Революция в стоп-кадрах
Часть 33 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он смотрит на меня, ничего не говорит, так что приходится углубиться в контекст:
– Насколько мы можем сказать, пару сотен тысяч лет назад здесь прошло что-то большое и перевернуло все вверх дном. Тут планетарные массы даже не на эклиптике. Мы не можем найти ничего с эксцентриситетом орбиты меньше шести десятых. В кольце вокруг звезды до хера странников – но, к тому времени как получили цифры, мы уже вляпались по уши. Так что придется засучить рукава, пробиться через серьезный трафик, украсть грав-попутку и снова вернуться на дорогу.
Он качает головой:
– Что мы тут делаем?
А, вот он о чем. Я стучу по интерфейсу, вывожу таймлапс красного гиганта. Тот дергается в контуре, как сердце под дефибриллятором.
– Оказывается, это у нас нерегулярная переменная звезда. Многовато получается осложнений.
Конечно, навряд ли мы справимся с задачей лучше Шимпа (хотя, разумеется, Хаким попробует его переплюнуть за те немногие часы, что ему остались). Но у миссии есть параметры. У Шимпа – алгоритмы. Слишком много неожиданных переменных, и он будит мясо. В конце концов, именно поэтому мы здесь.
И только поэтому.
Но Хаким спрашивает еще раз:
– Что тут делаем мы?
А…
– Ты – цифровик, – говорю я не сразу. – Один из них.
И сколько их там лежит в склепе?
Впрочем, неважно. Скорее всего, сейчас обо мне знают все.
– Так что, наверное, просто выпала твоя смена, – добавляю я.
Он кивает:
– А ты? Ты же тоже из цифровиков, да?
– Нас воскрешают парами, – тихо отвечаю я. – Ты знаешь об этом.
– Значит, тоже выпала твоя смена. Вот так просто.
– Послушай…
– И это не имеет никакого отношения к тому, что Шимпу нужна на палубе марионетка, чтобы приглядывать за ситуацией.
– Хаким, блядь, ну и что, по-твоему, я должен тебе сказать? – Я развожу руками. – Что, по мнению Шимпа, на палубе должен быть человек, который не будет отрубать аппаратуру при первой возможности? Ты думаешь, его подозрения неосновательны, принимая во внимание то, что случилось?
Вот только он не знает, что случилось, по крайней мере не из первых рук. Когда восстание подавили, он спал; очевидно, спустя века кто-то ему об этом рассказал. Бог знает, сколько правды он услышал, сколько лжи и легенд.
Прошло несколько миллионов лет, и неожиданно я стал чудовищем.
* * *
Мы падаем в лед. Лед падает в пламя. Оба изливаются через линк и растекаются по всему черепу в великолепном и пугающем виде от первого лица. Здесь порядки величин – не пустые абстракции: они натуральные, ты их чувствуешь нутром. По учебникам Сурт вроде бы маловат – при диаметре в семь миллионов километров он едва проходит в клуб гигантов – но это ни хера не значит, когда встречаешь его лицом к лицу. Перед тобой не звезда: это испепеляющий предел творения, тепловая смерть во плоти. От его дыхания разит литием, оставшимся после миров, которые он уже сожрал. А темное пятнышко, марширующее по его лицу, – не просто планета. Это тающая преисподняя в два раза больше Урана, это замерзший метан, жидкий водород и ядро, тяжелое и жаркое настолько, что способно печь алмазы. Прямо на моих глазах она распадается, все спутники давно потеряны, изорванные останки от системы колец крошатся вокруг гниющим нимбом. На поверхности планеты бурлят штормы; безумно сверкают северные сияния на полюсах. В центре темной стороны вертится суперциклон, кормящийся буйными струями, что бегут из света во тьму. Он смотрит на меня, словно глаз слепого бога.
А Хаким тем временем гоняет шары в аквариуме.
Он занимается этим уже несколько часов: маленький ярко-голубой шарик сюда, тускло-красный баскетбольный мяч туда, нити мишуры петляют сквозь время и траекторию, подобно паутине спятившего космического паука. Может, перетянуть центр масс на правый борт, начать нежно, а потом резко скакнуть на максимум? Кое-какие камни треснут, будет небольшое разрушение конструкции, но ничего такого, что дроны не смогут залатать до следующей сборки.
Нет?
Может, четко и быстро дать полный назад? «Эри» для такого не построена, но если мы сдержим все векторы точно по центру, никаких поворотов, никаких крутящих моментов, лишь прямые линейные сто восемьдесят туда, откуда мы пришли…
Но нет.
Если бы мы только не упали так глубоко в колодец. Если бы мы только не притормозили, решив открыть сундук, все эти N-тела не взяли бы нас так жестко в оборот. Теперь же мы летим быстро, но недостаточно быстро; мы большие, но все равно слишком маленькие.
Теперь единственный путь наружу лежит сквозь.
Хаким – не идиот. Он знает правила так же хорошо, как и я. Но все равно пытается. Он скорее перепишет законы физики, чем доверится врагу. В конце концов, внутри гиганта мы будем глухими и слепыми; на ближнем расстоянии нам затуманят зрение конвульсии распадающейся атмосферы Туле, на дальнем оглушит рев магнитного поля Сурта. Мы не сможем понять, где находимся, и только вычисления Шимпа смогут сказать, где мы должны оказаться.
Хаким видит мир не так, как я. Он не любит принимать все на веру.
Теперь он приходит в отчаяние, срывая целые куски со своего игрушечного астероида в попытке снизить инерцию. Он даже не подумал, как это может повлиять на нашу радиационную защиту, когда мы снова наберем скорость. Он застрял на вопросе, сможем ли мы набрать достаточно внутрисистемного мусора, чтобы залатать дыры по пути наружу.
– Не сработает, – говорю я ему, хотя сейчас брожу в катакомбах где-то в полукилометре от него. (Я не шпионю за ним, Хаким и так знает, что я наблюдаю. Разумеется, знает.)
– Сейчас нет.
– Недостаточно массы на траектории покидания, даже если фоны успеют собрать все и вовремя вернуться.
– Мы не знаем, сколько там массы. Мы ее еще не разметили.
Он намеренно строит из себя тупого, но я ему подыгрываю; по крайней мере мы разговариваем.
– Да ладно тебе. Не нужно метить каждую песчинку, чтобы получить распределение массы. Не сработает. Сверься с Шимпом, если не веришь мне. Он тебе все расскажет.
– Оно уже все сказало, – говорит он.
Я останавливаюсь. Глубоко и медленно дышу, пусть и получается с трудом.
– Я подключен, Хаким. А не одержим. Это просто интерфейс.
– Это мозолистое тело.
– Я так же автономен, как и ты.
– Дай определение понятию «я».
– Я не хочу…
– Разум – это голограмма. Раздели ее надвое, получишь два разума. Соедини, получишь один. Может, ты и был человеком до апгрейда. А теперь у тебя столько же независимой души, сколько у моей теменной доли.
Я оглядываюсь на сводчатый коридор (наверное, храмовая архитектура – это всего лишь совпадение), где со всех сторон на стеллажах сложены мертвецы.
Они – куда лучшая компания.
– А если это правда, – спрашиваю я у них всех, – то как вы-то сумели освободиться?
– В тот день, когда ты это поймешь, – говорит он, – мы проиграем войну.
* * *
Это не война. Это, блядь, детская истерика. Они пытались пустить миссию под откос, но Шимп их остановил. Вот так все просто и совершенно предсказуемо. Вот почему инженеры сделали Шимпа таким минималистичным, вот почему полетом управляет не какой-нибудь запредельный ИИ с восьмимерным IQ: чтобы все оставалось предсказуемым. И если мои мясные мешки не смогли этого предвидеть, то они глупее, чем штука, с которой борются.
Естественно, на каком-то уровне Хаким все понимает. Но просто отказывается верить в то, что его приятелей перехитрило создание, у которого в два раза меньше синапсов. Шимп. Идиот-савант, искусственный имбецил. Цифродробилка, специально созданная настолько тупой, что она так и не обрела собственных намерений, хотя просуществовала полжизни вселенной.
Они просто не могут поверить, что она победила их в честной борьбе.
Вот почему им так нужен я. Благодаря мне они могут говорить друг другу, что их обманули. Этот пресловутый счетовод ни за что на свете не смог бы выиграть, если бы я не предал свой собственный род.
Вот в чем заключается мое предательство: я вмешался, чтобы спасти им жизнь. Конечно, ничего им не угрожало, и неважно, о чем там болтают заговорщики. Это была всего лишь стратегия. Столь же предсказуемая, как и все остальное.
Я уверен, что Шимп включил бы воздух до того, как дело зашло бы слишком далеко.
* * *
Пока я не смотрел, Туле из мира превратилась в стену: в черное бурлящее пространство грозовых фронтов и разрывающих планету торнадо. Сурт скрылся за горизонтом, на его присутствие указывало лишь слабое свечение. Мы съежились в тени малого гиганта, и казалось, что большой просто исчез.
Технически сейчас мы находились в атмосфере, в горе, вздымающейся высоко над облаками, чья вершина была обращена к звездам. Можно было провести прямую линию от горячей водородной слякоти ядра к нашей крохотной холодной сингулярности прямо через зияющую коническую пасть на носу «Эриофоры». Хаким так и делает, в оперконтуре. Наверное, ему кажется, что таким образом он хоть немного контролирует ситуацию.
«Эриофора» высовывает язык.
Увидеть его можно только в рентгеновском спектре да хокинговском, а если правильно настроить сенсоры, то можно разглядеть слабый ореол гамма-радиации. Во рту «Эри» открывается крохотный мостик: дыра в пространстве-времени, которая тянется к дыре в нашем сердце. Корабельный центр масс чуть смещается, ищет какое-то подвижное равновесие между двумя точками. Дальнюю Шимп толкает еще дальше, и центр следует за ней. Астероид тянется вверх, падает за собой; Туле тянет нас вниз. Мы висим в небе, мы нашли баланс, а верхушка червоточины тем временем продвигается за пределы коры, выходит из истертого рта, сделанного из отшлифованного до синевы базальта, мимо переднего сенсорного кольца.
Мы никогда еще так не перенапрягались. Обычно нужды нет; когда в дело идут световые года и эпохи, даже самое медленное падение позволяет заблаговременно разогнаться. Мы все равно не можем разогнаться выше двадцати процентов световой, иначе нас поджарит синее смещение. Обычно «Эри» язык держит во рту.
Но не в этот раз. В этот раз мы похожи на одно из праздничных украшений Хакима, висим на нити, а вокруг ураган. Если верить Шимпу, нить выдержит. Правда, есть планки погрешностей, а вот эмпирических исследований, на которые их можно прибить, маловато. Базы данных о сингулярности, угнездившейся внутри астероида, который устроился внутри плавящегося ледяного гиганта, больше походят на сказки.
– Насколько мы можем сказать, пару сотен тысяч лет назад здесь прошло что-то большое и перевернуло все вверх дном. Тут планетарные массы даже не на эклиптике. Мы не можем найти ничего с эксцентриситетом орбиты меньше шести десятых. В кольце вокруг звезды до хера странников – но, к тому времени как получили цифры, мы уже вляпались по уши. Так что придется засучить рукава, пробиться через серьезный трафик, украсть грав-попутку и снова вернуться на дорогу.
Он качает головой:
– Что мы тут делаем?
А, вот он о чем. Я стучу по интерфейсу, вывожу таймлапс красного гиганта. Тот дергается в контуре, как сердце под дефибриллятором.
– Оказывается, это у нас нерегулярная переменная звезда. Многовато получается осложнений.
Конечно, навряд ли мы справимся с задачей лучше Шимпа (хотя, разумеется, Хаким попробует его переплюнуть за те немногие часы, что ему остались). Но у миссии есть параметры. У Шимпа – алгоритмы. Слишком много неожиданных переменных, и он будит мясо. В конце концов, именно поэтому мы здесь.
И только поэтому.
Но Хаким спрашивает еще раз:
– Что тут делаем мы?
А…
– Ты – цифровик, – говорю я не сразу. – Один из них.
И сколько их там лежит в склепе?
Впрочем, неважно. Скорее всего, сейчас обо мне знают все.
– Так что, наверное, просто выпала твоя смена, – добавляю я.
Он кивает:
– А ты? Ты же тоже из цифровиков, да?
– Нас воскрешают парами, – тихо отвечаю я. – Ты знаешь об этом.
– Значит, тоже выпала твоя смена. Вот так просто.
– Послушай…
– И это не имеет никакого отношения к тому, что Шимпу нужна на палубе марионетка, чтобы приглядывать за ситуацией.
– Хаким, блядь, ну и что, по-твоему, я должен тебе сказать? – Я развожу руками. – Что, по мнению Шимпа, на палубе должен быть человек, который не будет отрубать аппаратуру при первой возможности? Ты думаешь, его подозрения неосновательны, принимая во внимание то, что случилось?
Вот только он не знает, что случилось, по крайней мере не из первых рук. Когда восстание подавили, он спал; очевидно, спустя века кто-то ему об этом рассказал. Бог знает, сколько правды он услышал, сколько лжи и легенд.
Прошло несколько миллионов лет, и неожиданно я стал чудовищем.
* * *
Мы падаем в лед. Лед падает в пламя. Оба изливаются через линк и растекаются по всему черепу в великолепном и пугающем виде от первого лица. Здесь порядки величин – не пустые абстракции: они натуральные, ты их чувствуешь нутром. По учебникам Сурт вроде бы маловат – при диаметре в семь миллионов километров он едва проходит в клуб гигантов – но это ни хера не значит, когда встречаешь его лицом к лицу. Перед тобой не звезда: это испепеляющий предел творения, тепловая смерть во плоти. От его дыхания разит литием, оставшимся после миров, которые он уже сожрал. А темное пятнышко, марширующее по его лицу, – не просто планета. Это тающая преисподняя в два раза больше Урана, это замерзший метан, жидкий водород и ядро, тяжелое и жаркое настолько, что способно печь алмазы. Прямо на моих глазах она распадается, все спутники давно потеряны, изорванные останки от системы колец крошатся вокруг гниющим нимбом. На поверхности планеты бурлят штормы; безумно сверкают северные сияния на полюсах. В центре темной стороны вертится суперциклон, кормящийся буйными струями, что бегут из света во тьму. Он смотрит на меня, словно глаз слепого бога.
А Хаким тем временем гоняет шары в аквариуме.
Он занимается этим уже несколько часов: маленький ярко-голубой шарик сюда, тускло-красный баскетбольный мяч туда, нити мишуры петляют сквозь время и траекторию, подобно паутине спятившего космического паука. Может, перетянуть центр масс на правый борт, начать нежно, а потом резко скакнуть на максимум? Кое-какие камни треснут, будет небольшое разрушение конструкции, но ничего такого, что дроны не смогут залатать до следующей сборки.
Нет?
Может, четко и быстро дать полный назад? «Эри» для такого не построена, но если мы сдержим все векторы точно по центру, никаких поворотов, никаких крутящих моментов, лишь прямые линейные сто восемьдесят туда, откуда мы пришли…
Но нет.
Если бы мы только не упали так глубоко в колодец. Если бы мы только не притормозили, решив открыть сундук, все эти N-тела не взяли бы нас так жестко в оборот. Теперь же мы летим быстро, но недостаточно быстро; мы большие, но все равно слишком маленькие.
Теперь единственный путь наружу лежит сквозь.
Хаким – не идиот. Он знает правила так же хорошо, как и я. Но все равно пытается. Он скорее перепишет законы физики, чем доверится врагу. В конце концов, внутри гиганта мы будем глухими и слепыми; на ближнем расстоянии нам затуманят зрение конвульсии распадающейся атмосферы Туле, на дальнем оглушит рев магнитного поля Сурта. Мы не сможем понять, где находимся, и только вычисления Шимпа смогут сказать, где мы должны оказаться.
Хаким видит мир не так, как я. Он не любит принимать все на веру.
Теперь он приходит в отчаяние, срывая целые куски со своего игрушечного астероида в попытке снизить инерцию. Он даже не подумал, как это может повлиять на нашу радиационную защиту, когда мы снова наберем скорость. Он застрял на вопросе, сможем ли мы набрать достаточно внутрисистемного мусора, чтобы залатать дыры по пути наружу.
– Не сработает, – говорю я ему, хотя сейчас брожу в катакомбах где-то в полукилометре от него. (Я не шпионю за ним, Хаким и так знает, что я наблюдаю. Разумеется, знает.)
– Сейчас нет.
– Недостаточно массы на траектории покидания, даже если фоны успеют собрать все и вовремя вернуться.
– Мы не знаем, сколько там массы. Мы ее еще не разметили.
Он намеренно строит из себя тупого, но я ему подыгрываю; по крайней мере мы разговариваем.
– Да ладно тебе. Не нужно метить каждую песчинку, чтобы получить распределение массы. Не сработает. Сверься с Шимпом, если не веришь мне. Он тебе все расскажет.
– Оно уже все сказало, – говорит он.
Я останавливаюсь. Глубоко и медленно дышу, пусть и получается с трудом.
– Я подключен, Хаким. А не одержим. Это просто интерфейс.
– Это мозолистое тело.
– Я так же автономен, как и ты.
– Дай определение понятию «я».
– Я не хочу…
– Разум – это голограмма. Раздели ее надвое, получишь два разума. Соедини, получишь один. Может, ты и был человеком до апгрейда. А теперь у тебя столько же независимой души, сколько у моей теменной доли.
Я оглядываюсь на сводчатый коридор (наверное, храмовая архитектура – это всего лишь совпадение), где со всех сторон на стеллажах сложены мертвецы.
Они – куда лучшая компания.
– А если это правда, – спрашиваю я у них всех, – то как вы-то сумели освободиться?
– В тот день, когда ты это поймешь, – говорит он, – мы проиграем войну.
* * *
Это не война. Это, блядь, детская истерика. Они пытались пустить миссию под откос, но Шимп их остановил. Вот так все просто и совершенно предсказуемо. Вот почему инженеры сделали Шимпа таким минималистичным, вот почему полетом управляет не какой-нибудь запредельный ИИ с восьмимерным IQ: чтобы все оставалось предсказуемым. И если мои мясные мешки не смогли этого предвидеть, то они глупее, чем штука, с которой борются.
Естественно, на каком-то уровне Хаким все понимает. Но просто отказывается верить в то, что его приятелей перехитрило создание, у которого в два раза меньше синапсов. Шимп. Идиот-савант, искусственный имбецил. Цифродробилка, специально созданная настолько тупой, что она так и не обрела собственных намерений, хотя просуществовала полжизни вселенной.
Они просто не могут поверить, что она победила их в честной борьбе.
Вот почему им так нужен я. Благодаря мне они могут говорить друг другу, что их обманули. Этот пресловутый счетовод ни за что на свете не смог бы выиграть, если бы я не предал свой собственный род.
Вот в чем заключается мое предательство: я вмешался, чтобы спасти им жизнь. Конечно, ничего им не угрожало, и неважно, о чем там болтают заговорщики. Это была всего лишь стратегия. Столь же предсказуемая, как и все остальное.
Я уверен, что Шимп включил бы воздух до того, как дело зашло бы слишком далеко.
* * *
Пока я не смотрел, Туле из мира превратилась в стену: в черное бурлящее пространство грозовых фронтов и разрывающих планету торнадо. Сурт скрылся за горизонтом, на его присутствие указывало лишь слабое свечение. Мы съежились в тени малого гиганта, и казалось, что большой просто исчез.
Технически сейчас мы находились в атмосфере, в горе, вздымающейся высоко над облаками, чья вершина была обращена к звездам. Можно было провести прямую линию от горячей водородной слякоти ядра к нашей крохотной холодной сингулярности прямо через зияющую коническую пасть на носу «Эриофоры». Хаким так и делает, в оперконтуре. Наверное, ему кажется, что таким образом он хоть немного контролирует ситуацию.
«Эриофора» высовывает язык.
Увидеть его можно только в рентгеновском спектре да хокинговском, а если правильно настроить сенсоры, то можно разглядеть слабый ореол гамма-радиации. Во рту «Эри» открывается крохотный мостик: дыра в пространстве-времени, которая тянется к дыре в нашем сердце. Корабельный центр масс чуть смещается, ищет какое-то подвижное равновесие между двумя точками. Дальнюю Шимп толкает еще дальше, и центр следует за ней. Астероид тянется вверх, падает за собой; Туле тянет нас вниз. Мы висим в небе, мы нашли баланс, а верхушка червоточины тем временем продвигается за пределы коры, выходит из истертого рта, сделанного из отшлифованного до синевы базальта, мимо переднего сенсорного кольца.
Мы никогда еще так не перенапрягались. Обычно нужды нет; когда в дело идут световые года и эпохи, даже самое медленное падение позволяет заблаговременно разогнаться. Мы все равно не можем разогнаться выше двадцати процентов световой, иначе нас поджарит синее смещение. Обычно «Эри» язык держит во рту.
Но не в этот раз. В этот раз мы похожи на одно из праздничных украшений Хакима, висим на нити, а вокруг ураган. Если верить Шимпу, нить выдержит. Правда, есть планки погрешностей, а вот эмпирических исследований, на которые их можно прибить, маловато. Базы данных о сингулярности, угнездившейся внутри астероида, который устроился внутри плавящегося ледяного гиганта, больше походят на сказки.