Русское

– А что будет, если нас застигнут? Порка кнутом?

Она улыбнулась:

– Никто не застигнет нас.



На следующий день небо было голубым, и на нем сияло совсем весеннее солнце; к полудню наступила оттепель. И в следующие дни, несмотря на то что тучи не раз затягивали небеса, было ясно, что долгой зиме наконец пришел конец.

Улицы теперь были сплошь покрыты хлюпающей серо-коричневой жижей. Бревенчатые стены домов, почти черные, отсырев за зиму, на солнце источали густой, влажный смолистый аромат. Свисающие с крыш сосульки истаяли, истончались и сверкали, словно стеклянные иглы. Белые стены церквей и бледные стволы берез казались особенно яркими под весенним солнцем и на фоне покрытых лужами и серой снежной кашей мостовых. Дым из печных труб вместе с серебристым перезвоном колоколов плыл над городом, над вязкой трясиной, возвышающиеся над которой золотые главы церквей одни лишь, казалось, несли обещание тепла и света.

Андрей почти не замечал неприятностей этого слякотного сезона: он был полностью увлечен романом с Марьюшкой.

У нее было стройное, сильное тело; светлые веснушки, которые покрывали ее небольшие груди и ноги, кое-где иссякали, сменяясь внезапно молочной белизной.

Она приходила к нему вечером, и они ложились в его постель в заполненной тенями комнате, где быстро становилось почти жарко от натопленной печи. Ей нравилось медленно раздеваться и красиво вытягиваться на постели перед ним. Иногда, кошачьим движением выгнув спину, она вытягивала сильную стройную ногу и некоторое время любовалась ею, прежде чем игриво спросить:

– Ну так что, господин казак, чем мы займемся сегодня?

В тот день, когда они занимались любовью в первый раз, он заметил, что она поморщилась от его прикосновения. Заметив его удивление, она с усмешкой подняла руки.

– Муж оставил подарочек на память, – сухо сообщила она.

И Андрей заметил вдоль ее руки ужасные темные отметины, следы побоев.

– Он сильный мужчина, мой муж, – тихо сказала Марьюшка и тут же, словно забыв обо всем, с силой притянула его к себе.

– Тебе тоже силы не занимать, – сказал он ей позже, – будто кошка!

– Так и есть: кошка с острыми зубами.



Они были вместе каждый вечер, пока тусклый свет за окном сменялся сумерками, затем темнотой. Ничто не нарушало тишины, кроме редкого звука шагов за окном, тихого шипения дров в печи, медленного падения капель с таявших сосулек под крышей и снега на крыше.

Иногда у нее вырывался вздох:

– Скоро ты уедешь, мой казак.

– Не думай об этом, моя кошечка.

– Ах, тебе легко говорить. Ты свободен, а я в ловушке.

На это ему нечего было возразить.

– Иногда я думаю: «Вот было бы хорошо, чтобы Иван умер». Но что тогда?.. Мне некуда пойти. – И она коротко и горько усмехалась. – Раньше был Юрьев день, да и его отняли. Что скажешь на это, господин казак?

Они часто возвращались к этому в своих разговорах, и каждый раз Андрей испытывал при этом тяжкое чувство.

Роман с Марьюшкой стал для него не только источником чувственных удовольствий, но и многих новых знаний. И это обучение доставило ему значительно меньше удовольствия. Только сойдясь с Марьюшкой, беседуя с ней, Андрей, как ему теперь казалось, начал по-настоящему постигать истинную природу этого могучего государства. И чем больше открывалось ему, тем тяжелее ему было выносить открывшееся.

То, что угнетало его более всего, то, о чем все время говорила, на что все время сетовала Марьюшка, вошло в практику уже давно, но лишь недавно было закреплено законом. Вместе с правом перехода в Юрьев день крестьян окончательно лишили свободы. Это произошло четыре года назад. До тех пор, хоть и с исключениями, у русского крестьянина, формально не закрепощенного окончательно со времен Киевской Руси, оставалось право раз в год сменить господина. Худо-бедно этот древний закон действовал до самого последнего времени.

Право это чрезвычайно раздражало мелкое дворянство – представителей сословия служилых людей, владетелей скромных поместий, вечно нуждавшихся в деньгах и существовавших впроголодь, которые не могли предложить крестьянам условий выгодней тех, что они могли получить на церковных или боярских землях.

Незавидно было положение служилого люда, однако многочисленность этого сословия превращала его в грозную силу. Они поддерживали порядок, им было по плечу в случае необходимости быстро собрать войско со всех концов необъятной – и неповоротливой – страны. То был типичный образец, по сути своей, феодального государства.

Во время восстания 1648 года, стремительно теряя контроль над Москвой, Алексей Михайлович со всей ясностью осознал, насколько важно заручиться поддержкой служилого люда. И ему это с блеском удалось.

В 1649 году вступил в силу новый свод законов, известный как Соборное уложение. Среди прочего в нем отменялось многовековое право «выхода» на Юрьев день, упразднялся срок давности на возвращение хозяину беглых крестьян и значительно ограничивалось право на передвижение для низших городских классов.

Для большинства крестьян Грязного все эти новшества были не более чем пустой звук и никак не меняли их обычного жизненного уклада. Они приняли известие о новом законе, который, разумеется, никому не пришло в голову им растолковать, равнодушно пожав плечами.

Но не Марьюшка. Острый природный ум подсказал ей, к чему все это. Ей быстро стало ясно, что теперь ничто не мешает господину относиться к крестьянам как к некой разновидности движимого имущества.

И она была права. Как покажет история, великое Соборное уложение без лишнего шума проторило дорогу полному и окончательному закрепощению русских крестьян. Более двух столетий большинство жителей страны будут рождаться бесправными рабами.

– Понимаешь, что это значит? – спрашивала Марьюшка. – Твой друг Бобров владеет мной как холопкой, как рабой. Может даже продать меня, ежели пожелает. А если я убегу, имеет право притащить меня назад в любое время, пока я жива.

Усмехнувшись, Марьюшка с горечью продолжала:

– Вы, казаки, бунтуете против польской власти, а сами хотите к нам. Уж не лучше ли вам было бы податься к султану…


Увы, эта мысль приходила уже и Андрею.

– Мы православные люди.

Разумеется, это был неоспоримый аргумент. Андрей старался в это верить.



Затем, словно ответ на его сомнения, наступило Вербное воскресенье.

Небо в то утро было облачным, но тонкую пленку серых облаков то там, то тут прорезали окаймленные золотом и серебром трещины, сквозь которые неудержимо проглядывала скрытая ими яркая весенняя лазурь.

Никита предложил Андрею составить ему компанию, а потому этим утром они вместе направлялись к Кремлю. Марьюшка с матерью почтительно следовали за ними. Однако толпа на Красной площади оказалась столь плотной, что им пришлось некоторое время подождать. Андрей украдкой взглянул на пожилую женщину, а затем на Никиту: не догадываются ли они об их отношениях с Марьюшкой? Вероятно, нет.

Церемония, свершавшаяся в праздник Вербного воскресенья и символизировавшая вход Господа в Иерусалим, поистине поражала воображение.

Из Успенского собора начался крестный ход. Длинную процессию возглавляли представители духовенства, в числе которых шествовал патриарх. Далее разворачивалось царское шествие, где в сопровождении бояр, окольничих и прочих придворных чинов шествовал сам царь. То было торжественное, великолепное, завораживающее зрелище – процессия самых почитаемых и влиятельных людей страны: священнослужителей в парадных облачениях, бояр, облекшихся по случаю великого праздника в лучшие одежды – высокие горлатные шапки, шубы на собольем и лисьем меху, под которыми виднелись расшитые кафтаны…

Царь и патриарх в сопровождении высших чинов вступили в придел Входа в Иерусалим Покровского собора, откуда затем направились к нарядно убранному Лобному месту, где уже ожидал «осля» – конь под богатой попоной и водруженная на специальные вербные сани, украшенная искусно сделанными цветами, изюмом, финиками и яблоками и грушами верба, под которой было устроено место для певчих. Взойдя на Лобное место, патриарх, благословив почтительно склонившего голову государя, вручил ему ветки вербы. Затем патриарх воссел на «осля», которого скромно повел в поводу сам царь в большом царском наряде, а по обеим сторонам процессии через площадь были выстроены грозные стрельцы, в тот миг смиренно опустившиеся на колени и склонившиеся до самой земли. Когда шествие вступило в ворота Кремля, раздался колокольный звон, не прекращавшийся до тех пор, пока процессия не вошла в Успенский собор.

«Таким, – думал Андрей, – именно таким и должно быть государство: земля, которой монарх и церковь правят в тесном содружестве! Государь благочестивейший, самодержавнейший – так здесь его величают». Не этому ли он сейчас стал свидетелем?

«Да, – пришло в голову Андрею, – я подлинно видел святую Русь».

То был для него памятный день.

И этот же день ознаменовал окончание его романа. Не то чтобы он сознательно решил прекратить встречи с Марьюшкой, но, когда вечером того же дня он вновь увидел ее у Боброва, на ее предложение прийти к нему завтра лишь покачал головой:

– Не на Страстной седмице.

Он действительно не чувствовал никакого желания творить грех в дни Страстной недели и был удивлен, что даже ей, с ее независимым и бунтарским нравом, могла прийти такая мысль. Однако она ничего не сказала ему в ответ на отказ, лишь, по своему обыкновению, пожала плечами, на сей раз слегка печально.



Святая неделя прошла тихо. Чувствуя вину за прошлые грехи, Андрей постился истово.

В один из дней Бурляй и другие казаки позвали его прогуляться в расположенное неподалеку село Коломенское – полюбоваться деревянным летним дворцом царя, живописно расположенным на берегу реки Москвы. Мирный вид этот и царившая здесь тишина как нельзя лучше подходили к настроению Андрея.

В Москву Андрей вернулся бодрым и посвежевшим.

Окончилась Страстная, и пасхальной ночью Андрей, вместе, кажется, со всей Москвой, отправился к Кремлю. Наутро после торжественного и поистине прекрасного пасхального богослужения молодой казак, испытывая одновременно небывалый душевный подъем и легкую слабость в коленях, имел честь присутствовать в Кремле при церемонии пасхального приветствия, когда сам государь одаривал крашеными яйцами приближенных и гостей.

После он отправился к Никите Боброву, пригласившему Андрея отпраздновать с ним и его друзьями Христово Воскресение и окончание поста. Это был радостный день. После недели строгого поста казак с удовольствием отдал должное изобилию всевозможной снеди, которую наготовили и подносили к столу Марьюшка и ее мать, обе слегка бледные после ночного бдения.

Весь день с раннего утра небо радовало глаз синевой, а сам Андрей чувствовал себя так, словно родился заново.

Голова его слегка кружилась от меда и вина, от сытного обеда по телу разливалось приятное тепло, и благочестивые мысли, занимавшие его всю прошедшую неделю, слегка поблекли и отступили, а потому, глядя на снующую туда-сюда Марьюшку, он с удовольствием думал о том, что скоро встретится с ней снова.



На следующий день казаки наконец были допущены на Патриаршее подворье, где их принял сам патриарх Никон.

Лишь теперь, видя московского патриарха прямо перед собой без его парадного облачения, Андрей в полной мере ощутил мощь, исходившую от этого человека.

Никон был очень высок ростом. Годы молитв и поста наложили неизгладимый отпечаток на его лицо, такое же изнуренное, как и тело, но оттого не менее величавое. Взгляд его не был недобрым, но, казалось, проникал в самую душу.

Патриарх принял казаков по-дружески, но беседе задал скорее деловой тон:

– Киевская метрополия подчинена Константинопольскому патриархату, однако Московский патриархат может и должен дать защиту нашим братьям. Нам известна ученость ваших священнослужителей сплотившись, мы принесем больше пользы православию во всем мире. Нам известна великая преданность и отвага казаков в деле защиты нашей веры от поругания. Передайте гетману, что вы можете полагаться на мое слово. Что касается вашего обращения к государю, – на его суровом лице появилась слабая улыбка, – вероятно, вы можете надеяться, что он не откажет вам в покровительстве.

Не только слова, но и тон, которым они были произнесены, и невероятная внутренняя сила, столь явственная в этом человеке, внушили казакам уверенность в успехе предприятия. Покидая Патриаршее подворье, Андрей вдруг почувствовал, что он больше не повстанец, бунтующий против поляков, но орудие великой цели.



Муж Марьюшки возвратился на следующий день.

Андрей видел ее мельком в доме Никиты, но сумел лишь перекинуться парой слов. Она сказала, что через три дня они с мужем отбывают в Русское.

– Так что мы с тобой больше не увидимся, – тихо сказала она и вышла из комнаты.

Андрей не ожидал, что это известие произведет на него такое впечатление. Незнакомая ему прежде тоска словно завладела всем существом молодого казака, предчувствие горькой потери. Он не понимал себя. Сказать по совести, прежде завершение отношений с женщинами сопровождалось чувством облегчения и даже удовлетворения – чувства, слегка разбавленного сожалением, в котором, однако, всегда главенствовали радость от очередной победы и вновь обретенной свободы.

Но на этот раз все было иначе. Теперь он чувствовал лишь неведомую доселе леденящую грусть, и, как Андрей скоро понял, вовсе не оттого, что Марьюшка значила для него больше, чем все прежние женщины, но потому, что ее дальнейшая судьба внушала ему страх. И не только из-за мужа: нечто в ней самой пророчило несчастливую участь женщине, смевшей не подчиняться заведенному порядку здесь, где в чести была покорность.

Ему определенно не хотелось расставаться с нею. Что за наваждение!