Рассказчица

Я пожала плечами:

– Как обычно. Что слышно о Мейере?

Отец покачал головой:

– Ничего. Но отсутствие новостей – это хорошая новость.

Больше мы ничего не говорили. Разговоры отнимали энергию, а нам нужно было приготовить определенное количество хлеба до отправки на склад. Я стала вспоминать отцовскую пекарню: как иногда он пел за работой скрипучим баритоном, а Бася, сидя за кассой, говорила, что он распугает посетителей; как летом, примерно в половине пятого, в окна проникали косые лучи солнца, заходившего за дом на другой стороне улицы; как я устраивалась на заваленном подушками подоконнике с каким-нибудь учебником и дремала, живот был полон – отец не оставил меня без своей особенной булочки, и на моей юбке блестели крупинки коричного сахара; как он встряхивал меня за плечо и спрашивал, чем заслужил такую ленивую дочь, улыбаясь при этом, так что я понимала: на самом деле папа вовсе так не думает.

И я думала о Мейере, который только что научился произносить мое имя.

Когда было уже пора складывать хлеб в корзины и везти их на улицу Якуба, дверь открылась, впустив внутрь трепещущий хвост холодного воздуха, и вошел Рубин. Руки в карманах, подбородок утонул в намотанном на шею шарфе.

– Рубин?! – в тревоге окликнула его я.

Если он здесь, значит случилось что-то ужасное.

Он покачал головой:

– Все по-прежнему. Бася и твоя мать дома с Мейером. – Рубин повернулся к отцу и пожал плечами. – От моего сидения там никакого толку.

– Тогда бери корзину, – сказал отец, сжимая плечо зятя.

Мы с Рубином и другие работники пекарни снимали хлеб с проволочных стеллажей, где он остывал, и клали его в корзины. Спины у всех ломило. Хлеб, уложенный плотно, весит гораздо больше, чем вам кажется. Я таскала корзины из пекарни в телегу, которую подкатили к входной двери. На другой стороне улицы стояли три маленьких мальчика. Они дрожали и притопывали ногами, но не уходили, пока мы грузили хлеб. Дети нюхали запах, а это отчасти заменяет голодному еду.

Когда телега была наполнена, отец принялся толкать ее сзади, а двое работников взялись за оглобли и потянули спереди. Мне отец жестом велел идти рядом, потому что у меня не было сил толкать.

– Ой! – воскликнула я, вспомнив, что оставила шарф на стуле в пекарне. – Сейчас вернусь.

Я вбежала внутрь и застала там Рубина. Он расстегнул пару верхних пуговиц на пальто и совал за пазуху хлеб.

Наши глаза встретились.

Воровство хлеба считалось преступлением, как и спекуляция им на черном рынке, особенно для тех, кто занимался его производством. Но иногда люди все же продавали свои пайки на черном рынке, обычно потому, что какая-нибудь трагедия делала это необходимым.

– Минка, – ровным голосом произнес Рубин, – ты ничего не видела.

Я кивнула. Мне пришлось. Если бы я сказала об этом отцу, тот ничего не стал бы делать. А если Рубина поймают за продажей хлеба и обнаружится, что отец причастен к краже, его тоже могли наказать.

Телега со скрипом покатилась к улице Якуба, от нее поднимался душистый пар, щекотавший нам ноздри, а Рубин потихоньку скрылся. Только что он шел за мной, и вот его уже нет. Отец ничего не сказал, и я подумала, может, он уже знает то, о чем я так старательно умалчивала.



Я соврала отцу, что должна отдать Дарье взятую у нее книгу, и обещала вернуться домой до наступления комендантского часа. Вместо этого я направилась туда, где совершались разные темные сделки, надеясь подловить Рубина прежде, чем он совершит какую-нибудь глупость. В сумерках, когда небо серело, становясь одного цвета с булыжной мостовой, и трудно было разобрать, реально ли то, что ты видишь, отчаявшиеся люди блуждали в потемках и пытались сбыть свои продукты, свои украшения, продать свои души.

Отыскать среди них Басиного мужа было нетрудно по рыжей бороде и завернутому в коричневую бумагу хлебу.

– Рубин! – крикнула я. – Погоди! – Он посмотрел на меня, и человек с запавшими черными глазами, который брал у него из рук сверток, тоже. Хлеб мигом был спрятан куда-то под полу драного пальто покупателя. – Зачем ты это делаешь?! – с укором произнесла я, хватая Рубина за рукав. – Не надо. Басе это не понравится.

Рубин отмахнулся от меня:

– Ты еще мала, Минка. Не все знаешь.

Но я уже не была ребенком. В гетто детей не осталось. Мы все мигом повзрослели. Даже такой малыш, как Мейер, у него ведь не будет воспоминаний о другой жизни, только об этой.

– Пусть девчонка уйдет, – прошипел оборванец, – или сделка не состоится.

Я не обратила на него внимания:

– Не знаешь, что это может стоить тебе жизни?!

Рубин, который в день помолвки с Басей поцеловал меня в лоб и сказал, что всегда мечтал иметь младшую сестренку; который раздобыл для меня на день рождения сказки братьев Гримм на немецком; который обещал, что будет интересоваться каждым парнем, пригласившим меня на свидание, – этот самый Рубин оттолкнул меня так сильно, что я упала.

Шерстяные чулки порвались. Я села, потирая ободранную о булыжники мостовой коленку. Незнакомый мужчина вложил в руку Рубина маленький коричневый пакет.

В тот же самый момент раздались крики, свист, и Рубина с его покупателем окружили трое солдат.

– Минка! – крикнул Рубин и бросил пакет мне.

Я поймала его, а Рубина толчком уложили на землю, ударили прикладом винтовки по голове. Я кинулась бежать и не останавливалась ни когда перебегала мост над Згиерской улицей, ни когда поняла, что меня никто не преследует. Я влетела в дом, оставив дверь нараспашку, и бросилась в объятия матери. Всхлипывая, рассказала ей о Рубине. Стоявшая в дверном проеме Бася с вопящим Мейером на руках заголосила.

И тут я вспомнила про пакет, который так и сжимала в руке. Я вытянула вперед руку и разжала слабые пальцы, как роза раскрывает лепестки.

Мать перерезала бечевку кухонным ножом, развернула крапчатую вощеную бумагу… Внутри лежал маленький пузырек с лекарством.


«Это может стоить тебе жизни…» – корила я Рубина. Что это?

Его сын.



Информация в гетто распространялась, как побеги глицинии: извилистыми путями, по спиралям, иногда она распускалась невероятными фейерверками цвета. По этим сложно переплетенным каналам мы получили сведения, что Рубин в тюрьме. Бася каждый день ходила туда, пытаясь встретиться с ним, но ее не пускали.

Отец задействовал все свои деловые контакты за пределами гетто, чтобы узнать что-нибудь о Рубине или, еще лучше, вернуть его домой. Но связи, которые помогли когда-то устроить меня в католическую школу, теперь ничего не значили. Если отец не обзаведется приятелями среди офицеров СС, Рубин так и останется в тюрьме.

Это заставило меня вспомнить того офицера из Штутгартского балета, который предлагал давать Дарье уроки танцев. Не было никаких гарантий, что он сможет чем-то помочь, и все же этот человек хотя бы отдаленно знаком нам в море немецких военных. Только вот беда – Дарья сожгла его визитную карточку, а значит, даже эта искра надежды для меня угасла.

Мы не знали, какая участь ждет Рубина, но немного раньше в том же месяце председатель Румковский издал распоряжение, согласно которому воров и преступников должны были отправить на работы в Германию. Таким способом наш старейшина устранял негодяев из общества. Но разве можно было считать Рубина подонком? «Сколько людей, сидевших в тюрьме, на самом деле были преступниками?» – размышляла я.

От мысли, что Рубина пошлют неизвестно куда, Бася впадала в отчаяние и ничем не могла утешиться, хоть на ее попечении и оставался Мейер, который быстро поправился, как только стал принимать лекарство. Однажды ночью она тихонько вошла в мою комнату. Было три часа, и я сразу решила: с ребенком стряслась какая-то беда.

– Что случилось?

– Мне нужна твоя помощь, – сказала Бася.

– Почему?

– Потому что ты умная.

Бася редко обращалась ко мне за помощью, еще реже признавала мои умственные способности. Я села в постели:

– Ты задумала какую-то глупость.

– Не глупость. Это необходимо.

Я вспомнила, как Рубин продавал хлеб, и зло глянула на сестру:

– Вы оба решили забыть, что у вас есть маленький сын, который полностью зависит от вас? Что, если тебя тоже арестуют?

– Вот почему я и прошу тебя о помощи, – сказала Бася. – Пожалуйста, Минка.

– Ты жена Рубина. Если тебя не пускают к нему в тюрьму, я-то что смогу сделать?

– Знаю, – мягко проговорила Бася. – Но я хочу встретиться не с ним.



Репутация Хаима Румковского в гетто находилась прямо на линии между любовью и ненавистью. На людях нужно было восхищаться председателем, или ваша жизнь превратилась бы в ад, так как он имел власть раздавать привилегии, жилье и продукты. Однако приходилось только удивляться человеку, который по доброй воле согласился иметь дело с немцами, морить голодом своих людей и объяснять, почему они живут в таких ужасных условиях, говоря, что по крайней мере они живы.

Ходили слухи, что Румковский падок на хорошеньких девушек. Именно на это мы с Басей и рассчитывали.

Оставить маму присматривать за Мейером, сославшись на то, что Бася еще раз попытается попасть в тюрьму, чтобы увидеться с мужем, было нетрудно. Не вызвало удивления и ее желание надеть самое красивое платье и причесаться, чтобы выглядеть как можно лучше для своего супруга. Я не стала лгать матери, просто не упомянула о том, что направляемся мы вовсе не в тюрьму, а в контору председателя Румковского.

Я не могла сказать ничего такого, чего не могла бы сказать сама моя сестра, чтобы пробиться на частную аудиенцию к старейшине евреев, но я понимала, почему ей было важно мое присутствие рядом: для храбрости на пути туда и для поддержки на пути обратно. Контора Румковского выглядела как дворец в сравнении с нашей тесной квартиркой или пекарней. У него, конечно, были помощники. Секретарша, от которой пахло духами, а не грязью и дымом, как от нас, посмотрела на меня и сразу перевела взгляд на еврейского полицейского, стоявшего на страже у закрытых дверей.

– Председателя нет на месте, – сказала она.

Румковский много времени проводил в разъездах по гетто: принимал парады детей, маршировавших мимо него; выступал с речами; руководил свадебными церемониями или посещал фабрики, которые, по его мнению, должны были сделать нас незаменимыми для немцев. Ничего удивительного, что его не оказалось на месте, когда мы с Басей явились в его контору. Но мы проторчали на холоде несколько часов и видели, как председатель вошел в здание в сопровождении своей свиты минут пятнадцать назад.

Его легко было узнать по седым вихрам волос, круглым черным очкам и толстому шерстяному пальто с желтой звездой на рукаве. Именно эта эмблема заставила меня схватить задрожавшую при его появлении Басю за руку.

– Видишь, – шепнула я, – по большому счету он не отличается от нас с тобой.

Я посмотрела секретарше в глаза:

– Вы лжете.

Женщина вскинула брови и повторила:

– Председателя нет на месте. И даже если бы был, то не стал бы встречаться с вами без записи на прием. А свободного времени в его расписании нет на ближайший месяц.

Я понимала, что это тоже неправда, так как слышала ее разговор по телефону: она согласовывала встречу с главой продовольственного отдела завтра в девять утра. Я открыла рот, чтобы заявить об этом, но Бася ткнула меня локтем в бок.

– Простите, – сказала она, выходя вперед и отводя глаза в сторону. – Кажется, вы уронили это.

Бася протянула секретарше серьги. Я знала, что та ничего не роняла. На самом деле эти серьги были в ушах моей сестры, когда она одевалась утром. Красивый жемчуг, свадебный подарок Рубина.

– Бася! – выдохнула я. – Как ты можешь!