Рассказчица

В тот вечер я не стала дожидаться Алекса на кухне. Меня там вообще не было, когда он вошел в дом. А на его тихий стук в дверь спальни ответила, что плохо себя чувствую и легла отдохнуть.

Но я не заснула. Представляла себе, как он отвлекся на ячмень, сидит и раскладывает его на кучки. На руках у него кровь, изо рта течет слюна.

Я зажгла свечу и тихонько прокралась по коридору на кухню.

Сквозь деревянную дверь ощущался исходящий от печи жар. Если я встану на цыпочки, то смогу заглянуть в щель. Конечно, всю кухню я не увижу, но, может быть, в поле зрения попадет Алекс, работающий как обычно, и мои страхи развеются.

Мне был хорошо виден квадратный столик с рассыпанным на нем ячменем.

Но куча зерен была разложена, семечко к семечку, как войско на параде.

Вдруг дверь распахнулась, я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свеча вылетела из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась за ней, но Алекс успел башмаком затушить пламя.

– Шпионишь за мной?

Я кое-как поднялась и покачала головой. Взгляд мой был прикован к разложенному ровными рядами ячменю.

– Я запаздываю с выпечкой, – сказал Алекс. – Мне пришлось немного прибраться здесь.

Он испачкан кровью, предплечье перевязано бинтом.

– Ты ранен.

– Это ерунда.

Он выглядит как человек, с которым я вчера вечером смеялась, когда он изображал городского пьяницу; как тот, кто взял меня на руки, когда я увидела пробежавшую по полу мышь и отказывалась входить на кухню, пока ее не изловят.

Он был так близко, что я чувствовала мятный запах его дыхания; видела зеленые крапинки в его золотистых глазах. Я сглотнула:

– Ты тот, за кого я тебя принимаю?

Алекс и бровью не повел:

– Это имеет значение?

Он поцеловал меня и как будто вобрал в себя. Меня распирало изнутри, зачем только нас разделяет кожа, почему я не могу стать еще ближе к нему. Я впилась пальцами в его поясницу, запустила их под его рубашку. Он держал мою голову в руках так мягко, так нежно, что я этого почти не ощущала, и прикусил мою губу.

Во рту у меня появилась кровь, и у него тоже. С привкусом металла, боли. Я отстранилась от него, и впервые в жизни ощутила себя на вкус.

Вспоминая об этом, я понимаю, что Алекс был так же потрясен этим моментом, как и я. В противном случае он услышал бы приближение Дамиана, который распахнул дверь и вошел вместе со своими солдатами. Они направили на нас штыки.





Лео




С людьми, которые дают нам правдоподобные наводки на потенциальных нацистов, мы встречаемся, чтобы проверить, не сумасшедшие ли они. Обычно удается за несколько секунд определить, в здравом уме наш информант или действует из зависти, недоброжелательства, параноик он или просто сбрендил.

Нескольких мгновений мне хватает, чтобы понять: Сейдж Зингер не пытается подставить этого Джозефа Вебера; ей никакой выгоды оттого, что она сдаст его.

Она не в меру чувствительна из-за шрама, который тянется бугристой полосой от ее левой брови вниз по щеке. К тому же из-за этого шрама она сама не понимает, как невероятно хороша.

А я понимаю прекрасно. В тринадцать лет я был жутко прыщав. Клянусь, мои прыщи размножались делением! Мне дали прозвище Лицо Пепперони, или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. В день, когда нас фотографировали в школе, я так психовал из-за перспективы быть запечатленным для вечности, что вызвал у себя рвоту, лишь бы остаться дома. Мама сказала мне, что когда я стану старше, то буду учить людей никогда не судить о книге по обложке, примерно этим я и занимаюсь. Но иногда, глядя в зеркало даже сейчас, я как будто опять вижу того несчастного подростка.

Могу поспорить: то, что видит Сейдж в своем отражении, намного хуже того, что видят все остальные.

Обычно проверять тех, кто дозванивается в наш отдел, отправляют Джиневру. Я встречался всего с двоими или троими. Всем им было за восемьдесят – евреи, которые до сих пор видели своих тюремщиков едва ли не в каждом встречном человеке подходящего возраста. Ни в одном из этих случаев обвинение не подтвердилось.

Сейдж Зингер еще далеко до восьмидесяти. И она не лжет.

– Ваша бабушка, – повторяю я, – она выжила в лагере? – (Сейдж кивает.) – И почему-то, хотя мы с вами беседовали уже четыре раза… вы об этом не упомянули?

Я до сих пор не разобрался, как на самом деле обстоят дела. Захочет ли бабушка Сейдж и будет ли в состоянии опознать Райнера Хартманна как офицера из Освенцима-Биркенау, а это связало бы собранную Джиневрой информацию с тем, что узнала от подозреваемого Сейдж. Но если Сейдж каким-нибудь образом предварительно настроит свою бабушку в отношении подозреваемого – к примеру, скажет, что разговаривала с ним, – тогда любые свидетельские показания будут предвзятыми.

– Мне не хотелось, чтобы вы подумали, будто я позвонила вам из-за этого. Мой звонок никак не связан с бабушкой. Она вообще никогда не говорит о своем прошлом.

Я подаюсь вперед, сцепив руки:


– Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?

– Нет. Она даже не знает о его существовании.

– И она ни разу не обсуждала с вами время, проведенное ею в Освенциме?

Сейдж качает головой:

– Даже когда я просила ее, она все равно отказывалась говорить об этом. – Девушка поднимает глаза на меня. – Это нормально?

– Я не знаю, что нормально для выживших. Некоторые считают, раз они вышли живыми из лагеря, то обязаны рассказать миру о случившемся с ними, чтобы подобное никогда не повторялось. – Я смахиваю со стола крошку в салфетку и несу тарелку в раковину, размышляя вслух: – Что ж, я могу позвонить своему историку. Она сопоставит фотографии за несколько часов, и тогда…

– С вами она тоже не станет разговаривать, – заявляет Сейдж.

Я улыбаюсь:

– Бабушки находят меня чрезвычайно милым.

Сейдж складывает на груди руки:

– Если вы обидите ее, я…

– Возьмите на заметку: во-первых, не стоит угрожать федеральному агенту. И во-вторых, не волнуйтесь. Даю вам слово, я не буду давить на нее, если она не в состоянии обсуждать это.

– А если она заговорит? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?

Я качаю головой и объясняю:

– Мы не обладаем уголовной юрисдикцией над нацистами. Мы не можем посадить вашего Джозефа в тюрьму или освободить от наказания. Преступление имело место за пределами США и задолго до того, как было введено экстерриториальное право. Только в две тысячи седьмом году действие американского Статута о геноциде было распространено на неамериканцев, совершивших подобные преступления за пределами Соединенных Штатов. А до того он в основном затрагивал только действия американских граждан, например генерала Кастера против индейцев. Мы можем только подловить его на нарушении иммиграционных правил и депортировать. И даже в таких случаях я годами добивался, чтобы европейцы проявили моральную принципиальность, приняли обратно нациста и преследовали его по закону, но мои старания приводили к успеху в единичных случаях.

– Значит, мы занимаемся всем этим напрасно? – спрашивает Сейдж.

– Мы делаем это, потому что ваша бабушка выбрала своим домом Соединенные Штаты, и наш долг – обеспечить ей умиротворение.

Сейдж смотрит на меня долгим взглядом:

– Ладно, я отвезу вас к ней.



В досье на Райнера Хартманна есть такие вещи, о которых Сейдж Зингер не знает.

Моя задача – рассказывать ей как можно меньше, чтобы выудить из нее то, что она может мне сообщить. И все равно у меня нет уверенности, что суду удастся соединить все точки и наказать его. Не могу я рассчитывать и на то, что этот Хартманн протянет достаточно долго и получит наконец по заслугам.

До сих пор Сейдж излагала мне сведения, которые можно извлечь из архивов Мемориального музея Холокоста в США или из книг, если читать внимательно. Военные действия и даты, названия частей, карьерные траектории. Даже о татуировках с группой крови можно узнать при изучении истории Третьего рейха. Каким бы несуразным ни казалось, что кто-то наговаривает сам на себя, случаются вещи и более странные.

Но в этом досье упоминаются такие подробности о Райнере Хартманне, которые мог знать только он сам, его начальники или самые близкие друзья.

Ни одну из них Сейдж Зингер пока не упомянула.

А это могло означать либо что Джозеф Вебер еще не добрался до рассказа об этих историях, либо что он не Райнер Хартманн.

В любом случае, если Минка, бабушка Сейдж, опознает его – это добавит всего лишь еще один фрагмент к общей картине. Так и получается, что я еду обратно в сторону Бостона по тому же самому маршруту, которым только что добирался из аэропорта Логан в Нью-Гэмпшир, а рядом со мной в машине сидит Сейдж.

– Это ново, – говорю я. – Никто в моем отделе не расстраивался так из-за того, что сбил на машине оленя.

– Я не нарочно, – бормочет Сейдж.

– Аби гезунт.

– Что, простите?

Я поворачиваюсь к ней:

– Это означает: «Будьте здоровы». Полагаю, вы не говорите на идише.

– Я не еврейка. Я же говорила вам.

Вообще-то, она спросила, имеет ли это значение.

– О, я просто подумал…

– Мораль не имеет отношения к религии, – говорит Сейдж. – Можно поступать по совести и вовсе не верить в Бога.