Русская красавица
Часть 8 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Странно… Она никого не хотела видеть и в то же время сердилась, что рядом никого нет. А ведь обычно Тане было тягостно с людьми, — она не понимала их, только догадывалась внутренним чутьем, что все они говорят неправду: женщины льстят, чего-то ждут от нее, а мужчины просто хотят ее, и это свое желание высказывают нелепо и смешно. В людях вообще много нелепого и смешного: они служат каким-то странным, отвлеченным идеям, употребляют зачем-то иностранные слова, разглагольствуют о высоких материях, имея в виду самые примитивные и суетные желания.
— Знаем, знаем, — пробормотала она. — Сами ученые… И не надо мне лапшу на уши вешать!..
Она сидела в кресле, съежившись в комок, и плакала. Крупные медленные слезы катились по щекам и по вкусу напоминали морскую воду. Свет она не включала — было что-то торжественное в ночной темноте, что-то созвучное ее печали. Таня была в полной растерянности. Иногда ей хотелось вернуться в зал к Вадиму, а через минуту она в мыслях посылала его ко всем чертям и твердо решала назло ему завтра же уйти в монастырь. Так она сидела в своей каюте, смотрела на ночь и плакала холодными слезами. А потом раздался стук в дверь и послышался голос Вадима:
— Таня! Можно войти?
«Пришел»!
Внезапная радость зажглась в ее душе и мгновенно осушила слезы — заставила тихо засмеяться. Это было так неожиданно, но Таня даже не удивилась этой внезапной перемене в настроении. Какая разница, отчего возникает, откуда приходит на смену слезам радость, исторгающая из груди смех и зажигающая «пожар в очах»? Главное, Вадим оставил и свою новую знакомую Анну, и ту танцорку с раскосыми глазами тоже оставил — пришел к ней, к Кустодиевой Татьяне, к своей рыбке и кошечке, к уютной спаленке и мягкой постельке! Сейчас он будет умолять о прощении, а она будет строга и неприступна как крепость. Пусть возьмет ее приступом.
Все дело в моей красоте, подумала Таня, торопливо вытирая слезы. Оболенский сам говорил, что красота волнует и что всякое явление красоты радостно. Боже, как глаза распухли!.. А еще он говорил, что «красота подобна падающей звезде. Звезда проносится во мраке и гаснет, как надлежит являться и проходить красоте, восхищая взоры своим ярким, но, увы, преходящим блеском…». Хорошо сказано. Только слишком заумно. Но вывод напрашивается сам собой: нужно пользоваться моментом, пока блеск твоей красоты еще не померк. Просто руководство к действию какое-то… Но глаза! И губы… Помада размазалась. Ужас!.. Как я покажусь ему на глаза?!
Когда Оболенский открыл дверь и вошел в каюту, Таня, прикрывая лицо руками, стремглав бросилась в спальню и замкнула дверь на ключ.
— Таня! Ну перестань!..
Она не ответила — зажгла ночник перед зеркалом и медленно разделась.
— Ну Таня! Открой, солнышко.
Девушка стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Незагорелая кожа была молочно-белой и, казалось, светилась в полумраке спальни. Отсветы от лампы пробегали по телу, подчеркивая грудь, оттеняя линию плеч и крутой изгиб бедер. Тело выступало из темноты, оставаясь с ним неразрывным. Будто ночной мрак соткал из мерцающего света звезд женское тело и явил его миру — смотрите, как прекрасна ночь.
— Ну чего ты добиваешься? Скажи, я все сделаю.
Таня не отвечала. Нежная, как распускающийся цветок с мягкими листочками, стояла она, и красота ее тела была для нее приятна. Обнаженные ноги — мягкие линии голеней и бедер, выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними, — она любовно все осматривала, гладила руками, и это вселяло в нее уверенность и доставляло новое удовольствие.
«Как мог он смотреть на жалкую попрыгунью?! Негодяй! Да разве же можно ее сравнивать со мной?!»
Таня любила свое тело. Много раз, а в последнее время каждый вечер, любовалась она перед зеркалом своей красотой — одна или вместе с Оболенским. И это не утомляло ее.
— Ну извини, если я обидел тебя! Танюша! Открой! Давай поговорим!
Кустодиева подняла руки над головой и, приподнявшись на цыпочках, вытянулась. «Так ему и надо! Стоит за дверью и не видит, как упруго набухают розовые соски… Пусть помучается! Нисколечко не жалко. Следующий раз не будет при мне пялиться на разных потаскух!»
— Таня! Черт побери!.. Я сейчас выломаю дверь!
— Только попробуй! Я совсем голенькая, совсем. Буду кричать!
— Вот чертовка!..
Она стояла перед зеркалом, и кружилась по комнате нагая и радовалась своей красоте, и тому, как страдает за дверью разнесчастный Вадим, а она, прекрасная и строгая, не допускает его в свои покои. Но может быть, и снизойдет. Если он… Если он свозит ее в Париж. Да, в Париж!
— Танечка! Кошечка моя! Ну что мне сделать, чтобы ты не сердилась? Хочешь, в море брошусь?
— Ты в иллюминатор не влезешь. Нос не пройдет, — отрезала Татьяна. — Да и слабо тебе в море броситься.
— Я тебе приказываю — открой! Король я или не король?! — слабо пошутил Оболенский.
— Не король. Я выбрала себе другого короля. Это Чингачгук. Вот это мужик! Вот это… Он с тебя скальп снимет. А я за это ему отдамся!
Таня знала, что ранила Оболенского в самое сердце. Она зло улыбнулась, распустила длинные белокурые волосы, затем передумала и опять собрала их высоким узлом, заколола золотой пряжкой. Потом склонилась над зеркалом, поправляя макияж. Вгляделась в отражение — сначала с удивлением, потом с ужасом.
— О боже!.. — прошептала она в панике. — Что же это такое?! О боже!..
Соперничества, тем более с каким-то там циркачом, Оболенский не мог вынести. Вадим Владимирович знал, как понравиться женщине, но это его знание либо немедленно приводило его к цели, либо вызывало легкое отвращение к «войне за телку»…
Конечно, у него с женщинами часто случались недоразумения, размолвки, даже ссоры. Однако Таня Кустодиева была раскрытой книгой, и он прекрасно знал правила ее игры. Можно ввести ее в круг своих знакомых, так называемых «олигархов», — она будет без ума, давно рвется. Можно устроить поездку в Париж. Какая женщина устоит против двухнедельного пребывания на Монмартре?.. Все это, разумеется, он мог сделать, чтобы заслужить немедленное прощение капризной красотки. Но он колебался, не хотел прибегать к таким методам. Это было противно. Он уже и так сделал достаточно — вывел деревенскую лебедушку в «звезды», дал деньги, известность, превратил в первую красавицу страны. А взамен — ни любви, ни уверенности, что даже после Парижа в один из вечеров он не обнаружит в постели Тани какого-нибудь молодого и сильного кобеля — того же Чингачгука. А похоже, так оно и произойдет. И это будет совершенно непереносимо.
«Да и чего ради?» — скривил губы Оболенский. В который раз он повторял себе, что Кустодиева глупа, взбалмошна и не имеет должной выдержки. Он столько времени потратил на ее воспитание, а она до сих пор млеет от высоких понятий, как млеет серая и неотесанная дикарка, которая всю свою жизнь была серой и неотесанной и только что услышала, что есть звезды, и красота, и любовь.
Таня была именно из таких — серых и неотесанных, кто только вчера «вышел из амбара», а теперь вопит на весь мир, что никто, кроме них, не заслуживает ни звезд, ни красоты, ни любви.
«Какой же я идиот!»
Неожиданно для себя Оболенский почувствовал, что ревнует, — стоит перед запертой дверью и ревнует эту потаскуху самым элементарным образом, ревнует и злится… Ведь она его вещь — это он слепил ее из ничего, дал известность, имя, поднял на такую высоту, от которой у нее, видно, закружилась голова.
— Открой, Татьяна! Черт побери! Мне надоело стоять перед запертой дверью. Открой сейчас же, или я ее… Или я тебя… Короче, я не знаю, что сделаю.
К его великому удивлению, в замочной скважине раздался щелчок ключа, и дверь распахнулась. На пороге стояла Таня, обнаженная, с ласковым, таким знакомым телом, но лицо девушки было как каменное — ни улыбки, ни надутых капризно губок — только ужас.
Она втащила Вадима за рукав в спальню, захлопнула дверь и дважды повернула ключ в замке.
— Ну вот, моя кошечка… Я знал, что твое сердечко не выдержит, смягчится. Дай-ка я на тебя посмотрю.
Она была прекрасна. Теперь, после легкой ссоры, она была для Вадима даже желаннее, чем обычно. Просто загляденье, само совершенство.
— Иди ко мне, моя дорогая… Давай обнимемся и все забудем.
Таня отшатнулась от его протянутых рук, прошептала каким-то мертвым голосом:
— Вадик… Я погибаю.
— Что?
— Посмотри, — она включила верхний свет, провела рукой по лицу, груди. — Вот, и вот, и вот тут тоже…
Сначала Вадим ничего не понял, хотел даже поцеловать места, которых касался ее указательный пальчик. Но было в ее голосе и жестах что-то скорбное, отчаянное. Оболенский пригляделся и ахнул.
Ее руки до самых плеч были покрыты мелкими белесыми бугорками и красной сыпью. Из вершинок бугорков сочился желтый гной. То же самое было на груди и, главное, на лице.
Что за ерунда, подумал Оболенский, чувствуя могильный холод в груди. Покраснение кожи, сыпь, гнойные волдыри, которые вот-вот превратятся в язвы…
Лоб его покрылся липким потом, он пошатнулся, схватился за грудь, стараясь унять бешенный стук сердца. Неужели оспа? Холера? Или чума?! Он отступил на шаг и рухнул в кресло. В ушах тонко звенела тишина, прерываемая жалкими всхлипываниями девушки.
— Как?! Когда?!
«О чем это я? Какая разница?.. Факт налицо. А для нее это хуже, чем смерть. Час назад она была королевой красоты, богиней, но вот колесо повернулось — и она рухнула с пьедестала прямо в грязь. А вместе с ней рухнули и все усилия последнего года, все любовно взлелеянные планы, расчеты на прибыль…» Он взглянул на гнойные бугорки на Танином лице, и его чуть не стошнило.
«Какая мерзость, — подумал он. — Вот и все. Была королева — нет королевы. Не пить ей больше шампанское в дорогих ресторанах, не молоть чепуху модельерам и портнихам, не кокетничать, не кататься на яхтах, не хохотать в компании молодых и горячих почитателей… Даже Чингачгуку такая не понравится».
— Вадичек! — она чесала руки и лицо, не замечая этого. — Помоги-и-и…
— Да, да… Конечно…
— Врача! Вадим! На корабле должен быть врач. Позвони! Сделай что-нибудь! Я не хочу — так… Я не могу…
— Да, — Оболенский поднялся с кресла, подошел к телефону, поднял трубку. — Алло?..
Он говорил по телефону, а сам думал, что сейчас придут равнодушные люди в белых халатах, с марлевыми повязками на лицах, возьмут бывшую «мисс Россию» под белые ручки, покрытые гнойными язвами, и отведут в изолятор. И там ждет Таню одиночество, отчаяние и ужас.
— …Да, да… Врача в двести третью каюту… Нет, не простуда. Нечто серьезнее. Да… Возможно, заразная… Я не знаю. Приходите немедленно, ей нужна срочная помощь.
Он бросил трубку, повернулся к Тане, посмотрел ей в глаза, будто прощаясь. И тогда ее прорвало.
— Я заразилась! — закричала она.
— Тебя вылечат. Накинь что-нибудь.
— Иди к черту! Ты не понимаешь… Тебе наплевать! Я заболела! Это нечестно… Это… Это…
Она захлебнулась в рыданиях. Оболенский бросился к графину, налил в стакан воды, протянул Тане. Она ударила его по руке, и стакан упал на пол, покатился по ковру.
Вадим не знал, что делать, как прекратить истерику, ведь в таком состоянии его подопечная могла выкинуть любой номер, например полоснуть по венам ножом. Его спас стук в дверь. В каюту вошел усатый человек в белом халате с чемоданчиком в руке.
— Что случилось? — спросил он.
— Вот… — Оболенский кивнул на рыдающую девушку. — Сыпь, язвы… По всему телу.
— Я вижу. — Врача ничуть не смутило обнаженное тело заболевшей красавицы. — Так…
Он подошел к девушке, наклонился вперед, рассматривая кожу на вздрагивающих от рыданий плечах.
— Странно… Минутку.
Врач натянул резиновые перчатки, взял руки девушки за кончики пальцев, поднес к самым глазам и озабоченно покачал головой.
«Вот так, — понял Оболенский. — Все с этим врачебным осмотром понятно. Сначала изолятор, потом консилиум, обнадеживающие обещания, чудотворные микстуры и таблетки, а потом, когда пациент привыкнет к своей участи, — бац, заключительный диагноз: медицина бессильна. И тогда морг или, еще хуже, язвы по всему телу до конца жизни. Черт!.. А ведь уже на подходе столько контрактов!.. Нужно было продать девчонку германским парфюмерам! Все затраты бы окупились…»
Врач закончил осмотр и легко похлопал девушку по плечу.
— Идите, оденьтесь, моя дорогая. Простынете.
Таня, всхлипывая, бросилась в ванную комнату.
Врач устало посмотрел на Оболенского. Сердце Вадима Владимировича замерло, ноги сделались ватными, словно чужими. Чтобы не упасть, он прислонился к стенке.
— Что с ней, доктор?
— Знаем, знаем, — пробормотала она. — Сами ученые… И не надо мне лапшу на уши вешать!..
Она сидела в кресле, съежившись в комок, и плакала. Крупные медленные слезы катились по щекам и по вкусу напоминали морскую воду. Свет она не включала — было что-то торжественное в ночной темноте, что-то созвучное ее печали. Таня была в полной растерянности. Иногда ей хотелось вернуться в зал к Вадиму, а через минуту она в мыслях посылала его ко всем чертям и твердо решала назло ему завтра же уйти в монастырь. Так она сидела в своей каюте, смотрела на ночь и плакала холодными слезами. А потом раздался стук в дверь и послышался голос Вадима:
— Таня! Можно войти?
«Пришел»!
Внезапная радость зажглась в ее душе и мгновенно осушила слезы — заставила тихо засмеяться. Это было так неожиданно, но Таня даже не удивилась этой внезапной перемене в настроении. Какая разница, отчего возникает, откуда приходит на смену слезам радость, исторгающая из груди смех и зажигающая «пожар в очах»? Главное, Вадим оставил и свою новую знакомую Анну, и ту танцорку с раскосыми глазами тоже оставил — пришел к ней, к Кустодиевой Татьяне, к своей рыбке и кошечке, к уютной спаленке и мягкой постельке! Сейчас он будет умолять о прощении, а она будет строга и неприступна как крепость. Пусть возьмет ее приступом.
Все дело в моей красоте, подумала Таня, торопливо вытирая слезы. Оболенский сам говорил, что красота волнует и что всякое явление красоты радостно. Боже, как глаза распухли!.. А еще он говорил, что «красота подобна падающей звезде. Звезда проносится во мраке и гаснет, как надлежит являться и проходить красоте, восхищая взоры своим ярким, но, увы, преходящим блеском…». Хорошо сказано. Только слишком заумно. Но вывод напрашивается сам собой: нужно пользоваться моментом, пока блеск твоей красоты еще не померк. Просто руководство к действию какое-то… Но глаза! И губы… Помада размазалась. Ужас!.. Как я покажусь ему на глаза?!
Когда Оболенский открыл дверь и вошел в каюту, Таня, прикрывая лицо руками, стремглав бросилась в спальню и замкнула дверь на ключ.
— Таня! Ну перестань!..
Она не ответила — зажгла ночник перед зеркалом и медленно разделась.
— Ну Таня! Открой, солнышко.
Девушка стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. Незагорелая кожа была молочно-белой и, казалось, светилась в полумраке спальни. Отсветы от лампы пробегали по телу, подчеркивая грудь, оттеняя линию плеч и крутой изгиб бедер. Тело выступало из темноты, оставаясь с ним неразрывным. Будто ночной мрак соткал из мерцающего света звезд женское тело и явил его миру — смотрите, как прекрасна ночь.
— Ну чего ты добиваешься? Скажи, я все сделаю.
Таня не отвечала. Нежная, как распускающийся цветок с мягкими листочками, стояла она, и красота ее тела была для нее приятна. Обнаженные ноги — мягкие линии голеней и бедер, выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними, — она любовно все осматривала, гладила руками, и это вселяло в нее уверенность и доставляло новое удовольствие.
«Как мог он смотреть на жалкую попрыгунью?! Негодяй! Да разве же можно ее сравнивать со мной?!»
Таня любила свое тело. Много раз, а в последнее время каждый вечер, любовалась она перед зеркалом своей красотой — одна или вместе с Оболенским. И это не утомляло ее.
— Ну извини, если я обидел тебя! Танюша! Открой! Давай поговорим!
Кустодиева подняла руки над головой и, приподнявшись на цыпочках, вытянулась. «Так ему и надо! Стоит за дверью и не видит, как упруго набухают розовые соски… Пусть помучается! Нисколечко не жалко. Следующий раз не будет при мне пялиться на разных потаскух!»
— Таня! Черт побери!.. Я сейчас выломаю дверь!
— Только попробуй! Я совсем голенькая, совсем. Буду кричать!
— Вот чертовка!..
Она стояла перед зеркалом, и кружилась по комнате нагая и радовалась своей красоте, и тому, как страдает за дверью разнесчастный Вадим, а она, прекрасная и строгая, не допускает его в свои покои. Но может быть, и снизойдет. Если он… Если он свозит ее в Париж. Да, в Париж!
— Танечка! Кошечка моя! Ну что мне сделать, чтобы ты не сердилась? Хочешь, в море брошусь?
— Ты в иллюминатор не влезешь. Нос не пройдет, — отрезала Татьяна. — Да и слабо тебе в море броситься.
— Я тебе приказываю — открой! Король я или не король?! — слабо пошутил Оболенский.
— Не король. Я выбрала себе другого короля. Это Чингачгук. Вот это мужик! Вот это… Он с тебя скальп снимет. А я за это ему отдамся!
Таня знала, что ранила Оболенского в самое сердце. Она зло улыбнулась, распустила длинные белокурые волосы, затем передумала и опять собрала их высоким узлом, заколола золотой пряжкой. Потом склонилась над зеркалом, поправляя макияж. Вгляделась в отражение — сначала с удивлением, потом с ужасом.
— О боже!.. — прошептала она в панике. — Что же это такое?! О боже!..
Соперничества, тем более с каким-то там циркачом, Оболенский не мог вынести. Вадим Владимирович знал, как понравиться женщине, но это его знание либо немедленно приводило его к цели, либо вызывало легкое отвращение к «войне за телку»…
Конечно, у него с женщинами часто случались недоразумения, размолвки, даже ссоры. Однако Таня Кустодиева была раскрытой книгой, и он прекрасно знал правила ее игры. Можно ввести ее в круг своих знакомых, так называемых «олигархов», — она будет без ума, давно рвется. Можно устроить поездку в Париж. Какая женщина устоит против двухнедельного пребывания на Монмартре?.. Все это, разумеется, он мог сделать, чтобы заслужить немедленное прощение капризной красотки. Но он колебался, не хотел прибегать к таким методам. Это было противно. Он уже и так сделал достаточно — вывел деревенскую лебедушку в «звезды», дал деньги, известность, превратил в первую красавицу страны. А взамен — ни любви, ни уверенности, что даже после Парижа в один из вечеров он не обнаружит в постели Тани какого-нибудь молодого и сильного кобеля — того же Чингачгука. А похоже, так оно и произойдет. И это будет совершенно непереносимо.
«Да и чего ради?» — скривил губы Оболенский. В который раз он повторял себе, что Кустодиева глупа, взбалмошна и не имеет должной выдержки. Он столько времени потратил на ее воспитание, а она до сих пор млеет от высоких понятий, как млеет серая и неотесанная дикарка, которая всю свою жизнь была серой и неотесанной и только что услышала, что есть звезды, и красота, и любовь.
Таня была именно из таких — серых и неотесанных, кто только вчера «вышел из амбара», а теперь вопит на весь мир, что никто, кроме них, не заслуживает ни звезд, ни красоты, ни любви.
«Какой же я идиот!»
Неожиданно для себя Оболенский почувствовал, что ревнует, — стоит перед запертой дверью и ревнует эту потаскуху самым элементарным образом, ревнует и злится… Ведь она его вещь — это он слепил ее из ничего, дал известность, имя, поднял на такую высоту, от которой у нее, видно, закружилась голова.
— Открой, Татьяна! Черт побери! Мне надоело стоять перед запертой дверью. Открой сейчас же, или я ее… Или я тебя… Короче, я не знаю, что сделаю.
К его великому удивлению, в замочной скважине раздался щелчок ключа, и дверь распахнулась. На пороге стояла Таня, обнаженная, с ласковым, таким знакомым телом, но лицо девушки было как каменное — ни улыбки, ни надутых капризно губок — только ужас.
Она втащила Вадима за рукав в спальню, захлопнула дверь и дважды повернула ключ в замке.
— Ну вот, моя кошечка… Я знал, что твое сердечко не выдержит, смягчится. Дай-ка я на тебя посмотрю.
Она была прекрасна. Теперь, после легкой ссоры, она была для Вадима даже желаннее, чем обычно. Просто загляденье, само совершенство.
— Иди ко мне, моя дорогая… Давай обнимемся и все забудем.
Таня отшатнулась от его протянутых рук, прошептала каким-то мертвым голосом:
— Вадик… Я погибаю.
— Что?
— Посмотри, — она включила верхний свет, провела рукой по лицу, груди. — Вот, и вот, и вот тут тоже…
Сначала Вадим ничего не понял, хотел даже поцеловать места, которых касался ее указательный пальчик. Но было в ее голосе и жестах что-то скорбное, отчаянное. Оболенский пригляделся и ахнул.
Ее руки до самых плеч были покрыты мелкими белесыми бугорками и красной сыпью. Из вершинок бугорков сочился желтый гной. То же самое было на груди и, главное, на лице.
Что за ерунда, подумал Оболенский, чувствуя могильный холод в груди. Покраснение кожи, сыпь, гнойные волдыри, которые вот-вот превратятся в язвы…
Лоб его покрылся липким потом, он пошатнулся, схватился за грудь, стараясь унять бешенный стук сердца. Неужели оспа? Холера? Или чума?! Он отступил на шаг и рухнул в кресло. В ушах тонко звенела тишина, прерываемая жалкими всхлипываниями девушки.
— Как?! Когда?!
«О чем это я? Какая разница?.. Факт налицо. А для нее это хуже, чем смерть. Час назад она была королевой красоты, богиней, но вот колесо повернулось — и она рухнула с пьедестала прямо в грязь. А вместе с ней рухнули и все усилия последнего года, все любовно взлелеянные планы, расчеты на прибыль…» Он взглянул на гнойные бугорки на Танином лице, и его чуть не стошнило.
«Какая мерзость, — подумал он. — Вот и все. Была королева — нет королевы. Не пить ей больше шампанское в дорогих ресторанах, не молоть чепуху модельерам и портнихам, не кокетничать, не кататься на яхтах, не хохотать в компании молодых и горячих почитателей… Даже Чингачгуку такая не понравится».
— Вадичек! — она чесала руки и лицо, не замечая этого. — Помоги-и-и…
— Да, да… Конечно…
— Врача! Вадим! На корабле должен быть врач. Позвони! Сделай что-нибудь! Я не хочу — так… Я не могу…
— Да, — Оболенский поднялся с кресла, подошел к телефону, поднял трубку. — Алло?..
Он говорил по телефону, а сам думал, что сейчас придут равнодушные люди в белых халатах, с марлевыми повязками на лицах, возьмут бывшую «мисс Россию» под белые ручки, покрытые гнойными язвами, и отведут в изолятор. И там ждет Таню одиночество, отчаяние и ужас.
— …Да, да… Врача в двести третью каюту… Нет, не простуда. Нечто серьезнее. Да… Возможно, заразная… Я не знаю. Приходите немедленно, ей нужна срочная помощь.
Он бросил трубку, повернулся к Тане, посмотрел ей в глаза, будто прощаясь. И тогда ее прорвало.
— Я заразилась! — закричала она.
— Тебя вылечат. Накинь что-нибудь.
— Иди к черту! Ты не понимаешь… Тебе наплевать! Я заболела! Это нечестно… Это… Это…
Она захлебнулась в рыданиях. Оболенский бросился к графину, налил в стакан воды, протянул Тане. Она ударила его по руке, и стакан упал на пол, покатился по ковру.
Вадим не знал, что делать, как прекратить истерику, ведь в таком состоянии его подопечная могла выкинуть любой номер, например полоснуть по венам ножом. Его спас стук в дверь. В каюту вошел усатый человек в белом халате с чемоданчиком в руке.
— Что случилось? — спросил он.
— Вот… — Оболенский кивнул на рыдающую девушку. — Сыпь, язвы… По всему телу.
— Я вижу. — Врача ничуть не смутило обнаженное тело заболевшей красавицы. — Так…
Он подошел к девушке, наклонился вперед, рассматривая кожу на вздрагивающих от рыданий плечах.
— Странно… Минутку.
Врач натянул резиновые перчатки, взял руки девушки за кончики пальцев, поднес к самым глазам и озабоченно покачал головой.
«Вот так, — понял Оболенский. — Все с этим врачебным осмотром понятно. Сначала изолятор, потом консилиум, обнадеживающие обещания, чудотворные микстуры и таблетки, а потом, когда пациент привыкнет к своей участи, — бац, заключительный диагноз: медицина бессильна. И тогда морг или, еще хуже, язвы по всему телу до конца жизни. Черт!.. А ведь уже на подходе столько контрактов!.. Нужно было продать девчонку германским парфюмерам! Все затраты бы окупились…»
Врач закончил осмотр и легко похлопал девушку по плечу.
— Идите, оденьтесь, моя дорогая. Простынете.
Таня, всхлипывая, бросилась в ванную комнату.
Врач устало посмотрел на Оболенского. Сердце Вадима Владимировича замерло, ноги сделались ватными, словно чужими. Чтобы не упасть, он прислонился к стенке.
— Что с ней, доктор?