Родная кровь

Глава 67.

Астрид Бардшо.

1 ноября – 22:00.




День был сумасшедшим. Хотя суд и был скомпрометирован, назначение о проведении ДНК-экспертизы было в этот же день официально сформировано и выдано пострадавшим сторонам в виде обязывающего документа. Экспертиза должна была состояться ровно в два часа дня. Мы все пришли в назначенное место в назначенный час. Пейтон не пришла.

Родители весь день провели под действием мощных успокоительных, но качели их эмоционального состояния всё равно раскачивались слишком рьяно: то они радовались обретению давно похороненной ими дочери, то сокрушались о постигшем семью горе.

Наша семья потеряла тридцать пять лет. Мой отец, моя мать, я, мои младшие брат и сестра не видели, как растёт Пейтон, не участвовали в её жизни, даже не знали о её существовании… Как за подобное можно простить виновного? Как простить себя? Я не знаю, как подобный удар смогут пережить родители – они уже начали винить себя в том, что в день рождения Пейтон не заметили подмену. Что теперь будет?..

Мы ждали Пейтон у выхода из зала суда, в котором случилась давка, и мы видели, что она заметила нас. Она отстранилась. Мы позволили ей уйти. Снова. Как только она поспешила скрыться в противоположном нам направлении, я впервые осознала, впервые почувствовала жгучую, невыносимую боль там, где, должно быть, заточена моя душа. Я всю жизнь не просто любила – я обожала своих младших брата и сестру. Будучи на пятнадцать лет старше Терезы и на девять лет старше Грира, я была всего на семь лет старше Пейтон – она была бы самым приближённым ребёнком ко мне по возрасту, она стала бы моей самой близкой компанией, если бы мы её не потеряли! Как сильно я тянулась к ней все два года нашего случайного знакомства, никак не в силах объяснить самой себе это притяжение, и какой сестрой могла я стать ей!.. Мою душу резали на лоскутки кривые, неотёсанные, тупые ножницы боли, чьи лезвия были закалены в отчаянии. Я не сомневалась в том, что Ламберт сказал правду. Не сомневалась в том, что Пейтон – моя родная сестра, и ДНК-тест это подтвердит. Я на протяжении двух лет вслепую дружила с ней… Мне было по-настоящему больно оттого, что она так рано потеряла своих родителей, что у неё нет ни одного действительно близкого человека… Я так сильно желала её дружбы и её внимания… Как я смогла рассмотреть в ней родную душу, но не смогла рассмотреть в ней свою родную кровь?! Она ведь так похожа на Терезу! Их различает разве что цвет глаз и рост… Маршалл неоднократно говорил мне, что я так сильно тянусь к Пейтон потому, что та чрезмерно сильно похожа на Тессу, но я постоянно сводила его прозорливые замечания к дурацким шуткам о том, что Пейтон слишком красива, и тогда он изображал наигранную ревность… Как я могла быть настолько слепа?! Пейтон и Тереза – стопроцентные сёстры между собой и единоутробные сёстры для меня. Я должна была быть рядом с каждой из них всю их жизнь, должна была защитить каждую, но смогла справиться со своими обязанностями старшей сестры лишь наполовину в случае с Терезой, и ни единым процентом не справилась в случае с Пейтон!

Мы никогда не выплатим свой долг перед ней. Сколько бы раз мы не произнесли вслух или мысленно исцеляющее слово “прости”, ничто не замолит греха потери. Мы потеряли её, а потеряв, даже не искали. Она всю свою жизнь была одна. Без нас. Если она отвергнет нас – это убьёт не только родителей. Отказ Пейтон сблизиться с нами, её семьёй, убьёт и меня. Какой бы сильной я ни была всю свою жизнь, сейчас я чувствую, что вся моя воля без остатка перетекла в руки Пейтон: сожми она свои кулаки – и она раздавит её. Раздавит всех нас. Одним лишь своим нежеланием знать нас. Отказавшись от нас, она ничего не потеряет – невозможно потерять то, чего у тебя никогда не было. Однако в случае её отказа мы потеряем всё – мы потеряем её во второй раз, а это больше, чем возможно пережить без катастрофических последствий…

Все эти годы в родительском доме имелась одна запертая небольшая комната – комната их потерянной дочери, нашей потерянной сестры. В этой комнате родители каждый год на Рождество, Новый год, Пасху и день рождения своей родившейся тридцать пять лет назад дочери собирали подарки, которые, по их мнению, они могли бы подарить ей в том или ином её возрасте. В той обители несбывшихся надежд заперт жутко красивый детский трехколесный велосипед синего цвета, на котором отец учил бы Пейтон ездить в её трехлетнем возрасте, а ещё там можно найти не меньше двух десятков кукол, которые мама продолжала бы дарить Пейтон вплоть до её подросткового возраста, и в бархатной шкатулке спрятана тонкая золотая цепочка, которую родители подарили бы ей на её восемнадцатилетие… Там заперт один-единственный подарок, который я вдруг решила купить в честь двадцатого дня рождения своей призрачной сестры: виниловый проигрыватель с одной-единственной грампластинкой, моей самой любимой, той самой, которую я хотела бы, чтобы она однажды послушала и после поделилась бы со мной своим мнением о ней. Почему я ни до этого, ни после не делала ей подарков на её дни рождения и на другие праздники?! Ведь Гриру и Терезе я дарила так много подарков, даже без повода!..

Наше общее на всех шоковое состояние подпитывалось ещё больше осознанием того факта, что Пейтон, по сути, всё это время росла у нас буквально под носом: она была всего на два года старше Грира, ходила с ним и Терезой в одну школу, и даже в старших классах ввязалась из-за брата в драку. Но до моей встречи с ней, состоявшейся два года назад, я прежде не видела её, как не видели её и остальные члены нашей семьи, за исключением Грира и Терезы, которые лишь смутно помнили её по школе благодаря её выдающимся успехам: с их слов, фото Пейтон периодически висело то на доске почёта, из-за её спортивных достижений, то на на доске позора, из-за её сбитых кулаков. Родители ходили в эту школу на собрания, они могли видеть её прославленную с разных ракурсов фотографию и даже её лично! Пейтон ходила по тем же улицам, по которым ходили мы и по которым ходили остальные сто двадцать тысяч чужих нам человек, проживающих в Роаре… Какова была вероятность нашей случайной встречи? Вероятность была крайне высока! Возможно, мы даже виделись мимолётом: в какой-нибудь магазинной очереди мой взгляд скользил по её спине или нас подвозил один и тот же таксист. Быть может, мы посещали одни сеансы в кинотеатре и ели попкорн из одного автомата в один и тот же день… Прошло почти тридцать три года, прежде чем Пейтон явилась в мой бар по моему собственному вызову. Будучи меньше меня в комплектации, она уложила лицом в пол байкера, который был вдвое крупнее неё. Она предстала передо мной взрослой, сильной и красивой, и точно не нуждающейся в моей помощи. Не нуждающейся во мне. Это я нуждалась в ней. Теперь я прекрасно осознаю это: с самой первой секунды нашей встречи именно я нуждалась в её компании – в её взглядах, словах, улыбках, в малейшей её мимике и даже в её вздохах… С нашего первого рукопожатия я была нуждающейся. Пейтон же ни во мне, ни в моём не имела нужды. Я не смогу без неё. Она же сможет меня отвергнуть.

На протяжении всего дня я пыталась дозвониться до Пейтон, но она сбрасывала трубку до тех пор, пока вовсе не ушла в зону не действия сети. Подобное происходило впервые за всю историю существования нашей дружбы: иногда Пейтон могла не замечать входящего вызова и потому не брала трубку, но в таком случае она всегда обязательно перезванивала мне, и прежде она никогда так настойчиво не сбрасывала мой входящий звонок.

Поздно вечером, убедившись в том, что родители, накачавшись снотворными, уснули, я, спрятавшись в уборной от нервных взглядов Маршалла, Грира и Грации, попробовала ещё раз набрать её номер. Ехать к ней домой сейчас было равносильно игре против себя: наверняка её дом, как и наши дома сейчас, уже оккупирован журналистами – кто знает, как она может отреагировать на приход кого-то из нас на её порог, и не вызовет ли это неосторожное движение грязную волну в жёлтой прессе? Её телефон, как и последние девять часов, всё ещё был отключен и даже не предоставлял возможности оставить сообщение на голосовую почту. Протерев прохладной ладонью своё пылающее лицо, я написала ей первое текстовое сообщение. Как только оно будет доставлено и прочитано – я увижу это. Всего три слова:



“Пожалуйста, не закрывайся”.





Глава 68.

Пейтон Пайк.

1 ноября – 22:00.




Больше всего на свете сейчас я хотела спрятаться ото всех, даже от самой себя. Закрыться под створками порой недостаточно прочного панциря, словно устрица, желающая найти спасение от выковыривающего её наружу острия ножа. Но я не была бесхребетным существом и панциря у меня тоже не было. Я была Пейтон Пайк. Или всю свою жизнь считала, что являюсь ей…

Согласно постановлению суда, генетическая экспертиза была назначена на два часа дня, но я подсуетилась и, при помощи старых связей в лаборатории, сдала кровь за два часа до официально обозначенного времени. Я не желала пересекаться с семейством Холт. По крайней мере, желала выиграть время, которое мне было необходимо для того, чтобы утрясти свои рассредоточившиеся в самые кромешные уголки моих сознания и подсознания мысли, и чувства. Это Роар, не Нью-Йорк и даже не Портленд, так что результаты экспертизы будут известны только завтра в десять часов утра. Спешить было некуда: повторное слушание дела Ламберта перенесли на конец недели. Если бред Ламберта подтвердится, тогда я по этому делу буду проходить не только как ключевой участник следствия, но и в качестве пострадавшей стороны. Теперь пресса точно сожрёт меня с потрохами…

Думая о прессе и параллельно о том, на сколько процентов я верю в вероятность правдивости бредовых россказней Ламберта, я лениво ворочала вилку в своих руках и, не замечая, что постукиваю ею по краю тарелки с равиоли в болоньезе, никак не могла прийти в себя, хотя само своё состояние оценивала как здравое.

– Прошло пять минут, а ты так и не притронулась к ужину, – заметил сидящий по правую руку от меня Арнольд.

Он нагнал меня на выходе из здания суда и впоследствии мы вместе отправились сначала в полицейский участок, затем в лабораторию, а после ко мне домой, который к моменту нашего приезда уже был по периметру оцеплён бесцеремонными, а порой и преступно нахальными журналистами. Все окна в моём доме уже две недели как были плотно занавешены непроницаемыми рольшторами и поверх плотными матерчатыми занавесками, так что в этих стенах я чувствовала себя безопасно. Может быть, конечно, в квартире Арнольда, расположенной на десятом этаже высотки, всё же и было безопаснее, однако сегодня мне хотелось ночевать в своём личном доме, который… Достался мне от моих родителей.

Сначала мы по очереди приняли душ, затем вместе приготовили обед, который съели за просмотром тяжёлого двухсерийного триллера, после играли в итальянского дурака и рамми, потом готовили ужин, а теперь, похоже, не желали есть приготовленное.

– Ты тоже только минеральную воду пьёшь, – в ответ заметила я, бросив взгляд на стоящую перед Арнольдом порцию равиоли.

– Нет аппетита, – вздохнул он и, заглянув мне в глаза, вдруг добавил. – А тебе нужно начать лучше питаться.

– С чего бы это вдруг?

– Из-за всего этого стресса у тебя заметно ухудшился аппетит.

– Правда? – повела бровью я, хотя на самом деле знала, что это правда.

Действительно из-за всей этой погони за Больничным Стрелком и возни с Ламбертом, мой сон стал нерегулярным и прерывистым, что с каждым днём только усугубляло ситуацию с моим заметно уходящим куда-то вдаль аппетитом. Влияли, конечно, и сырая погода, и серость осенних дней, и мои бурные ночи с Арнольдом, однако если из-за недосыпа я действительно могла страдать и потому в последние недели была не прочь вздремнуть пару лишних часов прямо посреди дня, тогда с недоеданием у меня, похоже, намечались серьёзные проблемы. С каждым днём есть хотелось всё меньше и меньше, приёмы пищи я с легкостью заменяла выпиванием лишней пары-тройки стаканов воды, и в итоге уже начинала чувствовать лёгкую усталость из-за нехватки энергии, однако ничего не могла с собой поделать – стресс всерьёз отбивал во мне желание регулярно питаться. Сегодня я вообще поела только один раз, в обед: сначала отменила завтрак, теперь отказывалась от ужина.

– Я объелась в обед, – в ответ поджала губы я.

Я не лгала – я действительно переела в обед, запихав в себя две порции риса с рыбой, после чего ещё выпила три чашки чая и съела целую плитку пористого шоколада. Возможно, из-за двухнедельного недоедания, сегодня в обед мой организм действительно слегка перестарался, вместив в себя больше положенного, и потому сейчас я лишь сделала пару глотков минеральной воды, после чего решила покончить с ужином не успев к нему приступить:


– Я сыта, – для убедительности решила добавить я.

– Может быть, всё же обсудим случившееся? – во второй раз за всё время с момента нашего выхода из здания суда поинтересовался Арнольд. В первый раз, по пути в лабораторию, я наотрез отказалась говорить на эту тему, но сейчас меня как будто бы начало отпускать.

– Он сказал, что, возможно, мой отец мог являться инициатором моей кражи, если таковая вообще состоялась и вся эта байка не грязная ложь… – скрестив руки на груди, я тихо вздохнула. – Я не верю в это. Мой отец был порядочным доктором и хорошим человеком. Знаю, мне было всего три, когда его с мамой не стало, но я помню обоих своих родителей. Мать совсем смутно, скорее даже образно, но и лицо отца, и его голос я хорошо помню до сих пор. Он был добрым человеком. Он не мог так поступить: не мог украсть младенца, украсть меня…

– Конечно не мог, – положив предплечья на стол, Арнольд сказал то, что я хотела услышать, и я это понимала.

– Но… – я сдвинула брови. – Правда заключается в том, что я не хочу знать эту правду. Ламберт думает, будто скрывая правду о ночи, в которую я появилась на свет, он мстит мне, но на самом деле мне от этого легче… Легче не знать… То есть я не хотела бы узнать, что мой отец украл меня у моих настоящих родителей. Мой отец дарил мне красивых кукол, носил меня на своих сильных плечах, покупал мне кокосовое мороженое и украшал мою голову огромными, и самыми красивыми бантами… Я помню, как сильно он меня любил, и как сильно его любила я… И поэтому я говорю себе, что уверена в том, что вся эта история, будто бы мой отец мог быть инициатором подмены – это всего лишь сказка Ламберта, придуманная им лишь для того, чтобы ужалить меня побольнее. Однако на самом деле я понимаю, что всего лишь хочу верить в то, что мой отец невиновен, что преступником в этой неправдоподобной истории может быть только Ламберт… Я вспоминаю его на допросе. Он сказал мне следующую фразу: “Вам было бы очень-очень интересно узнать историю младенца №1, но ещё не время”. До сегодняшнего дня я всё ломала голову над этой фразой, никак не могла понять её скрытый смысл, но теперь понимаю: он знал, что раскроет правду сегодня, перед большой публикой. Раз уж он пойман и отрицание его вины ничего ему не обещает, он хочет славы. И он её получает.

– Ещё становится понятным, почему на допросе Ламберт, говоря об этой подмене, делал упор только на одного младенца, и почему им изначально была задокументирована информация только об одном, а не о двух младенцах. Вторая девочка умерла из-за его врачебной ошибки, спустя несколько часов после совершенной им подмены.

– А тем временем я выросла и стала казаться ему опасной: я стала следователем, а позже и подругой Рене. Я была ближе к разгадке и к нему самому, чем ему того хотелось бы.

– Как ты чувствуешь, слова Ламберта о том, что тем младенцем являлась ты, могут оказаться правдой?

Прежде чем ответить, я несколько секунд подумала.

– Если правдивость его слов подтвердится, тогда он окажется прав вдвойне – я действительно всю свою жизнь гналась не за его отцом, а за ним. Потому что в случае, в котором его слова правдивы, именно он, а не его отец, лишил меня родителей.

– Нет, всё же ты гналась за Больничным Стрелком. Ты ведь не веришь в то, что твой отец, даже окажись ты не его биологической дочерью, украл тебя. Получается, ты гналась за мерзавцем, отнявшим жизни твоих приёмных родителей, тем самым неосознанно нагоняя мерзавца, отнявшего у тебя биологических родителей.

– Сегодня я впервые увидела мистера и миссис Холт. Перед началом суда они так смотрели на меня, что у меня плечи дёрнулись от их взглядов…

– И что ты будешь делать, если это окажется правдой?

– Я не верю в то, что это правда, – подчеркнула категорическим взмахом головы свои уверенные слова я.

– Совсем? – в неверии повёл бровями Рид.

– Совсем.

– А как же неоспоримый факт твоей внешней схожести с Тессой Холт? Я указал тебе на него сразу после нашей первой встречи с ней. По-моему, сходство ваших внешних характеристик очевидно.

Я замерла. Он был прав: Тереза Холт отличалась от меня только цветом глаз и ростом – у меня были карие глаза, в то время как она была голубоглазой, и я была немногим ниже неё. А ещё у неё волосы были длиннее и она была младше меня примерно на восемь лет, но в остальном… В остальном её внешность была крайне близка к моей. От этого осознания я сжала зубы сильнее.

– Семейство Холт, насколько я понимаю, не только обеспеченное, но и весьма большое, – прищурился Арнольд. – Разве ты никогда не мечтала о большой семье?

Естественно мечтала. Папа, мама, братья, сёстры, племянники, совместные уикенды, общие праздники и бесчисленное множество фотографий на каминной полке, на которых было бы запечатлено неприлично много счастливых моментов моей жизни. Но… Правда заключалась в том, что это лишь мечтания – не моя реальная жизнь. Вернее, моя непрожитая жизнь, то есть неслучившаяся, а потому неправдивая.

Я тяжело вздохнула и сжала руки ещё сильнее, после чего произнесла вслух очередную свою правду:

– Дело в том, что я привыкла к одиночеству. Большая семья – это детская мечта. Я из неё уже давно выросла. Мне хорошо одной, хорошо быть самой по себе, а Холты… Их слишком много, понимаешь?

– Понимаю. Слишком много посторонних для тебя людей.

– Именно. Окажись весь этот ужас правдой – они атакуют меня. А я их не знаю. Хотела бы знать, если они действительно моя биологическая семья, но я не знаю их и с этим ничего уже не поделаешь. Мне тридцать пять, все они тоже зрелые и сформировавшиеся личности, со своими тараканами в головах…

– Ты боишься, что твои тараканы не понравятся им?

– Вовсе нет. Мне наплевать, кому и почему могут не нравиться мои тараканы. Просто это так сложно… И болезненно, – тяжело вздохнув, я закрыла глаза. В моём подсознании вдруг всплыла картинка: хотя миссис Холт я и видела сегодня впервые, её голос я уже слышала прежде. Когда звонила ей, чтобы сообщить о том, что с её дочерью всё в порядке, что я нашла её. Почему-то этот звонок показался мне очень ярким на каком-то энергетическом уровне, возможно поэтому он так прочно засел в моей памяти:



– Пейтон Пайк?! Мы так ждали Вашего звонка!

– С кем я имею честь говорить?

– С мамой!.. Я мать Терезы…

– Миссис Холт, мы нашли Вашу дочь, она жива и с ней всё в порядке… – я осеклась. – С ней всё будет хорошо.



Сейчас я почему-то вспомнила не только этот разговор, но и то, что во время него по ту сторону трубки послышались такие радостные восклики и рыдания голосов разных возрастов, женских и мужских, что в тот момент я вдруг впервые за всю свою жизнь максимально остро ощутила своё сиротство. И ещё я тогда подумала: пропади я, меня бы никто так не жаждал найти.

Это шок…

– Они меня не искали, Арнольд, – перешла на полушёпот я. – Они даже не допускали мысли о моём существовании. Если бы они действительно были любящей семьёй, если бы они были моей родной кровью, они хотя бы чувствовали меня на расстоянии, а я бы ощущала их. Но все эти годы я ничего не чувствовала, как ничего не ощущали и все они.

– Сейчас ты чувствуешь обиду?

– Нет. Я чувствую, что я не их. Чувствую, что вся эта история – неправда. И ничего другого я больше не чувствую.

– А я чувствую, – сказав это, Арнольд положил свою тяжёлую и горячую руку поверх моей. – Какими бы ни оказались завтра результаты ДНК-теста, ты – Пейтон Пайк, и я люблю тебя, и хочу тебя… – он неоднозначно вздохнул и встретился со мной взглядом. – Раз мы не желаем ужинать, может быть пойдём в спальню?