Развлечения для птиц с подрезанными крыльями

– Не пойму, брови у нее настоящие или нет, – прохрипел верзила пропитым голосом, следя за передвижениями вокалистки на экране.

Выпивоха словно ни к кому не обращался, хотя Марк зуб дал бы, что тот заскучал и захотел общения.

– Точно не настоящие, – сказал «тракторист» неопределенно. – Хотя хер его знает.

Будет ему общение.

– Вы какие брови предпочитаете? – откликнулся Марк. – Натуральные или татуированные?

Амбал с удовольствием принял вызов.

– Натуральные, какой вопрос! Фальшивым бровям я верю не больше, чем восстановленной целке. А тебе какие нравятся?

– И мне натуральные. Можно и без бровей.

– Это как? – Выпивоха обеспокоился. – Уродина же получается.

– Не факт, – возразил Марк. – В классической живописи немало женских образов, чье очарование не испорчено отсутствием бровей. Джоконда та же. Или девушка с жемчужной сережкой. Видели эту картину?

– Какую?

– «Девушка с жемчужной сережкой».

– Не. А кто нарисовал?

– Вермеер. Учитывая, что девушка с жемчужной сережкой еще и в тюрбане, я не исключаю, что она вообще лысая. Впрочем, это не главное. Главное – душа.

Марк невозмутимо опрокинул стопку и откусил краешек от шоколадной дольки. «Тракторист» удержался от недоуменных жестов вроде поскребывания в затылке и решительно потребовал от продавщицы по новой наполнить кружку «Жигулем».

– Таких певичек на эстраде теперь до херища, – завел он разговор снова. – Ни рожи, ни голоса, зато звезда.

– Пустышки, – поддакнул Марк.

– Во-во. Знаешь, как этих звезд делают?

– Нет.

– Тогда слушай. Заводит, короче, продюсер любовницу. Чисто потрахаться. Месяц пялит ее раком, два пялит, потом ему надоедает. Он от скуки и начинает ее раскручивать. В студию возит, на сцену пропихивает, реклама, то-се. Так обычная блядь и превращается в звезду.

– Мощно.

Марк уважительно потряс подбородком.

– А то. Это мы тут с тобой пиво просроченное пьем, а в эту минуту в шоу-бизнесе несмешные деньги куют.

Верзила с чистой совестью отступил со своей кружкой. Он, завсегдатай подобных питейных центров, восстановил пошатнувшийся авторитет в глазах лощеного балабола, посмевшего на чужой по всем меркам территории поминать классическую западноевропейскую живопись.

Согласно Марку, проблема большинства мужиков заключалась в том, что они простосердечно думают, будто высоколобые типчики с правильной речью и культурными отсылками ни о чем, кроме прекрасных книжек, не ведают и боятся суровой изнанки жизни, как боятся клубка змей, осиного гнезда или неизвестной слизистой субстанции. Пролетарии самонадеянно полагают, будто уж они-то смекнули, что к чему в этом пропащем мире, и на этом основании приписывают себе неоспоримое преимущество перед высокообразованными лопухами, мягкотелыми и педантичными до зубовного скрежета.

Покинув бар, Марк вызвал такси до Фламандской набережной. Он успел привязаться к ней за неделю пребывания в Элнет Энере. Набережная символизировала ни много ни мало цивилизацию – всю, целиком, от первых алфавитов до беспилотного такси. Здесь, на набережной, властвовала помпезность, любовно возведенная из неуместных элементов. Коллективный демиург в лице градостроителей безо всяких на то отчетливых причин возжелал соорудить в своем отечестве целый квартал по образу и подобию бельгийского барокко и воплотил безумную мечту. В однотипных домах из красного и желтого кирпича с мраморными вставками, словно перенесенных на аэробусах из центра Брюгге, Марк видел памятник человеческому духу, ведомому неизъяснимыми прихотями и непредсказуемыми дерзаниями. Этот дух не делал ставку на необходимость или гармоничность, его не волновали мелочи вроде отсутствия скамеек на набережной или украденных оттуда зеленых урн. Мнительные бюргеры, приколотые к повседневным заботам, точно безвкусные брошки к бабкиному платью, усматривали в набережной всего лишь насмешку над их нуждами, всего лишь аферу по расхищению народных денег, всего лишь доказательство, что господа тысячей путей попирают рабов без снисхождения к их горькому ропоту. Между тем демиург воздвиг помпезный квартал не ради увеличения своего и без того раздутого капитала. И не ради увеселения завистливых и беспомощных бюргеров. И не ради скромной похвалы от владыки – того, что на фоне Кремля торжественно обращается к подданным в последние пять минут каждого года. И не ради беспечных парочек, что высыпают на набережную весной, будто после зимней спячки. И не ради далеких потомков с обтекаемыми силуэтами. Демиург воздвиг квартал ради того, чтобы оправдать свою миссию и возвеличить человечество в глазах Всевышнего, незримо наблюдающего за своими сынами и дочерьми из-под косматых бровей.

Марк отобедал в ресторанчике с беледышской кухней. Здесь пахло домашней снедью и хорошим маркетингом. Суп с кислой капустой и коноплей порадовал, как, впрочем, и обжаренное с грибами и яблоками щучье филе, и знаменитые трехслойные блины, и чайник душистого травяного настоя. Галантный официант щеголял в национальном костюме из длинной белой рубахи из льна, перетянутой на животе ремнем, широких черных холщовых штанов и кожаных сапог до колена. Гарсон заверил, что щуку для блюда выловили вчера в кристально чистом озере, а напоследок вместе с чеком положил пластинку «Орбита».

По всей длине набережной на почтительном расстоянии друг от друга высились памятники: Елизавета верхом на скакуне, свадебная пара князя Ренье III и Грейс Келли, рыбак с сетью, водовоз с затравленной лошадкой, какой-то местный деятель искусства с книгой и пером в руках. Шагая вдоль них, Марк отмечал и палитру госучреждений, размещенных под сенью зеленых кровель фламандского зодчества: Минсельхоз, эндокринологическая клиника, международная школа с преподаванием на пяти языках… Страннее всего казалось сочетание под одной крышей Музея матрешек и общественной приемной правящей партии, разделенных только дверями.

Весело, наверное, притвориться сказочным простаком, который, мечтая творить добро, явится в общественную приемную правящей партии и на голубом глазу предложит ряд блестящих идей по приближению светлого будущего. Например, раздавать сухпайки в электричках. Либо организовать дни бесплатного проезда в городских автобусах. Либо построить рядом с мэрией огромный дом для путешественников.

Марка часто посещали мысли о невинных проделках. Иные идеи так и угасали в бесплотных фантазиях, а иные он с удовольствием проворачивал. Так, в Петербурге Марк симулировал кражу дрели в магазине для ремонта, а по центру Воронежа расклеил ложные объявления о пропаже длинношерстных котят с тигровым окрасом.

В конце набережной из земли торчала металлическая конструкция в форме дерева, на ветвях которого вместо листьев гроздьями свисали разноцветные замки с именами возлюбленных и датами. Сегодня Марк добрался сюда впервые и с любопытством изучил эти свидетельства громогласного и оттого сомнительного счастья. Маши беззастенчиво плюсовались с Сашами, Димы спевались со Светами, Оля образовала сердечный союз с Олегом, даже некий Борис обрел свою Алевтину.

Марка на замках не нашлось. Ни с Анной, ни с кем-то еще.

И так всегда.

А ведь он не Любомир, не Геворг и даже не Рубен.

Перед возвращением в отель Марк заглянул в супермаркет за лимонадом. За линией касс, рядом с камерами хранения, у всех на виду стоял стеклянный ящик для пожертвований на строительство церкви. На дне его покоились монеты и немногочисленные мятые купюры. Вместе с лимонадом Марк купил красную ручку-роллер, которую постоянно держал при себе, накарябал на тысячерублевке слова «Для лучшего храма во Вселенной» и бросил в ящик. С него не убудет.

Уже в холле гостиницы перспектива очередной вечер проваляться на кровати в обнимку с бутылкой возрастного скотча потеряла свою привлекательность. Если бы Марк сочинял стихи, писал картины или хотя бы вел блог об искусстве, то без зазрения совести мог бы расправляться с временем как угодно, однако без возвышенного занятия, которое оправдывало бы любые слабости, ежедневные пьянки в четырех стенах люксового номера вызывали у Марка острые приступы чувства вины. В одиночестве его терзали воспоминания, и он нуждался в людях, пусть даже в бесцельном наблюдении за случайными прохожими и в куцых диалогах с персоналом. Поэтому, вместо того чтобы подняться в свою уютную камеру, Марк побрел в «Рекурсию».

Благодаря бесподобным креветкам и упоительным кислым элям бар занимал второе место в личном рейтинге Марка после Фламандской набережной. В «Рекурсии», в отличие от рюмочных для луженых глоток, собиралась разборчивая публика. Она шутила, праздновала, обменивалась новостями. Здесь пили за сокровенные мечты и выбалтывали секреты – кто по расчету, а кто под натиском хмельных паров. В посетителях проглядывали забавные провинциальные нотки, выраженные прежде всего в излишней озабоченности свежими поветриями, будь то ориентиры в одежде, еде или сленге. Марк, предпочитавший легкую небрежность и помятость в наряде, отмечал, что его ровесники из Элнет Энера, одетые в выбеленные зауженные джинсы, в приталенные рубашки с подвернутыми рукавами и платья безупречного кроя, обутые в кроссовки стоимостью в половину зарплаты, по сравнению с ним представляли прямо-таки авангард вкуса. Впрочем, эти милые чудачества Марк переносил без раздражения, потому что с ними в комплекте шли такие ценные качества, как присущие молодости здоровая беспечность и аллергия на идеалы.


Марк прикипел к «Рекурсии» еще и потому, что угодил в ней на экспрессивную лекцию от блистательного фрика. Про себя Марк окрестил его Августином. Уличный философ тогда вещал о зрелости и незрелости, и Марк с удовольствием посмотрел бы на новое его выступление.

Оформляя заказ у стойки, Марк поинтересовался у бармена:

– Какая у вас общая численность населения?

– Не такая маленькая, – сказал бармен и подмигнул.

Креветки принесли в означенный срок. К тому моменту Марк уже справился с бокалом кислого эля и попросил вторую порцию этого восхитительного напитка, от которого заворачивалась слюна и лесенки из морщин выстраивались вокруг глаз. Заняв себя выколупыванием даров моря из розовых панцирей, Марк ловил ухом случайные фразы из потоков речей, доносившихся со всех сторон.

– Это не проблема для композитора достаточно гениального…

– Ополаскиватель для рта я бросила, когда нечаянно проглотила вместо него шампунь…

– У него было четыре стула, а он поскакал за табуреткой, как индюк…

– Ты не ты, если… Если твоя… Если с тобой… Короче, ты не ты, если не ты…

– Не сдавайся, рационализируй!

Последнее выражение Марк мог бы сделать своим девизом.

Внезапно речи оборвались. Стихла и музыка.

Марк оторвался от тарелки и увидел уличного философа. Серая водолазка висела на нем как мешок, из горловины которого торчала косматая голова, насаженная на кадыкастую шею. Штаны цвета хаки и десантные ботинки на перекрестной шнуровке добавляли образу воинственности, как и увесистая трость.

– Узрел я бесчинства ваши, и сердце мое сжалось от тоски, – провозгласил Августин.

Он потопал вдоль барной стойки, постукивая тростью по кафелю перед собой, как слепец. На середине пути философ встал и метнул яростный взгляд на бармена.

– Пива мне! И не вздумай меня отравить, шелудивый пес.

Бармен не посмел ослушаться. Он наполнил граненый стакан и робко, почти по-лакейски, вычерпал ложечкой пену. Августин настороженно понюхал напиток и пригубил его.

– Всяких я вижу среди вас, – обратился оратор к публике. – Лукавых и простодушных, скупых и расточительных, сановитых и безродных. Есть среди вас те, кто открыто предается низменным страстям, а есть и те, кто прячет гнусные помыслы в тайных уголках души и притворяется приличным. Есть те, кто разнуздан и зол, как бешеный вепрь, а есть и те, кто смирен и труслив, как лабораторная мышь. Но нет среди вас детей.

Философ глотнул пива.

– Осмотритесь вокруг. Изучите лица ближних своих. Напрягите затуманенный разум. И ответьте – не мне ответьте, а себе – на вопросы: «Где все дети? Почему здесь их нет? Разве может так статься, что среди веселья и шума нет ни одного ребенка?»

Августин опустошил стакан и требовательно постучал им по стойке. Бармен верно истолковал сигнал и вторично поднес стакан к крану.

– На какие только уловки вы не идете, чтобы казаться красивыми. Втираете пудру в щеки, стрижете усы и бороду у цирюльника, нянчитесь с волосами, укладывая их то так, то сяк. Расписываете свои тела сатанинскими миниатюрами. Наращиваете мышцы на тренажерах. Примериваете тысячи платьев, чтобы найти свое. Возитесь с побрякушками, точно собачники с щенками. Жеманно облизываетесь, наблюдая за собой в зеркале. И вот вы, прихорошенные, ухоженные, являетесь сюда, чтобы сразить всех своим великолепием. Разве не в этом ваша презренная слабость?

Посетители сидели придавленные. Даже Марк, прекрасно сознавая, что философ всего-навсего эпатирует публику, чувствовал себя так, словно вместо заводного боевика угодил на фильм о Холокосте.

– Ты несправедлив к нам, проповедник, возразите вы мне. Вовсе не из тщеславия мы наряжаемся, скажете вы, вовсе не жажда возвеличиться движет нами. И вы будете правы. Элегантное одеяние, румяна и белила – это не орудие вашего честолюбия, а лишь шторка для тех душевных язв, что поразили вас за годы скитаний в подлунном мире. Вы не желаете выставлять напоказ ваши червоточины и облекаете себя в пленительные наряды, как просвещенный грешник облекает низкие думы в изящные словеса. Вы щадите ближних и потому оберегаете их от сокрытого в вас злонравия так долго, как можете.

Августин отпил пива и причмокнул.

– И поэтому говорю я вам: осмотритесь вокруг и изучите лица ближних своих. Среди вас нет детей. Нет ваших драгоценных чад, нет младших братьев и сестер, что с невинными улыбками играют в машинки и куклы. А нет их потому, что вы стыдитесь перед ними. Вы стыдитесь язв и червоточин. Вы боитесь, что дети узрят вас развязными и болтливыми, с ухмылкой вкушающими аббатский эль и ванильный стаут. Вы не приводите сюда детей, ибо осязаете свою испорченность. Вы не хотите напоминать себе, что дети, в отличие от вас, не кутаются в шелка и не примеряют на себя чужие мечты, вульгарные и патогенные. Дети честны, а вы не можете позволить себе такую роскошь, как беззаветная искренность.

Философ отодвинул от себя недопитый стакан.

– О дети! О невинные чаяния! О растоптанные мечты! О младенческий плач! Призна́юсь, что мне тяжко выносить его. Мне тяжко видеть, как бессловесные существа задыхаются от крика, как они краснеют, надрываются, судорожно колотят ногами воздух. Этот бесформенный вопль есть не что иное, как выплеск отчаяния, захлестнувшего ребенка. Ребенка, который еще не овладел речью и не выучил слово «хтонический», но уже постиг, до какой степени хрупка его жизнь, сколько в ней мрака и горя. Когда фрустрация и уныние одолевают нас, мы лепим улыбки себе на уста. Мы малодушно уклоняемся от страха. Но не таковы дети. Они не стесняются кричать и плачем корят нас за то беспросветное бытие, в которое мы по легкомыслию забросили их.

Августин схватил трость двумя руками и выставил горизонтально перед собой, точно норовя ее погнуть или сломать.

– Нет! – воскликнул он. – Не будут наши дети расти во мраке! Не будут стыдиться себя и покупать прощение у самозванцев! Не будут верить лживой рекламе и выплачивать повышенные ставки по ипотеке! Мы воспрянем ото сна и соорудим для них лучший из миров. Мы украсим его дворцами с анфиладами и райскими садами. Да будет так!

– Да будет так! – нестройным хором поддержала публика.

– Да не предаст нас воля наша, да не застынет кровь в жилах при виде сатанинского отребья. Да не убоимся мы зла и укрепим добродетель в сердцах наших. Аминь!

– Аминь!

По дороге в гостиницу Марк размышлял над лекцией. Что-то в ней такое было. Что-то кроме комического осадка. Что-то неподвластное расшифровке. Сам Марк, отформатированный и переформатированный, давно перестал вопить и плакать, хотя в глубине души соглашался с детьми, орущими в колясках без заметной причины. Как мужчина, полноценный ли, нет, неважно, он не мог впадать в истерику из-за оцепившей его безнадеги, и единственное, что ему оставалось, – воспринимать Вселенную не очень серьезно. Другого выбора нет, разве что топить в ванне фены и радиоприемники.





Ира