Разделенные

Хотя почему бессчетные? Иола сказал, до Каминою два дня. Они идут уже почти день. Значит, шестнадцать тысяч... Нет. Сто шестьдесят тысяч "раз, два". Примерно.

Чуть не споткнулся, но все-таки смог не тряхнуть паланкин. Вперед прошел Тетсуи, зажег тонкой тлеющей палочкой фонарь. Мысли, одновременно рубленные и бессвязные, как неумелые взмахи мечом, приходили, сменяли друг друга. Когда успели высечь огонь? И догнать. Тетсуи — воин. Конечно, он выдерживает темп. Мог бы, наверное, выдержать роль носильщика, но к росту будет сложно подстраиваться. Хотя Наоки не намного выше.

"Мы не дойдем за сегодня, — подумалось очень спокойно, так, как бывает лишь от усталости. — И не сможем снова идти всю ночь. Я не смогу. Надо разделится".

— Я могу сменить тебя.

Акайо встряхнул головой, стараясь разглядеть в темноте, кто говорит. С удивлением узнал Кеншина, осторожно передал ему балку, не уверенный, что тот сможет ее удержать. Смог. Позади резко сказал Джиро:

— Бесполезно. Я тоже уже долго не выдержу.

— Я могу, — неуверенно вызвался Юки. Акайо вздохнул, понимая, что вот он точно не сможет. Оглянулся, не зная, как мягко это объяснить, но не успел.

— Давай вдвоем, — негромко предложил Тетсуи.

Фыркнула Тэкэра, отодвинула обоих, подставила ладони под балку. Сказала, полуобернувшись:

— Отпускай. Я возьму.

Джиро нахмурился.

— Ты в женской одежде.

— Ночь, — парировала она, — никто не увидит, не бойся. Особенно если послать кого-нибудь дальше вперед, а еще кого-нибудь назад. Тогда они предупредят о прохожих, и я успею вернуть тебе нашу драгоценную ношу.

— Хватит спорить, — попросила Таари, и эта просьба сказала о ее усталости больше, чем сдержанное, как у них самих, лицо. — Мы все равно не можем не спать еще одну ночь. Никто из нас. До источников, как я понимаю, около двенадцати часов пути, это слишком много. Тэкэра, лучше осмотри Рюу. Он выдержит еще один день?

Паланкин опустили на землю, Тэкэра склонилась над задремавшим раненым. Акайо сел у дороги, большинство сделало то же самое. Уже не было сил стоять в дозоре, хотелось просто закрыть глаза и заснуть. Но даже если они становятся на ночевку, им нужно было отойти дальше в лес.

Он напомнил об этом, Таари кивнула.

— Отойдем. Вообще все, кто не носильщики, могут уже идти искать место для привала. В вашем бамбуке еще надо поляну найти, и чтобы утром у нас матрасы не щетинились свежими ростками.

— Каменистая площадка, — сделал вывод Наоки. — Найдем.

***

На привал устроились быстро, сразу легли, едва успев договориться о дозоре. А утром первым, что увидел Акайо, стала Симото — в своей старой одежде, с распущенными волосами, такая же, какой они встретили ее в Яманоко. Она настраивала мандолину у костра, вокруг просыпались остальные. Стоял в стороне Тетсуи, чья очередь нести дозор кончилась с рассветом, бросал косые взгляды на бродячую гейшу.

Ее вид требовал внимания, как произведение искусства, как отполированный меч. Акайо сел, тронул плечо спящей рядом Таари. Та нахмурилась во сне, села, только потом открыв глаза. Нахмурилась еще сильнее.

— Что такое, Симото?

Та откинула волосы за спину, скользнула ладонью по струнам. Сказала, будто давно готовила слова:

— Сегодня я хочу рассказать историю. Я не перекладывала ее на песню, поэтому на этот раз мой голос и мой инструмент будут звучать как река и ветер — петь об одном, но каждый своими словами.

Им нужно было спешить. Но даже Рюу в паланкине приподнялся, дав Аой поправить подушки под спиной, и смотрел теперь с напряженным интересом на рассказчицу. Прерывать ее было неправильно.

— Я родилась в Ясном городе, — начала Симото, и, как и обещала, ей вторил перебор струн. — На простой улице, среди простых людей, таких, когда невозможно ждать расцвета человека, а даже росткам приходится трудиться, чтобы выжить. Мы — рис, мы растем вместе, мы кормим людей, но кто позаботится о рисе не чтобы его съесть?

Вопрос повис в воздухе, заставил вспомнить усталых людей на улицах, потухшие глаза тех, кто работал, чтобы выжить, и не имел ни мгновения, чтобы жить. Симото продолжала, привычная улыбка на ее лице звучала фальшивой нотой:

— Несчастен цветок, проросший на поле. Для крестьянина он — сорняк, и будет выкорчеван, если только не успеет распуститься и пленить своей красотой. Я успела.

Словно луч еще не вставшего солнца коснулся лица, пробежал по нему светлой гордостью, в тон ему стала легче, веселей мелодия.

— Я не старалась быть красивой или грациозной, и голос мой развивался сам. Я была — как дикое растение. И как всякое дикое, увиденное человеком, я стала его. Цветы сажают в горшок, приносят к другим, растят на клумбах. Меня назвали Мейдо. Я стала одним из ярчайших камней в общей мозайке... Пока она не рухнула, — аккорд слился с печальным вздохом, замер тишиной. — Когда кто-то желает, чтобы земля стала рисовым полем, ее вспахивают, и горе вросшим в нее цветам.

Глаза Симото туманились воспоминаниями, но из ее слов мало что можно было понять. Акайо старался хотя бы просто запомнить, чтобы потом попытаться сравнить с уже известным, отдельно выделил фамилию, подчеркнул — Мейдо. Кажется, он где-то слышал ее, или, возможно, читал.

— Я говорила о чужой тайне, — улыбнулась Симото, не извиняясь, но объясняя, — а потому не могла говорить ясней. Теперь же настал черед моей собственной.

Первой снова зазвучала мандолина, печально, как наступающая осень.

— Брошенные цветы облетают, становясь ветром, или оказываются втоптаны в грязь, или находят свое место в букетах. Для цветов-людей такой букет — квартал, отделенный от города рекой. Цветочный квартал, где женщины могут быть свободны настолько, насколько им позволяет их изящество. Мое позволяло. Я пришла в дом Иноэ, потому что он стоял над самой водой, и когда я решала, упасть ли в поток, именно хозяйка этого дома окликнула меня. Я стала ее воспитанницей. Потом приемной дочерью. Потом, когда ее осень сменилась зимой, стала ею.

— Ты была госпожой чайного дома? — переспросила Тэкэра и Акайо почудилось восхищение, почти что зависть в ее голосе.

— Да, — спокойно кивнула Симото, — я ей была. И мне в наследство осталось все, что знала моя названная мать. Она не использовала известную ей тайну, а я решилась. Мои воспитанницы шептали секрет на ушко друг другу, и вскоре ко мне стали приходить. Старые и юные, отчаявшиеся, связанные долгом, несчастные. Они желали сбежать, они готовы были умереть. Я помогала им. Это было не сложно, помочь сойти в воду и рассказать, где надо выбраться на берег. Быстрая вода за несколько мгновений уносила их дальше, чем стали бы искать их отцы и мужья, даже дальше, а главное, намного быстрей, чем передавали весть о беглянках доблестные кадеты. Они становились свободны, иногда лишь духом, но они знали, чем рискуют. Я освободила многих. Многие, увидев быструю воду, пугались и возвращались домой. Одна осталась со мной. Ее никто не искал, и она стала моей воспитанницей. Моей названной дочерью. Моим сердцем.

Замолчала, перебирая струны, и мелодия заставляла затаить дыхание, приготовиться. Песни Симото редко кончались счастьем, а эта история была слишком похожа на песню.


— Но ни одна тайна не живет вечно, — наконец продолжила она. — За мной пришли, они знали, кто виновен. Я желала остаться. Встретить их, взглянуть им в глаза. Любовь наполняла меня бесстрашием... Но мое сердце сказало, что любви нет. Что она не позволит мне загубить дом, который по праву должен стать ее. Она столкнула меня в реку.

Сердито нахмурился Тетсуи, кажется, готовый что-то сказать, осудить эту девушку-наследницу. Промолчал. Акайо вдруг подумал — а разве не сказала бы то же самое Таари? Заведомую ложь, которая заставила бы его спастись. Жестоко, несправедливо… Но могло быть и так. А могло нет. Он не знал.

— Я выбралась на берег, как многие до меня. Я была живой и мертвой, как они. Я спасла мою мандолину, и тогда решила, что спою сто песен, потому что в реке они родились во мне. Они единственные остались в живых, и убивать их вместе с собой я не хотела. Теперь я их спела. Вплела в ветер, оставила жить.

Симото скользнула по ним взглядом, остановилась на Таари. Сказала:

— У вас есть цель и мечта. Вы боитесь кадетов, вы хотите жить, у вас есть легенда и ваших лиц не знают. Но меня в Ясном городе не забыли. Меня знал каждый, и сейчас каждый узнает главу дома Иноэ, водяную ведьму. Не я в опасности рядом с вами, а вы — со мной. Мы не связаны родством, которое могло бы оправдать вас и меня, меня не может укрыть чужой род. Поэтому мне пора уходить.

Отвернулась Таари, прикусив губу. Акайо смотрел. Это было самоубийство. Ритуальное, с последним прощанием и в особых одеждах, то, что в Империи считалось доблестью. Почему же сейчас казалось, что Симото ошибается?

— Выходите за меня, — вдруг предложил Тетсуи. В ответ на удивленный взгляд упрямо повторил: — Выходите, госпожа Симото. Если это единственное, что может вас спасти…

Она засмеялась, встала, протянула руку, коснувшись ладонью коротких волос. Спросила:

— Разве можно спасти лето, превратившееся в осень? Моя дорога ведет к зиме, моя музыка закончится на плахе, я знаю. Но кому придет в голову спасать песню?

— Нам, — откликнулась Таари, не глядя на нее. — Мои соплеменники спасли бы тебя, не задавая вопросов, хочешь ты этого или нет. Однако я учусь ценить личный выбор. Даже такой.

Симото чуть склонила голову, обозначая благодарность, водопад крутых кудрей на миг скрыл худое лицо.

— Я благодарю тебя. Ты записала мои песни, чужеземка с другой стороны гор?

Таари кивнула, ничего не переспрашивая. Симото улыбнулась широко и ясно, впервые показавшись по-настоящему искренней. Встала, подхватив инструмент.

— Тогда листья моей осени будут сиять столько же, сколько светят звезды в небе.

Акайо перехватил руку попытавшегося броситься следом за ней Тетсуи.

Они смотрели, как силуэт женщины в одежде, подобной клочьям тумана, растворяется в утренних сумерках.

***

— Он не переживет еще одну ночь, — Тэкэра обтерла пальцы подолом, поднимаясь с колен. Таари коротко кивнула, сделала знак рукой. Акайо и Джиро вернули балку на плечи, остальные, сидевшие на обочине во время короткого привала, уже торопливо вставали, брались за руки.

Солнце поднялось высоко и готовилось к спуску, а Рюу метался в лихорадке уже несколько часов. Во время осмотра Акайо впервые разглядел, как именно ему продлили жизнь, и теперь, сцепив зубы, благодарил предков, что не имел шанса стать монахом.

Смерть, какой бы кровавой она ни была, блистала быстротой, не позволявшей ничего различить. А видеть органы, завернутые в белую ткань, словно крестьянский обед, лежащие вокруг вроде бы небольшого разреза... Акайо понимал, почему Юки, не вовремя заглянувший под полог, потом надолго скрылся в кустах, зажимая рот. И не понимал, как такое можно излечить даже чудесными машинами Эндаалора.

Аой шла рядом с паланкином, бледная, серьезная. Сжимала ладонь Рюу, беззвучно плакала, когда он начинал стонать сквозь зубы. Акайо старался ускорять шаг.

Он впервые так остро сочувствовал кому-либо и при этом ничем не мог помочь. Разве что шагать еще быстрей.

Таари уточнила точку, где их ждала посылка, рассказала — горячее озеро, над ним каскады, еще выше по склону густая роща, в которую никто не ходит. Кивал Иола, говорил, что понимает, где это. Акайо надеялся, что они действительно найдут посылку вовремя, и что сумеют попасть в священную рощу так, чтобы их не заметили. Осквернение подобных мест каралось смертью.

Вернулся Кеншин, шедший впереди, сказал еще издали:

— Городской столб. Уже совсем близко.

Облегченный вздох вырвался у всех сразу, Аой счастливо прижала ладонь к груди. Таари только нахмурилась, оглядела их. Это было правильно, они ведь скоро снова окажутся на виду, и нужно было соответствовать.

Сейчас, когда на плечах лежала жизнь Рюу, важность этого соответствия раздражала, как необходимость заботится о прическе в военном походе. Короткие волосы в этом смысле были намного удобней, особенно возможность утром сразу встать и пойти, не тратя время.

У дороги показался первый дом, вместе с ним — первые жители Каминою. Женщины склонили головы, Акайо просто следил за дорогой и Иолой, который оглядывался, выбирая дорогу. Местные держались отстраненно, не глядя на путников, и по этому открытому безразличию можно было сделать несколько выводов. Здесь строже относились к общению с покрывшими себя позором, значит, люди больше дорожили своим положением, а значит, им было, что терять. Акайо заметил несколько гербов на одеждах, понял по цветам — семьи чиновников. Пара даже с золотой нитью по краю, значащей близость к императорскому двору.

Один из немногих уроков, которые запомнились не благодаря многократному повторению, а потому что интересно было понимать логику выбора символов, и отец рассказывал о них намного интересней и понятней, чем о боевых стойках. Он ведь не был воином, учился искусству сражений сам, и слишком поздно, чтобы стать мастером.

Прозвучавшая в мыслях гордость, скользящее продолжение "но сына научить сумел" ужалило ядовитой змеей.

Какой ценой сумел? Стоило ли оно того? И сколько было в том заслуги учителя, а сколько — ученика?

Акайо глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Огляделся, стараясь увидеть то, что вокруг, а не спутанный клубок своих мыслей.

Вдоль берега стояли домики, на мостках сидели люди, говорили друг с другом, облаченные в просторные купальные одежды. Отдельно собралось несколько женщин, купальня для них возвышалась на сваях прямо посреди озера.

— Туда, — Иола повел по улице в обход, нырнул под гирлянду красных фонарей, которые как раз зажигали. Женщина с выбеленным лицом улыбнулась путникам, первая во всем Каминою, задула лучину. Ее плавные движения так остро напомнили Симото, что Тетсуи резко отвернулся, прикусил губу. Его взял за руку Юки, зашептал что-то.

Что они могли сделать. Можно ли останавливать того, кто все решил?

Это было непривычно, но казалось — да. Даже нужно. Если бы она рассказала свою историю в другой вечер, они нашли бы правильные слова, смогли бы убедить — жизнь может казаться бессмысленной, можно думать, что ничего больше нет и не будет, но это не так. Она ведь слышала их жизни. Разве все они не были живым свидетельством того, что конец всегда оборачивается началом?

Дорога прошла сквозь короткий квартал, превратилась в тропу, ведущую к маленькому ручью, но Иола, оглядевшись и убедившись, что за ними не наблюдают, повел их дальше. Акайо передал ему паланкин, впереди встал Наоки — дорога теперь шла в гору, и разница в росте была им на руку. Они зашли в глубину рощи, когда Таари попросила остановиться и, сверившись с машиной в паланкине, сказала:

— Где-то здесь. Нужно искать, это коробка, накрытая хамелеоном. Выглядеть будет как большой камень или подозрительно плотный куст. Или просто кусок склона, не знаю, насколько хорошо у Маани работает маскировка.