Разрушенный трон

– Рен – целительница. Она уже устроилась на работу. Я могу не торопиться.

– Птолемус Самос, домохозяин, – восклицаю я. Он только усмехается, и его щеки заливает румянец. – Ты ведь собираешься на ней жениться?

Румянец распространяется. Не потому, что он смущен. Моего брата можно было бы назвать почти легкомысленным.

– Думаю, весной, – говорит он, поигрывая одним из своих колец. – Когда растает снег. Ей понравится.

– Да, понравится.

Что ж, теперь нам определенно есть чего ждать.

Его улыбка слегка угасает, смягчаясь вместе с его голосом.

– А ты? – спрашивает он. – Ты можешь сделать это здесь.

Мое сердце подпрыгивает в груди, и мне приходится прочистить горло.

– Да, могу, – просто говорю я, и, к моему великому облегчению, Птолемус не пытается продолжать эту тему. Неважно, как много я думаю об Элейн, как сильно бы мне хотелось однажды жениться на ней – сейчас не время. Мы слишком молоды, осваиваемся в новой стране, наши жизни только-только вошли в спокойное русло. Наши пути далеки от избранных.

«Откажись от предложения Дэвидсона, Элейн, – мысленно умоляю я. – Скажи ему «нет».

– Что за взгляд? – резко говорит Толли, читая по моему лицу.

Я медленно выдыхаю. На самом деле меня беспокоит не работа, а что-то другое.

– Элейн говорит, что я прячусь.

– Ну, она ведь права, да?

– Большую часть времени я ношу металлические шипы, меня довольно сложно не заметить, – огрызаюсь я. Для пущей убедительности я указываю на все еще кровоточащий порез у него над глазом. Брата это ничуть не смущает, он пристально смотрит на меня усталым взглядом. Мне приходится осторожно выбирать слова. – Не… я не обязана ехать и рассказывать всем, кто я. Я хочу просто жить.

Поскольку Птолемус не умеет скрывать эмоции или даже выражать их, иногда он может быть слишком простым. Слишком прямолинейным. Может придавать вещам слишком большое значение.

– Может быть, лет через сто это будет правдой. Такие люди, как ты, будут просто жить. Но сейчас… – он качает головой. – Не знаю.

– Думаю, да. – Это Монфор, невозможная страна. Место, о котором несколько лет назад я и мечтать не могла. Которое так сильно отличается от Норты, Разломов и любой другой реальности, в которую я верила раньше. Красные стоят наравне со всеми нами. У премьера нет причин скрывать, кого он любит. – Я другая, но я не неправа.

Толли наклоняет голову.

– Ты говоришь так, будто речь идет о крови.

– Может быть, это одно и то же, – бормочу я. И снова этот знакомый укол стыда. За мою трусость сейчас, за мою глупость раньше. Раньше, когда я отказывалась понимать, насколько неправильным был порядок вещей в старом мире. – Это все еще тебя беспокоит?

– А тебя? – фыркает мой брат. – Эви, если бы меня что-то беспокоило, я бы уже сказал.

– Я не это имела в виду, – бормочу я, хлопая его по плечу.

Он с легкостью уклоняется от удара.

– Нет, из-за Монфора я больше не беспокоюсь. Непросто заново узнавать, как же устроен мир, – говорит он. – Но я пытаюсь. Я слежу за языком. Молчу. Когда оказываюсь в смешанной компании, чтобы не сказать что-нибудь не то. Но иногда все-таки говорю – даже не подозревая об этом.

Я киваю. Я понимаю, о чем он. Все мы через это проходим, изо всех сил пытаясь побороть старые привычки и предубеждения.

– Что ж, продолжай пытаться.

– Ты тоже, Эви.

– Я пытаюсь.

– Я имею в виду, попытайся быть счастливой, – резко говорит он. – Попытайся поверить, что все это происходит на самом деле.

Как было бы просто кивнуть в знак согласия и закончить этот разговор. Вместо этого я колеблюсь. Мне столько всего хочется сказать. В моей голове разворачивается столько сценариев.

– Но сколько? – шепчу я. – Сколько еще продлится это «на самом деле»?

Он знает, что я имею в виду. Сколько времени пройдет, прежде чем Алая гвардия потеряет свои позиции и Штаты Норты прекратят свое существование? Как скоро Озёрные перестанут зализывать раны и вернутся в бой? Сколько у нас осталось времени?

Служба в патруле граничит со вступлением в вооруженные силы Монфора. Тебе дают форму, звание, подразделение. Ты тренируешься, маршируешь, совершаешь обходы. И когда приходит время, когда начинается призыв, ты сражаешься, чтобы защитить Республику. И можешь погибнуть, чтобы эта страна была в безопасности.

«И Элейн никогда не просила меня рассмотреть какой-то другой вариант. Она не отговаривала меня от вступления в патруль».

Я медленно поворачиваю на запястье восстановленный браслет, любуясь, как свет играет на металлических звеньях. Я могла бы с легкостью сделать из него дюжину пуль.

– Ты бы стал сражаться за это место, Птолемус?


«За Монфор и за наше новое место в мире».

– Я бы стал сражаться за тебя. Как всегда сражался и всегда буду.

Он отвечает быстро, без раздумий.

И я следую его примеру.

– Мне нужно отдать тебе письмо.





Глава 4




Элейн



Чтобы набрать ванную здесь, нужно больше времени. Либо потому, что воду подают по трубам из озера внизу в городе, что я все еще не овладела искусством делать это в одиночку. Глупо звать служанок, особенно чтобы они сделали то, что я по идее должна делать без посторонней помощи. И нужно признать: тот факт, что я способна выполнить эту задачу самостоятельно, приносит мне неведомое доселе удовлетворение.

Я не тороплюсь выходить из ванной, когда вода остыла, а пузыри в пене полопались. Торопиться нет нужды. Эви скоро вернется, пытаясь скрыть, что жалеет, что не поехала с братом, а осталась здесь. Я делаю глубокий вдох, собираясь с силами. Мне придется успокаивать и утешать ее, пока она не сможет уснуть. Для человека, настолько привыкшего к физической боли, она совершенно не представляет, как справиться с эмоциональными потрясениями. Сколько бы я ни повторяла ей, что она может на меня опереться, она всегда сопротивляется – и это просто сводит меня с ума.

Я откидываю голову, позволяя волосам рассыпаться в великолепной ванне. Она гладкая, покрытая рябью камней, как русло реки, и в тусклом свете ванной комнаты вода кажется темной. Сомневаюсь, что мы сможем позволить себе что-то столь грандиозное, когда настанет пора уезжать из дворца. Нужно наслаждаться, пока есть такая возможность.

Но прежде чем я успеваю дотянуться до крана и включить горячую воду, я слышу, что в наши комнаты кто-то вошел. Дверь в гостиную с грохотом распахивается, а потом – и дверь в спальню.

Это Эванжелина – и она не одна.

«Как же это бесит».

При свидетелях с ней сложнее иметь дело. Она слишком гордая, чтобы выставлять напоказ свои недостатки.

Воздух холоднее, чем вода, и я дрожу, когда мои ноги касаются уложенного плиткой пола. Быстро схватив отделанный мехом шелковый халат, я задаюсь вопросом, позволит ли Дэвидсон оставить его себе. У меня слабость к прекрасным вещам, особенно к таким изумрудно-зеленым оттенкам.

Голоса в нашей спальне мне знакомы. Это Эви и, очевидно, мой бывший муж, Птолемус Самос. Его глубокий тембр трудно спутать с чем-то другим. Я немного расслабляюсь. У нас с ним есть кое-что общее. Кое-что, чего никто из нас не хотел. Мы не только были вынуждены заключить брак по расчету – но также и брак против наших сердец. Мы сделали все, что могли, чтобы облегчить друг другу жизнь, и за это я ему благодарна. Мой отец мог выбрать мне в мужья человека намного хуже. Я никогда не забуду, как же мне повезло.

«Повезло», – эхом отдается в голове насмешливая мысль. Другая на моем месте наверняка не увидела бы в моей жизни никакого везения. Необходимость идти против своей природы, изгнание из собственной семьи, побег в незнакомую страну, не взяв с собой ничего, кроме того, что было у меня на плечах, и имя дворянской семьи другой страны. Но я пережила все это – и более того, Эванжелина прошла через это вместе со мной. Мне повезло, что мы вместе и что я смогла избежать будущего, на которое мы были обречены.

Я выхожу из ванной, готовая стать свидетелем их ссоры. Птолемус не из тех, кто повышает голос, по крайней мере, на свою сестру, но он имеет на это полное право. Он, как и я, понимает, что она должна отречься от престола вместе с ним.

– Толли, – говорю я, приветствуя его настороженной улыбкой. Он кивает в ответ.

Оба они в грязи, на их коже расцветают новые синяки.

– Спарринг? – задумчиво говорю я, проводя пальцем по фиолетовому пятну на виске Эванжелины. – Кто победил?

– Неважно, – слишком быстро отвечает Эванжелина.

Я мягко улыбаюсь, сжимая ее плечо.

– Поздравляю, Толли.

Птолемус не злорадствует.

– Она просто жаждет взять реванш.

– Как всегда, – фыркает Эванжелина. Она садится на край нашей кровати и снимает грязные ботинки, бросая их прямо на прекрасный ковер. Я прикусываю язык. Не хочу снова ругать ее за то, что она не соблюдает чистоту.

– И что именно ты выиграл? – спрашиваю я, переводя взгляд с брата на сестру. Оба они прекрасно понимают, о чем я говорю – и неважно, сколько я буду ходить вокруг да около.

В комнате воцаряется тишина, густая, словно один из черничных пирогов Кармадона.

– Гордость, – наконец говорит Птолемус, как будто понимая, что Эванжелина будет молчать. И не признает то, с чем не может смириться. – Мне пора. Я и так опаздываю. – Даже он не может сдержать разочарование в своем голосе. – Эви, передашь мне письмо?

Эванжелина молча кивает головой в сторону гостиной. Конверт все еще лежит на столе, белый квадрат на полированном дереве. Я к нему не прикасалась. Вряд ли когда-нибудь смогла бы взять его в руки.

– Хорошо, спасибо, – бормочет Птолемус. Когда он проходит в комнату, я задаюсь вопросом, будет ли он ворчать себе под нос, жалея, что Эванжелина не поехала с ним.

Я смотрю на нее, а не на него. Несмотря на все очарование и блеск двора Норты, в Монфоре Эванжелина кажется красивее. Без кричащего макияжа, платьев с иголочки, драгоценных камней, которыми был усеян каждый дюйм ее кожи, легче увидеть ее саму. Ее острый нос, такие знакомые губы, скулы, ради которых можно умереть. И все, что она пытается скрыть от других: гнев, желание и боль. Здесь у нее нет доспехов.