь вся липкая оттого, что я прижимал ее к ране на бедре – там, в средоточии ослепительной боли, скрежещет о кость осколок ножа. Если попытаюсь сделать хотя бы еще один шаг, то потеряю сознание.

В этот момент с лестницы доносится скрип – такой же, какой я слышал, карабкаясь по ступеням. Это подоспел мой преследователь. Ну что, стало быть, здесь и примем бой. Я неосторожно переношу часть своего веса на раненую ногу, и болевая молния прошивает меня, вырывается сдавленным криком…

Все головы повернуты ко мне. На лицах девушек брезгливая тревога. Ухмылки мужчин – у кого-то сочувственные, но все больше презрительные. Трактирщик неодобрительно качает головой из-за барной стойки.

– Приятель, ты бы шел домой, если еще можешь. Похоже, твои друзья тебя бросили.

Я обвожу взглядом соседние столики. Кто-то вернулся к своим разговорам над сдвинутыми кружками. Но большинство все еще смотрит на меня. Подмигивают, посмеиваются.

– Да этот малый набубенился вдрызг.

– Так на то и вечер пятницы.

Пятницы? Я растираю пальцами лоб, надеясь хоть немного разогнать вязкую муть в голове. Последнее, что помню, – это спуск в подземную лабораторию кастигантов. Разговоры о предназначении. Мокрый шум живого сердца, доносившийся из работоспособной машины Теркантура. Это было в среду. Получается, что из памяти начисто выпал четверг и бо2льшая часть пятницы. Что со мной произошло за это время? И как оно связано с жутким сновидением, от которого я только что очнулся с позорным воплем?

Во всяком случае, я уже не в Лаврелионе. Провожу тяжелым взглядом по стенам из желтого кирпича; по изумрудным вставкам в закопченных окнах; по барельефу над барной стойкой, на котором изображены яблочные кущи и жители холмов, передающие монахам секрет изготовления сидра. Да ведь это пивная «Пить здесь»! Именно тут мой товарищ со времен Академии Огден Виц, прозванный Неупиваемым, опасно близко подошел к тому, чтобы лишиться своего прозвища. А не останови мы вовремя тот спор, то мог бы и с жизнью распрощаться.

Снаружи забили башенные часы – те самые, похожие в темноте на вторую луну, вмонтированную в фасад Почтамта. Они служили мне основным городским ориентиром в ту пору, когда я только переехал в столицу. Почтамт отсюда через каких-то две улицы. А оттуда пройти пару остановок – и будет мой дом. Очень предусмотрительно со стороны кастигантов оставить меня так близко от моего жилища. Видимо, я был в беспамятстве, когда они притащили меня сюда, притворяясь моими собутыльниками; потом какое-то время они тут пили и закусывали как бы в продолжение начатой где-то еще вечеринки. Потом сгинули в сумерках, бросив мое тело сторожить початые бутылки и сохнущие кружки. Передо мной наполовину пустой бокал. Под бокалом – липкий картонный кружок, на котором карандаш официанта оставил пять грифельных отметин. Будто бы это моя пятая пинта. Ну что ж, блестящий спектакль. Все учтено для того, чтобы вернуть меня миру, не вызывая у общества подозрений. Как будто и не было моего путешествия в Лаврелион и тамошних неприятностей на почве преобразования человеческого духа. А может, и в самом деле не было? Мало ли что примерещится после пяти-то кружек эля, особенно если их предварить той или иной бормотухой?

Нет, конечно, не примерещилось. Эктор Целлос и его дочь Хага. Паралич после попытки бегства. Опыты с философским камнем. Придумать такое – надо быть романистом, а не рыцарем. Меня хотели подвергнуть трансмутации, засунуть в машину Теркантура… Но что из этого вышло, я не помню. Похоже, дело в ягодном коктейле, который Хага дала мне в среду после того, как я пришел в себя. Они что-то подмешали в него… Я ощупываю туловище и руки, надеясь не найти новых ссадин или шрамов. Вроде бы все без изменений. Но когда пальцы касаются лица, понимаю, что изменения все-таки есть. Не могла щетина так отрасти за два дня!

– А какое сегодня число?

Естественно, мой вопрос никого не оставил равнодушным. Раскат всеобщего одобрения заглушил звук моего голоса, надтреснутого, будто бы голосовые связки мне пересадили от мертвого донора.

– Чтоб я так пил!

– А кто сейчас король?

– А приходил ли вновь Христос?

– Счастливые часов не наблюдают!

– С вашего позволения, сударь, седьмое октября, – улыбается мне официантка, принимаясь расчищать мой столик от посуды. – Если хотите, я вам закажу такси.

Я откидываюсь на деревянную спинку, завороженно наблюдая проворную работу веснушчатых рук девушки. Вот оно что. Значит, в Лаврелионе я провел не пару дней, а больше недели. Больше недели во власти этих малахольных. Как это меняет дело? Неизвестно как – вот что самое паршивое. Был ли опыт по созданию совершенного человека самоцелью? Или же вслед за одним предполагалось в случае успеха создать целую армию, способную подменить с собой нынешнее дефектное человечество и восстановить на земле золотой век? Долго же им придется разгребать весь наш кромешный содом – взять хотя бы эту харчевню: по переполненному залу плывет сизый сигаретный туман; жадные лапы комкают женские ягодицы под тугими юбками; бороды мокнут от вскипающей браги. За мое почти десятидневное отсутствие мир, кажется, только прибавил в мерзости. А может, я просто давненько не выбирался в такие места.

Я отмахиваюсь от услуг официантки. Узнав, что «мои друзья» все оплатили, пожимаю плечами и направляюсь к выходу.

– Куда прешь, конь бледный! – окрик в дверях, но вроде бы я сам виноват: задел какого-то молодчика плечом. Меня кренит на разные бока по образцу корабля, застигнутого бурей.

Выйдя на воздух, прислоняюсь к стене. Подставляю лицо прохладному ветру, который гонит по улице мелкий мусор и жирные запахи еды и выхлопных газов. В голове немного проясняется, и даже тело, постепенно замерзая и отзываясь на это маленькой уютной болью в пальцах, коленях, ушах, как бы заново становится моим. Будто в классе провели перекличку, и все оказались на местах.