Рожденные в огне

– Нет, она была готова к твоему поступку, такое не подделаешь. Знаешь, я бы на твоем месте не лезла в ее личную жизнь. Сама разберется.

– Ага, разберется. Потом непонятно от кого дети, и…

– Василий, ерунду не говори.

– А потом выскочит замуж за своего лейтенанта, и…

– И сделает его генералом. Не лейтенанта, кстати, уже. И еще. Даже без учета того, что пацан тебе понравился… Да-да, не смотри на меня так. Ты увидел в нем того, каким мечтал быть в своей молодости. Думаешь, я этого не помню? Так вот, даже если отбросить факт личной симпатии. Просто подумай головой. Мы вступаем в кризис, запросто может сложиться так, что скоро значение будут иметь только еда и патроны. В свете того, что сейчас происходит, офицер способен оказаться перспективнее банкира.

Коломиец не ответил. Но, судя по задумчивому выражению лица, слова Громовой во внимание он все же принял.



Пятью километрами западнее. Это же время

«Ламборджини-Авиа» заложила крутой вираж с такой лихостью, что и водителя, и пассажира вдавило в кресла. Еще разворот – и она устремляется вниз, чтобы выйти из пике у самой земли и, разметав поднятым ветром кроны деревьев, помчаться в самом нижнем эшелоне со скоростью, от которой окружающее сливается в глазах в сплошную рябь. И все это – ухитряясь ни разу не нарушить правил, так что патруль дорожной инспекции лишь с тоской проводил глазами «проклятого мажора».

– Э-эх! Хороша машинка! – Камова, сидящая за штурвалом, чуть шевельнула его, заставив Ламборджини качнуться с боку на бок, и втопила педаль газа. Встречный напор воздуха с ревом ударил в прозрачное стекло кабины, обтекая его и становясь видимым даже невооруженным глазом. – Хорошо!

– Хороша, – согласно кивнул Вассерман и страдальчески поморщился. Впервые в жизни он доверил любимую игрушку другому человеку и с непривычки заметно нервничал. – Аккуратнее! Тебе бы пилотом быть.

– Мне нельзя, сам знаешь. А так – можно!

Можно, можно… Вассерман и сам не прочь был время от времени полихачить. Правда, эту свою тайную страсть он от других тщательно скрывал, ибо – не солидно, недостойно уважаемого профессора и истинного еврея. Еврею свою жизнь любой ценой беречь положено. Так что периодически он вот так же рассекал облака, но – подальше от города, где нет риска с кем-нибудь не поделить небо либо встретить знакомого, который разболтает кому не надо, да и на высоте поприличнее. Автоматика – она, конечно, та еще автоматика, но сбоит иногда самая лучшая система безопасности. А потому риск – но строго по расчету, как у грамотного каскадера.

Камовой же правила были неписаны. Она полетом буквально наслаждалась. Меньше всего ожидаешь такого от нацеленной на карьеру, иногда даже немножко чопорной девушки с вредным характером и жутковатой профессией – а вот поди ж ты! И пришлось Вассерману уступить настойчивым просьбам, хлопанью глазами и небольшому шантажу – мол, сам с матерью разговаривать будешь, без моральной поддержки. Учитывая, что профессор оттягивал этот разговор всеми силами (ну, как оттягивал – то в штабе торчать приходилось, то на корабле работы куча, то надо срочно помочь в расчетах, без которых строительство нового авианосца, которое и так постоянно стопорится из-за переброски ресурсов на ремонт поврежденных кораблей и обнаружения каких-то неучтенных по незнанию факторов, совсем встанет), угроза не то чтоб серьезная. Вот только дальше откладывать его было нельзя, события вот-вот завертятся, и времени не останется уже совершенно. Пришлось соглашаться с наглой девицей, и вот она за штурвалом, а он, Вассерман, в пассажирском кресле, и любое сотрясение своей машины им воспринимается как личное оскорбление.

Евгения еще раз крутанула штурвал, да так, что Вассермана едва не выбросило из кресла. Ремни, намертво прижимающие его к сиденью, протестующе скрипнули, и он хотел было высказать горе-водителю все, что о ней думает, но, как оказалось, они уже прибыли. Надо же, а он, погруженный в раздумья и печали, даже не заметил этого. Камова вновь развернула машину, на этот раз крайне аккуратно и плавно, уверенно подвела ее к стоянке и вдруг крутанула штурвал. Р-раз! Профессор не успел даже охренеть от такой наглости, а Ламборджини, развернувшись на сто восемьдесят градусов, аккуратно, с точностью до миллиметра встала на свое законное место. Приехали!

Вассерман набрал в легкие воздуха, чтобы объяснить спутнице, что она за водитель, но, увидев прямо перед носом счастливую физиономию, едва не подавился словами. Похоже, Камовой всю жизнь хотелось так вот полетать за рулем шикарной машины. Ну и пусть ее, не стоит портить девчонке праздник. Ремни с шелестом уползли в гнезда, освободив бренное профессорское тело от своих ненавязчивых, но крепких объятий, и Вассерман, кряхтя, начал выбираться наружу.

– Ничего не забыла? – наверное, в сотый раз за этот день спросил он через несколько минут, когда они шли к дому по аккуратной, чисто выметенной дорожке. Евгения лишь мотнула головой – то ли все еще переживала радость полета, то ли ей просто было немного не по себе. – Ну, ладно. Только смотри у меня!..

– Да не переживай, сыграем как надо.

– Посмотрим, – Вассерман поднялся на крыльцо, мимоходом привычным движением погладив рукой обвивающие вычурные декоративные перила стебли какого-то декоративного плюща. Мать обожала заниматься ерундой вроде ненужного украшательства – похоже, ей банально нечем было заняться. Толкнул дверь – все правильно, заперта. В своем доме Вассерман периодически забывал это делать. К тому же у него частенько гостили товарищи по университету, сослуживцы… Да тот же Александров периодически заглядывал на огонек. Здесь же гости только нужные и ценные, а дверь положено закрывать. Может, и правильно… Впрочем, дверь узнала гостя – замок, считав отпечаток радужки глаза, одобрительно пискнул и со звонким щелчком снял блокировку. Дверь тут же открылась, мягко и почти беззвучно. Вассерман чуть посторонился и подтолкнул в спину замершую в легком ступоре спутницу.

– Ну, заходи, давай.

Евгения шагнула внутрь, с интересом озираясь, хотя смотреть было, в принципе, не на что. Дом как дом, обычный, без особых украшательств. Довольно большой, но и только. Впрочем, это была только прихожая. Вассерман жестом остановил девушку:

– Погоди здесь. Я тебя позову.

С этими словами он зашел в огромный квадратный коридор. Огляделся… Ничего не изменилось. Впрочем, а чего он хотел? С момента его последнего визита времени прошло всего ничего. Просто мандраж менял восприятие.

– Ясик! – Мать, вышедшая на звук шагов, выглядела удивленной и, похоже, в самом деле не ожидала визита любимого сына. – Чего ж ты не позвонил?

– Что, я к любимой матери уже просто так заехать не могу? – рассмеялся профессор, заключая ее в свои медвежьи объятия. Каковы бы ни были разногласия в семье, мать он любил по-настоящему.

– Ну почему, ты очень удачно. Как раз и Хая здесь, и Сара, и Изя приехал…

– Он от тебя и не уезжает почти, – улыбнулся Вассерман. И брата, и сестер он не видел уже давно, успел соскучиться, хотя, так уж получилось, компании у них всю жизнь были разные. Не в последнюю очередь из-за имен – своего первенца называл отец, ни с кем не посоветовавшись, и мать долго потом бранила его за это. Всеми остальными детьми занималась она, лично, не доверяя столь ответственное занятие мужу-нигилисту, у которого еврейской оставалась только фамилия. Нельзя сказать, что мать была ортодоксальной представительницей своего народа, но кое-какие правила ей вбили в голову с детства и наглухо.

– Как, все учит да учится?

– Тебе бы стоило побольше интересоваться делами семьи, – пожурила мать блудного сына. – Он, наверное, скоро защитит диссертацию. Во всяком случае, руководитель отзывался о нем очень благожелательно.

– Он о нем уже лет десять благожелательно высказывается, а воз и ныне там, – недовольно покрутил головой Ярослав. – Работать надо, а не дурака валять.

– Вы с отцом одинаковые, только и можете, что шпынять мальчика, – тут же заступилась за своего любимчика мать, но тут ее прервали.

– Яська! – В коридор влетели обе сестры, Хая опять на сносях, как мимоходом отметил профессор. Впрочем, это не помешало ей тут же повиснуть на шее старшего брата, которого она не видела уже, почитай, с полгода. – Яська!

Сара облапила его с другой стороны и тут же, на правах младшей, шутливо куснула за мочку уха. Никак не избавится от привычки… А вот брат не торопился, появившись с заметным запозданием. Впрочем, ничего удивительного. Особо теплых чувств у него с Ярославом не наблюдалось. Так, взаимная вежливость. Тому виной и тумаки, которые в детстве младший периодически отлавливал от старшего, и девять лет разницы в возрасте, и откровенное пренебрежение, которое Ярослав испытывал и не скрывал по отношению к выбранной Израилем стезе филолога и его в ней успехов. Впрочем, младшенький, чистой воды гуманитарий и пацифист, тоже не слишком жаловал математика и офицера. Так что сухое, хоть и крепкое рукопожатие – и на том обмен любезностями закончился.

– И все-таки надо было предупредить, – мать по-прежнему выглядела чуточку недовольной. – Отец опять в отъезде…

– Да ладно тебе, мам, я отца и так регулярно вижу, – рассмеялся Ярослав. В самом деле, отец его был геологом, не из самых известных и знаменитых, но все же. И работал он сейчас на Геркулесе, естественном спутнике Урала. Правда, больше из любви к искусству – серьезных денег на Геркулесе сейчас было не заработать, а отправляться на астероиды здоровье не позволяло. Однако Вассерман-старший не унывал и на судьбу не жаловался, что для еврея, в общем-то, нетипично. Но отец, как и непутевый профессор-офицер, любил космос. Так что с сыном, днюющим и ночующим на своем дредноуте, они пересекались частенько.

– А ее больше не отец интересует, – хихикнула Сара. – Она хотела, как ты приедешь, тетю Цилю пригласить. А то она к нам уже две недели как не приходит.

– Вот делать вам нечего, только всякую дрянь в дом тащить, – хмыкнул ожидавший чего-то подобного старший брат. В голове крутанулось: две недели. Как раз тогда состоялась встреча в ресторане. Сработало, значит.


– Сынок, я же о тебе забочусь – мать, что характерно, даже не обиделась на пассаж насчет дряни. – Дочка Цили Соломоновны – такая красивая девушка…

– Или уже не девушка, – вновь вставила свои ядовитые пять копеек Сара. – Что в ее возрасте и не удивительно. Засиделась, дура, в девках, никак ее родители сбагрить не могут, вот и ищут, под кого подложить.

– Тебе не стыдно? – мать сверкнула в ее сторону глазами и вновь перенесла сектор обстрела в сторону сына. – Ясик, мама плохого не посоветует. Тебе уже давно пора…

– Да, кстати, пора, мама, ты совершенно права, – кивнул Вассерман. Все собравшиеся тут же уставились на него с выражением удивления и недоверия на лицах – слишком уж легко бабник и холостяк сдался. Представив, каким дальнейшее станет для них шоком, профессор мысленно улыбнулся и громко сказал: – Жень, зайди, пожалуйста.

Ну и зашла. Вассерман в очередной раз позавидовал женской способности к мимикрии под требования окружающей среды. Да уж, а он-то думал, что платье на ней будет смотреться в этой ситуации по-идиотски. Но – пай-девочка, ничего не скажешь. И глаза потупила скромно-скромно так…

Позади раздался глухой стук. Ярослав решил было, что это у кого-то упала челюсть, но оказалось, это просто Израиль выронил книгу, которую не догадался оставить в комнате, когда шел встречать старшего брата. Сейчас он стоял, как столб, выпучив глаза и напоминая глубоководную рыбу, которую вытащили на поверхность, и теперь ее распирает внутреннее давление.

– И что стоим? Кого ждем? Обедом уставших героев кормить будут? – преувеличенно бодро поинтересовался профессор и первым направился в столовую. Остальным ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. И, деликатно пропуская вперед сестер, Ярослав успел поймать улыбку и поднятый в знак одобрения большой палец от Сары. Похоже, как минимум один союзник у него в этом доме есть. Хотя бы потому, что Сара и Цилю Соломоновну, и ее дочь на дух не переносила.

Обед прошел если не в глубоком молчании, то, во всяком случае, без какой-то смысловой нагрузки. Профессор не знал, как начать разговор – все, что он до того обдумал и придумал, казалось сейчас почему-то ничтожным и мелким, ничуть не подходящим к ситуации. Первый, самый простой акт он отыграл, но сейчас что-то не клеилось. И Камова даже не пыталась ему помочь. Впрочем, и неудивительно – он сам сказал ей, чтоб не лезла. Она и не вмешивалась, просто сидела, с видимым удовольствием кушала, благо мать готовила очень прилично, и безукоризненно вежливо отвечала на вопросы. Сара, надо отдать ей должное, пыталась найти с гостьей общий язык, и ей это, похоже, удавалось. Остальные молчали, пытаясь определиться, как себя вести в непростой ситуации. Ощущение – как на бочке с порохом, и фитиль, что характерно, уже подожжен.

Когда мать отодвинула тарелку и залпом, чего никогда себе не позволяла, выпила бокал вина, Ярослав понял – началось. Сейчас его будут активно переубеждать. Не сумел начать первый – придется обороняться. Сам отдал инициативу. И мать не обманула его ожиданий.

– Ясик, мне надо с тобой серьезно поговорить.

Ну все, понеслось, обреченно подумал Ярослав и, героически заставив себя улыбнуться, ответил:

– Слушаю тебя, мама.

– Наедине.

– Я пойду… – Евгения начала вставать, но профессор поймал ее за руку:

– Сиди, Жень. Мама, чем ты опять недовольна? Давай уж, говори, как есть. Не вижу смысла шептаться по углам.

Мать посмотрела на него крайне неодобрительно, однако, убедившись, что на этот раз суровый взгляд не вызывает ожидаемой реакции, поджала губы:

– Сынок, мне кажется, мы с тобой уже договорились.

– О чем? – в искреннем недоумении приподнял брови Вассерман. – Я с тобой пока ничего не обсуждал. Вообще, – сделал он ударение на этом слове, – ничего.

– Сынок, – несмотря на то, что голос звучал вроде бы ласково, ощущения были такие, словно на Вассермана надвигался, лязгая гусеницами, тяжелый танк. – Если ты забыл, я тебе напомню, что говорила тебе по поводу достойной партии.

– Ну да, говорила, – кивнул профессор. – И что с того? Ты высказала свое мнение, я его услышал, но обсуждать что-то… Нет, не помню.

– Тогда я тебе еще раз скажу, – с достойным истинной еврейки терпением продолжила мать. – Такой человек, как ты, должен жениться только на еврейской девушке.

– Ну, сказала – значит, сказала, – Ярослав заранее понимал, насколько тяжело дадутся ему эти слова, но реальность оказалась намного хуже любых ожиданий. – Я с тобой не согласен. И, пожалуйста, не надо на меня давить. Это моя жизнь, и только мне решать, как и с кем я ее проживу.

– Ясик, – поняв, что обычные уговоры не помогут, мать, не размениваясь на мелочи, сразу бросила в бой тяжелую артиллерию. – Ты разрываешь мое сердце. Скажи, неужели тебе не жаль мать?

– Я пойду… – пискнула Евгения.

– Сидеть! – если у кого и получалось орать, не повышая голоса, так это у профессора Вассермана. Практики, благо, хватало, что в родном институте, что на корабле. – Мама, я вижу, вы не понимаете по-хорошему… Что же, тогда будет по-плохому. Запихните дочку Цили Соломоновны в этой самой Соломоновны необъятную задницу. Это просто, благо она с кровати сразу с двух сторон падает. И все резервные варианты туда же. Мне они не интересны ни на вот столько, – Ярослав показал собравшимся ноготь мизинца. – А если вы этого не понимаете… Что же, я не единственный ребенок в нашей многострадальной семье. Но тяну ее почему-то только я. Наверное, пора прекращать. Пускай братишка вместе с сестренками приложат ручки. А я пока займусь своей личной жизнью.

Сказанное было ударом ниже пояса, и все, в том числе и сам профессор Вассерман, прекрасно это понимали. Вот только взбешенный профессор уже закусил удила, его, что называется, понесло. За последнее время он привык, что его слово – закон, и на своем корабле он царь и бог. Насквозь гражданский, деликатный и вежливый человек исчез, и вместо него, как дракон из яйца, вылупилось вдруг нечто совсем новое, родным и близким незнакомое. Кое-кому предстояло узнать его заново, и вряд ли это стало для них приятной новостью.

– Ну так что? – в голосе Ярослава огнем играло веселье. – Будет так, как я сказал? Или, может, нам с Женей стоит уйти?

– Ясик…

– Ярослав. Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу это дурацкое сокращение, мама. Меня зовут Ярослав, и я ставлю конкретное условие: либо вы принимаете мою… жену такой, какая она есть, невзирая на ваши идиотские идеи о чистоте рода, либо мы прямо сейчас встаем и уходим. И пускай мой недотепа-братец, который за всю жизнь не сделал ничего полезного, тянет семью вместо меня. Как, вечный аспирант, сможешь? И вы, сестренки, тоже кончайте лыбиться. Хроническая беременность вас не спасет. Молчать! Вас я пока не спрашивал. Ну что, мама, выбирай. У тебя минута на размышление. Время пошло.

И, с холодной усмешкой окинув взглядом собравшихся, Вассерман понял, что победил. Жаль только, что у победы этой был на редкость горький привкус.

– Ладно, Жень, – он встал, шевельнул плачами, разгоняя кровь. – Пошли. Думаю, им стоит подумать… и свыкнуться с положением вещей.

Камову уговаривать не пришлось – атмосфера погашенного скандала напоминала предгрозовую. То ли громыхнет, то ли нет, но если уж случится, мало не покажется никому. Однако, когда они выходили, никто не смог бы сказать, что она торопится. Шла спокойно, громко цокая каблучками-шпильками по плитам дорожки и покачивая бедрами. Странно. Раньше Вассерман никогда такого за ней не замечал.

– За руль, – одними губами выдал он, когда они подошли к машине. Спектакль надо был доигрывать до конца, чтобы у родных не было ни малейшего повода сомневаться. Евгения ничем не выдала своего удивления, спокойно подошла, села, и тут же сбросила туфли – вести в них машину, сравнимую по возможностям с не самым плохим самолетом прошлого, было идиотизмом.

– Уф-ф, – выдохнула она с облегчением.

– Тяжко?

– Ага, ноги заболели в этой обуви. Но ты был великолепен! – Она спокойно, будто делала это тысячу раз, повернулась и громко чмокнула его в щеку.

Похвала оказалась неожиданно приятной, однако ответить Вассерман не успел. На дорожку выскочила Сара, махнула рукой и бегом припустила к машине. Профессор распахнул дверь:

– Случилось что?