Русское

Иван внезапно поднялся с места и зашагал к ним, держа посох ухарски наперевес и постукивая им по полу.

Он остановился, возвышаясь над ними обоими. К своему ужасу, Даниил заметил, что царь был немного полнее, чем казалось ему поначалу. От этого он представлялся еще более устрашающим.

– Блох! – взревел царь. – Когда тебе приказывает царь, ослушаться – значит совершить измену! Блох! – И он, точно копьем, с оглушительным грохотом ударил посохом о пол у ног игумена. – Блох, я сказал! Семь тысяч, и ни одной меньше!

Требовать невозможного было любимой его забавой. Хотя игумен об этом и не догадывался, Иван уже неоднократно требовал от тех, кто его разгневал, наловить блох. Старик затрепетал от страха, и Даниил подумал, что сердце у него может и не выдержать, и тогда он умрет.

– Нет у нас блох, государь, – произнес Даниил. Он старался говорить ровно и уверенно, но промолвил эти слова хриплым шепотом.

Иван повернулся к нему.

– Тогда налагаю на вас пеню в сто рублей, брат Даниил, – спокойно заметил он.

На мгновение, на какую-то долю мгновения Даниил открыл было рот, желая возразить. Но тут вспомнил, что недавно царь повелел привязать такого же монаха, как и он, к бочонку с порохом, а потом поджечь этот бочонок, и мысленно взмолился, чтобы от царя ускользнуло это его необдуманное побуждение.

Царь Иван вернулся за стол, сделав монахам знак оставаться там, где стоят.

Теперь, совершенно забыв о них, он принялся, смеясь, разговаривать со своими опричниками в черных кафтанах. Он упомянул о каком-то другом монастыре и о том – Даниил не мог расслышать подробностей, – что он сделал с одним тамошним монахом, – опричники так и покатились со смеху, а у Даниила по спине пробежали мурашки.

Прошло полчаса. Царь Иван осушал кубок за кубком, но явно владел собой и не хмелел. Всякий раз, когда он подносил кубок к губам, Даниил замечал тусклое сверкание тяжелых перстней с драгоценными камнями, унизывающих его пальцы. Время от времени взгляд его подозрительно обшаривал покой, словно пронзая тени.

– Принесите еще свечей! – приказал он. – Да будет свет. – Казалось, он не доверяет тьме.

Посему монахи принесли еще подсвечников из церкви и расставили по углам.

Как раз когда они этим занимались, у дверей случилась какая-то сумятица, и один из опричников объявил, что прибыл медведь. Все они, во главе с царем, отправились ко входу посмотреть.

Это было безумное, фантастическое зрелище. Сначала во двор вбежали четверо с горящими факелами, а тотчас затем въехали сани. Испуганные монахи выглядывали из окон и дверей.

В санях сидел медведь. Исхудалого и тощего, его укутывала роскошная соболья шуба. На голове у него красовалась остроконечная царева шапка. На шею ему Борис повесил золотое распятие, взятое из часовни.

Улещиваемый потрясенным Михаилом, медведь прошел на задних лапах из саней в трапезную.

– Кланяйтесь! – громовым голосом крикнул Иван застывшим в дверях монахам. – Кланяйтесь царю всех медведей!

Он сам провел медведя к своему креслу, и сторож кое-как уговорил зверя туда усесться. Потом, точно исполняя издевательски-почтительный обряд, царь заставил всех, включая игумена, низко поклониться медведю, а затем с него сняли шубу и шапку.

– Давай, холоп, – резко приказал царь Михаилу, – покажи нам свои штуки.

Представление получилось не очень-то впечатляющее. Михаил заставил медведя показать удобно усевшемуся царю и его людям все, чему Миша был обучен. Медведь постоял на задних лапах, неуклюже поплясал, похлопал в «ладоши». Животное выглядело жалко, шкура у него от голода свисала складками. Через некоторое время медвежьи трюки наскучили Ивану, и он прогнал Михаила вместе с медведем в угол.

За окнами сгущалась ночь. Завеса туч кое-где прорвалась, и потому иногда сквозь нее проглядывали звезды. В стенах монастыря Иван сидел, явно предаваясь каким-то нерадостным мыслям, приказывая Борису то и дело наполнить его кубок.

– Говорят, – вполголоса произнес царь, – будто я могу отречься от власти и уйти в монастырь. Ты слышал об этом?

– Да, государь. Так говорят твои враги.

Иван медлительно кивнул. Когда только была учреждена опричнина, многие бояре предлагали такое решение.

– И все же, – тихо продолжал он, – это правда. Тем, кого Господь избирает править людьми, он посылает не свободу, а ужасное бремя; им уготован не дворец, а темница. – Он помолчал. – Ни один правитель не пребывает в безопасности, Борис Давыдов. Даже избранник Божий, призванный править людьми по своей воле, даже я принужден всматриваться в тени, играющие на стене: ведь у любой тени может оказаться нож. – Он задумчиво отпил вина. – Может, и слаще жизнь монашеская.

Сидя рядом с царем, Борис тоже ощущал гнетущее безмолвие теней. Он много выпил, но нисколько не захмелел; входя в сумеречный мир этого боготворимого им правителя, он чувствовал не смятение, а лишь медленно усиливающуюся меланхолию. Он тоже по-своему, пусть и в малой степени, знал, как мучают, как терзают ночные видения, имя которым – измена. Он тоже знал, что в холодном свете утренней зари ужасный призрак может облечься плотью.

«Они убьют его, – подумал он, – если он не убьет их первым».

И вот он сидит напротив великого и смятенного человека, своего царя, который вновь доверил ему самые сокровенные свои тайны. Как же он жаждал войти в жизнь этого могущественного правителя, столь близкого и, однако, столь всемогущего, столь устрашающего и вместе с тем исполненного столь глубокой мудрости, прозревающего недостойные сердца человеческие.

Они пили молча.

– Скажи мне, Борис Давыдов, как поступить с мерзавцем-монахом, который украл землю у царя? – спросил наконец Иван.

Борис подумал. Он был весьма польщен тем, что царь спрашивает у него совета. Он не любил Даниила, но должен был ответить, как следует поразмыслив.

– Он полезен, – наконец произнес он, – ведь он любит деньги.

Иван задумчиво взглянул на него. Глаза его еще сильнее покраснели, но взгляд их оставался по-прежнему пронзительным. Он протянул длинную руку и прикоснулся к плечу Бориса. Бориса охватил восторженный трепет.

– Ты дал мне достойный ответ, – мрачно улыбнулся он. – Что ж, выбьем-ка из него немного денег.

Он подозвал двоих опричников и шепотом дал им указания. Те направились ко все еще стоящим у двери монахам и тихо вывели Даниила во двор.

Борис знал, что они с ним сделают. Его свяжут, подвесят, возможно – вверх ногами, и станут бить до тех пор, пока тот не скажет, где спрятана монастырская казна. У священников и монахов обычно были схоронены где-то деньги, и обычно они довольно быстро выдавали свои секреты. Борис не испытывал жалости к Даниилу. Это было легчайшее из назначаемых Иваном наказаний. А монах, возможно, заслуживал худшего.


Но теперь царь начал забавляться по-настоящему.

Борис понял, что предстоит, заметив едва различимый знак, невольный нервный тик, когда Иван словно подмигнул левым глазом. Он слышал о нем от других опричников и знал, что это свидетельство особого настроения, в которое царь приходит после церковной службы, когда ему хочется карать.

– Скажи мне, Борис Давыдов, – сказал он тогда тихим голосом, – кому из здешних людей нельзя доверять?

Борис помолчал.

– Помни о своей клятве, – негромко пробормотал Иван. – Ты дал обет не скрывать от царя ничего из того, что знаешь.

Так оно и было. У него не было причин медлить.

– Мне сказали, что есть здесь один, – промолвил он, – виновный в ереси.



Стефан был застигнут врасплох, когда четверо незнакомцев нагрянули обыскивать его келью.

Свою задачу они выполняли тщательно. Методично, с той искусностью, которая приобретается годами опыта, они выпотрошили его сундук, где он хранил свои немногие пожитки, привезенные из дому; они осмотрели скамью, на которой он спал, его скудную одежду; они оглядели стены и хотели было вскрыть полы, если бы один из них не обнаружил в щели между двумя толстыми бревнами стены то, что они искали.

Маленький памфлет.

Как странно – Стефан почти забыл о существовании этого короткого английского трактата. Он не извлекал его из тайника месяцами и сохранил только для того, чтобы время от времени напоминать себе о том, что могут сказать о богатых монахах те, кого не заставляют молчать.

Он мог бы даже притвориться, будто не знает, что это такое, если бы не одно обстоятельство: в тот самый день, когда Уилсон передал ему этот памфлет, Стефан, пока содержание его еще было свежо в памяти, записал перевод Уилсонова памфлета на полях.

Притащив Стефана в трапезную, опричники предъявили царю именно этот перевод.

Иван не спеша прочитал его – прочитал вслух. Время от времени он останавливался и низким, глубоким голосом пояснял Стефану точную природу бесстыдных еретических идей, запечатленных его собственной рукой.

Ведь хотя некоторых протестантов вроде этих английских купцов терпели, потому что они были чужеземцами и по крайней мере считались лучше католиков, Ивана глубоко оскорблял тон их писаний. Как мог он, православный царь, простить ту дерзость, ту непочтительность к верховной власти, которой были проникнуты их сочинения? Всего несколько месяцев тому назад, прошлым летом, он позволил одному из этих протестантов, польскому гуситу, изложить свои взгляды перед ним и перед всем двором. Он дал ему великолепный ответ. Его послание было написано на пергаменте и передано невежественному чужеземцу в ларце, украшенном драгоценными каменьями. Обрушив на забывшегося еретика проклятия, подобные раскатам грома, царь совершенно уничтожил его.

«Мы вознесем молитвы Господу нашему Иисусу Христу, – в завершение писал он, – дабы спасти народ русский от погибели, которую несут эти греховные учения».

А теперь оказывается, что этот высокий серьезный монах скрывает в монастыре такую мерзость.

Дочитав памфлет, он злобно воззрился на Стефана.

– А тебе-то какое дело до этой ереси? – нараспев спросил он. – Ты разделяешь эти взгляды?

Стефан грустно поглядел на него. Ну что он мог сказать?

– Таких взглядов придерживаются чужеземцы, – наконец произнес он.

– Однако ты хранишь их писания у себя в келье?

– Как диковинку, редкость. – Он не солгал или почти не солгал.

– Редкость… – Иван повторил это слово медленно, с подчеркнутым презрением. – Что ж, посмотрим, чернец, какую еще редкость мы можем для тебя найти.

Иван взглянул на игумена.

– Странных же монахов ты у себя приютил, – заметил он.

– Я ничего не ведал об этом, государь, – с несчастным видом протянул игумен.

– А вот мой верный Борис Давыдов ведал. Не знаю, что и думать о таком пренебрежении обязанностями. – Царь мгновение помедлил. – Я должен представить это дело церковному суду, – объявил он. – Не так ли, игумен?

Старик беспомощно глядел на государя.

– Ты хорошо поступил, Борис, – со вздохом сказал Иван, – разоблачив это исчадие ада.

И в самом деле, даже Бориса потряс памфлет, который Иван прочитал вслух.

– Как же нам в таком случае покарать его? – стал вслух размышлять царь, обводя глазами покой.

Потом, увидев то, что искал, он поднялся с кресла.

– Пойдем, Борис, – велел он, – ты поможешь мне вершить правосудие.



Правосудие потребовало некоторого времени, но Борис не испытывал жалости. Этой ужасной ночью ему, захмелевшему от вина, околдованному гипнотическим обаянием царя, царские расправы показались подходящей местью за те страдания, что он претерпел.

«Пусть умрет, – подумал он. – Пусть этот аспид, да к тому же еретик, помрет и в ад пойдет».