Пыльная корона

Бесполезно было объяснять, что у мамы и дщери слишком разный экспириенс. Для Евы как раз все настоящее было трудно добываемым, как золото, трюфели или хороший невропатолог. Когда и кто поменял законы вселенной?! Вот только не надо трындеть про новейшие времена, бешеный ритм жизни, психологию потребителя, информационные технологии… Или Господа нашего тоже апгрейдировали? Быть может, Ева не в курсе, и теперь даже сам процесс вынашивания ребенка подвергся реформам, и скоро детки начнут вылупляться трехмесячными… а несгибаемая Марго знай твердила, что юридически все эти Надькины расписки ничего не стоят и по закону ее не подловить. Она забрала свои деньги — вот и весь сказ. Свои, не чьи-нибудь!

— Конечно, мы хотели не по закону, а по справедливости, но, чтобы справедливость сработала, нужны… законные основания! И знаешь, папаня мне вообще сказал, что нашел другой способ.

Папаня еще не то скажет, чтобы дочь с женой отстали… И Ева на неделю ушла в туманное ватное недомогание. Даже несмотря на то, что Ритта соизволила вернуться домой из своих скитаний по съемным вскладчину флэтам, настроение, как старая коза на привязи, бродило у прохладного нулевого значения. Ева всегда заболевала от незавершенности. От того, что затея обрывалась на взлете — а ведь стоит признать, что лучшие затеи ее жизни так и обрывались. Что стоит только «Приют Маргаритты» — замысел обогреть всех обездоленных творческих натур, с которым Ева носилась вместе со своей романтической подругой… Ее богатый то ли друг, то ли родственник, то ли просто покровитель — уже не упомнить, однажды благосклонно выслушал рассказы девушек о тяготах бездомной жизни странников духа. В общем, Ева и сама тогда пыталась написать многослойный роман и вкусила тягот мук творчества и сопрягаемой с ними вечной нужды. А подругин покровитель случайно был настроен на артистическую волну… словом, энтузиастки ошибочно приняли сиюминутное за постоянное. И принесли ему в клювике свои прожекты. В них они все выдумывали место, куда можно прийти, если ты не такой, как все, и тебе вдруг негде жить, или перебои с заработком, или просто черная полоса… Этим местом в мечтах двух затейниц побывали разного рода происхождения и принадлежности дачи, флигеля, мансарды, мастерские, гаражи, комнаты, балконы, кладовки… и даже одна заброшенная яхта. Да, этот знакомец-богач, он даже купил яхту, но как-то забывал на ней поплавать. Все некогда — ведь ему надо было еще полетать на личном самолете! Девушки так и не решились попросить плавсредство в долгосрочное пользование. Оно так и не стало «Приютом Маргаритты», как, впрочем, и флигеля с мансардами. Покровитель запамятовал о прожекте и даже поленился им отказать… благие замыслы растаяли дымкой, не успев вымостить собою дорогу в ад.

Но разве дело в этом! Теперь, в рассыпанной пыли иллюзий эти планы казались вздором двух идеалисток, утопией, болтовней… Как и все самое светлое в нас! Оно всегда выглядит беспомощным, бесполезным и неликвидным. Если, конечно, не появится кто-то настоящий. Редкий тип, умеющий перенести наши замыслы на пеструю ткань жизни. Тот, кто имеет свою потайную лестницу в небо и его почему-то слышат там, наверху. Но такие, настоящие, теперь тоже притворяются подделкой, и поэтому их уже не найти! Подделку можно продать хотя бы за сто баксов. А настоящее по истинной цене не продашь ни за что.

Так что дорогая Ритта не права. Простое и ясное закончилось. На наш век не хватило. Проскакала бестолковая кобылица-молодость, и возвышенные дела вроде приютов Маргаритт уже выглядят неподобающе. Тех, кто раньше был единомышленником, и в гости еле-еле зазовешь, а не то что на общую затею подвигнешь. Спеклись все компаньоны. Перевалив тернистую кочку сорокалетия, Ева усвоила печальную максиму: если хочешь быть уверен в том, что человек тебя не подведет, — тогда… роди его и воспитай сам! Или пусть он родит тебя, что не в твоей, увы, власти. Пусто вокруг. И кажется, лишь Комендант тоже твердил ей, что все вокруг — подделка… фейк, такое смешное слово.

Меж тем город накрыло первым исчеза ющим и вновь обновляющимся вихревым снегом. И это ненастье всегда было любимым для Евы. С началом снежного сезона она ждала новогодней кутерьмы, для нее это всегда был праздник праздников. И предшествующее ему Рождество, которое отмечала на европейский манер. На это ее однажды вдохновил Милан, старинный приятель. Утонченный оригинал, любитель этностиля и всяких мистических историй. Призрак черного шахматиста — его выдумка. Впрочем, выдумок у него хватает, и некоторые он, в отличие от прочих мечтателей, воплощает в жизнь. Достаточно сказать, что он был настолько милостив к своей застенчивой сестре — имя ее забылось, — что год водил ее по улицам и заставлял приставать к честным гражданам. Ах да, он называл это «метод Евы» — кажется, он один из немногих знал историю ее знакомства с Валерием Михалычем и полагал, что именно таким путем порядочная барышня может найти себе достойную партию. Потому что на земле действует один простой принцип, который давно пора уяснить всем смертным: на тебя претендуют лишь те, что ниже по статусу. И потому ты можешь сделать оптимальный выбор, только претендуя сам. А девичья гордость — всего лишь сдерживающий фактор, который позволяет получать лучших мужчин только дерзновенным девушкам, гордостью не тормозимым.

Что ж, у Милана своя правда во всем. А сестру он таки замуж выдал! Ева, конечно, гордилась тем, что явилась удачным примером для подражания. Экстравагантный приятель давно где-то в Европе, а то она бы непременно вызвала его как неотложку. Потому что погибает она без Милановых странных выдумок, без его бесконечной мистики американского Юга, без бесконечного просмотра «Сердца Ангела» и ирландского кофе. Ей надо, чтобы он научил ее заново тому, что она преподала ему когда-то сама. То есть свободному полету среди людей…

— А слабо тебе опять с лету склеить кого-нибудь, как отца? Ты ж не старая еще и смотришься неплохо!

Воистину мысль материальна, а мысль о Милане тем более! Ева привыкла к дочкиному эпатажу, но не могла же она быть готова к тому, что раскроется пыльный мешок семейных тайн и вонзится нож в самое сердце.

— Но, Ева, впредь ты должна быть осмотрительней. Ты ведь знаешь, что папа взял тебя неспроста. Он не был с тобой совсем бескорыстным — сама знаешь. Он надеялся, что ты освободишь его от приставаний бывшей жены-алкоголички. Само твое присутствие станет для нее… в общем, фазер — идеалист. Но потом, конечно, он тебя полюбил, как подобает в романтическом эпосе. Хотя если честно, я не думаю, что ты нашла тогда лучший вариант. Я сейчас стараюсь быть объективной — ведь ты знаешь, как я люблю нашего старика…

— Мне не нужен лучший, мне нужен мой! И хватит меня доводить.

— Обиделась… Вот все время хочу говорить с тобой, как со здравомыслящим человеком, а не как с почитаемой мамочкой.

Иногда Ева жалела, что всегда была противницей телесных наказаний для детей. Да и взрослым отпрыскам уже не всыплешь… Знала бы Риттка, что ранит Еву вовсе не своей смехотворной пропесочкой, а вызывает болезненное воспоминание о постыдной ревности. Ревности к той алкоголичке-аристократке. Узнай железная дочь об этом — подняла бы на смех. А про то, что Валерий Михалыч взял ее в дом как оберег, Ева знала и раньше. Напугали ежа ягодицей! В том как раз обиды не было. Но всегда подозревалось, что, если копнуть глубже, обнаружится страшный пласт этой истории, а именно: непорочный муженек так и не избавился до конца от привязанности к премерзкой Руфине. Вышибить клин клином не получилось. И за все эти годы, несмотря на рождение дочки и напряженную романтику с молодой женой, Валерий Михалыч не забыл свое чудовище — и, возможно, до сих пор любит! Что, если его нынешняя хандра… — это тоска по бывшей жене с перегаром? О, Ева прекрасно помнила этот гнилостный выхлоп с той схватки в подъезде. В момент потрясения она могла почти не запомнить лиц — но всегда помнила запахи. И если Валерий Михалыч собирается предать ее с этим зловонным Василиском, то Ева не будет с ним больше ни минуты! И спасать его деньги — абсурд. Даже шкурный интерес абсурден — ведь все капиталы утекут к твари подзаборной.

Так Ева раскалила свои страхи настолько, что решила уйти от Валерия Михалыча во второй раз. С тем же посылом, что и в первый, — упреждая его мнимое вероломство. Даже сознавая, что истерическое бегство — всего лишь не самый умный способ борьбы с хандрой, она не могла остановить в себе разрушительный маховик ревности. Где-то на кромке разума мелькала мысль о том, что кто-то ею умело манипулирует, — но не подозревать же родную кровь! Зачем Ритте ее побеги из семейного гнезда, которое больше похоже на пересадочную станцию? Кажется, совсем недавно Еве казалось, что семья готова воссоединиться, сплотиться и… в общем, все налаживается! Хотя эфемерен не мир, а наши представления о нем. Чуть толкнут нас в сторону разлада — и мы уже готовы искать другого… другую… другое.

«Но я такая, и вряд ли изменюсь! — твердила Ева сама себе. — Я внезапно ухожу, чтобы не дождаться, когда уйдут от меня. Бегу к морю Магритта и забываю первая — только забыть никак не могу! Тащу все старые тапочки в зубах, как верная псина. Убегаю — но уношу всех с собой в безразмерном прицепе чувственной памяти. И эта нелепая преданность божеству постоянства делает меня иррациональной и непонятной мужчинам. Мужчинам-мужчинам, отцам семейств, правильным архетипам — в общем, нормальным… Со мной могут ужиться лишь чудики, а с ними я чувствую себя одинокой».

Подводя все эти болезненные итоги, Ева мчалась к Коменданту. Он срочно вызвал ее, пообещав: если она придет вовремя, то будет ей радость. Нельзя было терять ни минуты, иначе августейший раздумает! Быть может, он придумал хитроумный план по разорению Надежды Особовой? Пускай это было уже не актуально — приглашением Коменданта пренебрегать было нельзя. Что касается его требования пунктуальности — это всего лишь очередная прихоть. Надо же было за свою былинную доброту требовать от утомительных ходоков и просителей что-нибудь взамен. Ведь деньги-то со своих Комендант не брал, да и борзыми щенками не любил — не угодишь ему, уж больно он привередливый. Тогда извольте, дорогие, помучиться и исполнить заданное послушание.

Занятая смятенными мыслями, только на подходе к Дому четырех статуй Ева вспомнила про Ритткин «шикарный опрокидон» в этих же краях. Дочь смылась из дома, не прощаясь, и теперь уже наверняка навеселе. «И пьяницы с глазами кроликов» ей кричат непристойности… и наркоманы, упаси господь, и извращенцы, и всякие заразные неприятные людишки! А может, не случайно они оказались в одном месте в одно время, и судьба дает матери шанс уберечь дитя от страшной ошибки…

Мужчинам-мужчинам с геометрически правильной моралью такие материнские метания не просто непонятны — они их бесят. Комендант, конечно, слишком незауряден, чтобы его причислять к какой-либо касте, даже весьма достойной, но его такие метания бесят еще больше, чем законопослушных граждан. И все же родное дитя важнее! Ева набрала комендантский номер — и с удивлением обнаружила, что он недоступен. Набрала другой — такая же история! Ну, значит, судьба. Будет сам виноват, что не услышал предупреждение о том, что гостья слегка припоздает по самой что ни на есть уважительной причине. Спустившись в «Полвосьмого», Ева не обнаружила ничего махрово-злачного. Так, студенческая забегаловка с налетом богемности — фотки ретрокинозвезд и неуют деревянных сидений. А Маргаритты не видно.

Ева остановилась у стены с аквариумом, в котором резвились нарядные полосатые рыбы, какие-то пафосные каракатицы, а внизу высовывал хвост из декоративного замка стеснительный сом. Сделав вид, что заворожена обитателями глубин, Ева прислушалась к разговору за ближайшим столиком. А не прислушаться к нему было невозможно — здесь шумели, и заводилой был перезрелый пройдоха-болтун из тех, что красиво стареет и седеет, словно прошел мелирование в элитном салоне. Всем этим можно любоваться, гладить его по красивой голове и слушать вполуха его треп, но не приведи господь понадеяться на него в делах. Мутный тип бодро втирал веселой молодой паре, что занимается продажей дома с призраком. И что это теперь модное направление в недвижимости, потому что дорогие объекты сейчас не втюхать — разве что придумать модную фишку. Например, привидение в нагрузку. На Западе такое в порядке вещей, хотя и предложение на любителя. А как проверить наличие бонуса? Элементарно — переночевать! Разводка для лохов? Да, пожалуй, как и все на нашем синтетическом рынке, где давно нет ничего натурального. И даже призраки поддельные — а какие они еще могут быть?! — радостно скалил породистые зубы швыдкий риелтор.

— Но, ребята, — и тут болтун переходил на заговорщический шепот, — тот дом, который я продаю сейчас, — сто пудов с нечистью! Меня в нем крючит. Притом что я ни в какие глупости не верю. Но душа у меня там воет аки волчица, и лестница всю ночь скрипит сама собой. Хозяева говорят, что это призрак проигравшего шахматиста. Придумает же народ! И типа чтобы его прогнать, надо дать ему выиграть. То есть на шахматной доске расставить такую комбинацию фигур, чтобы уж точно он своими черными фигурами выиграл… Он играл черными, потому его так и зовут Черный шахматист… Но никто пока не смог расположить фигуры нужным образом.

— Так я не поняла, это злой или добрый призрак? — спросила барышня, одна из тех двоих, что внимали риелторским байкам. — И вообще покупатель-то что с этого привидения поимеет? Какой ему толк от призрака-шахматиста? Удача в игре?

— Вот ты, лапочка, как всегда, смотришь в корень, — воодушевился завиральный крендель. — Идея тут такая: задобришь шахматиста — он принесет тебе удачу. А не сможешь — он останется грустным и будет просто пугать домашних своим присутствием. Реального вреда от него нет. Но если он так и не выиграет свою партию, то и пользы от него не будет. Теперь ясно, какой покупателю от него толк? Интеллектуальный адреналин! Тут нужен клиент с мозгами. Кто мне такого клиента найдет — тому процент со сделки…

От изумления к Еве вернулся забытый дар — она снова могла предвидеть будущее! Эти маленькие приступы всегда сопровождали игристые мурашки, шампанские пузырьки, поднимающиеся снизу вверх, из животных глубин к макушке головы. Предвидение, это мгновенное могущество, всегда вносило в жизнь ближних порядок. Ева увидела себя идущей рука об руку с человеком в расстегнутой черной рубашке… Ритта почему-то расставляет что-то на прилавке, а Валерий Михалыч стоит на яхте с диковинным названием «Оли оли кай»… И были в этом видении мелькающие картинки с незнакомыми людьми, которых Ева не знала — но это пока, до поры до времени… Вот только где теперь искать добрейшего Милана, который просто обязан дать объяснения, откуда он все знает, — ведь Ева была уверена, что Черного шахматиста он выдумал. А вот поди ж ты — выдумка обрела не просто реальные, а еще и коммерческие формы. Может, он волшебник? Смешно. Реальность провалилась внутрь чьих-то мистических фабул…

Откровение, окутанное сгустком вопросов, длилось минуту, не более, и не успела Ева подтянуть до неприличия отвисшую челюсть, как в зал завалилась бурлящая компания, в коей верховодила Маргаритта. Едва успев уйти в тень, чтобы не быть замеченной, Ева оказалась в закутке, откуда могла только слышать, но не видеть происходящее. Но, навострив слух, она поняла, что Ритткины друзья и продавец воздуха — одна шайка. И шумная камарилья поглотила трио у аквариума, и они все вместе удалились куда-то, где, по чьим-то горячим уверениям, было балдежней…

Только бы не сойти с ума от нетерпения! Еве страсть как хотелось знать, кто этот брутальный симпатяга в расстегнутой рубашке. Уж ей-то было известно, что он — не праздная фантазия. Все, что она предвидела, исполнялось в точности. Вот только жаль, что в ближайшем ее будущем не мелькнул Милан. Может, призраки его поддельные, но сам он точно настоящий. Наверное, поэтому и вне досягаемости! Теперь-то Еве была пронзительно понятна гейша, которая искала своего пропавшего парня, и именно его отсутствие в сегодняшнем дне, таком бесперспективно тихом, и делало его лучшим. Все настоящее просто и ясно. Это ведь так просто — исчезнуть…





Богович




— Я бы с удовольствием помог вам, но давно уже не занимаюсь этими делами. Они в прошлом. Где им и положено быть, — усмехнулся Милан.

На том конце трубки он услышал короткий нетерпеливый вздох. Придумают же люди! Роспись по банановой кожуре для арт-проектов! Подобная галиматья даже для Милана была бы чрезмерной… Ну, был у него период поиска себя, и тогда он рисовал для неширокого эпатажного круга эскизы для татуировок, мечтал заняться автодизайном и помогал знакомому иконописцу расписывать один милый сельский храм. Это была вершина его духовной жажды. Он воображал, что привносит сюда частичку пронзившей его Святой Софии — тех оставшихся пяти процентов мозаик и фресок, светлой силы которых хватило бы на сотню храмов. Теперь же Милан — солидный человек. Раз в год он расписывает куклу для своей поздней ненаглядной доченьки и привозит ей в уральский городок, где она заперта унылым семейным кланом своей матери. Впрочем, с игрушками беда — кто-нибудь да попросит о подарочке для чада… отказать грех! Солдатики, неваляшки… Вот и все эстетические подвиги. Он более не пытается закосить под Брейгеля — любимого художника всех бунтарски настроенных интеллигентов восьмидесятых, он больше не романтик. Его девушка может напялить свадебное платье только в шутку — вместе с джинсами и кедами, как перформанс… и Милан знает, что в том нет ни малейшего намека на матримониальные планы, это всего лишь постановочное фото для ее салона. А Милан нашел для себя удобную нишу посредника. Он продает талантливые работы никому не известных художников под раскрученными именами. Невинный подлог, дающий возможность заработать бедолагам, которые без него спились бы или того хуже. И одновременно они чувствуют себя востребованными — пусть так, безымянно… Милану слишком хорошо известно, как трудно сделать имя с нуля. Он пытался. Ничего не вышло. Помнится, был измотан собственным благородством — попытался нести в массы непосильно доброе и вечное. Носился с добрейшим, но темнейшим мужиком, наивным импрессионистом, которому все аплодировали, — но покупать по божеской цене его работы никто не спешил. Художник тот был старожилом маленького городка, в шумных тусах не участвовал и вообще был чудиком несветским. Знал его узкий круг ценителей, да он и к славе не стремился. Раскрутки не получилось.

Милан продолжал с ним перезваниваться. Он знал, что его знакомец обветшал. И Милан насмелился предложить ему сделку. Если бы старый коняшка согласился продать свою картину под чужим именем, то впервые в жизни прилично заработал бы. При его запросах на эту сумму можно было бы жить чуть ли не год. Себе Милан не взял бы ни копейки комиссионных — чистейшая благотворительность с его стороны. Но художник обиделся и заподозрил в нем пройдоху. Милану еще долго приходилось оправдываться и объяснять дремучему аксакалу, как тяжела его участь продавца. После такой нервотрепки иметь дело с живыми классиками расхотелось. Пускай полощут свой гонор в реке памяти советского производства.

Непроданная картина называлась «Призрак Черного шахматиста». Неудачный выбор Милана. Ведь чутье ему шептало — не та картина, не трогай ее, в ней подкожный магический смысл! Но он не послушался чутья — эта работа имела европейские перспективы, в отличие от прочих.

Художник раскололся однажды — чуть ли не в последний их разговор… видно, хотел загладить свою былую резкость. Покаялся, что сюжет Черного шахматиста взял из истории его трагического отца. Тот завербовался в органы — а потом понял, куда попал, и запил. У него был друг, с которым он играл в шахматы, — скульптор, бесприютный талант из недобитых аристократов. И услышал однажды этот талант шаги в ночном коридоре. В общем, забрали его на Лубянку, и сгинул бедолага. А его партнер-шахматист так и остался гадать, не он ли неосторожным словом свел друга в могилу. Скажем, легким разговорцем о том, что вот есть у него прекрасный пример идеологически безупречного потомка дворянских кровей. Таким образом он, простая душа, хотел робко заступиться перед карательной властью за тех, кто «из бывших», — мол, не все они враги революции и не нужно их без разбора ставить к стенке. То есть вообще никого не надо без разбора… то есть оно, конечно, наше дело правое… в общем, запутался в своих же сентенциях и смущенно умолк. Короче, не по-энкавэдэшному выступил… Естесстно, карьеры не сделал. Много лет сидел в своей комнате, пил, играл сам с собой в шахматы и глухо изрыгал проклятия себе под нос. Когда выходил к резвящимся детям, а потом и внукам, пытался играть с ними, изображая падение раненого бойца с криком «Контрра!». Ребятня пугалась. Матушка заступалась за него перед молодой порослью, уверяя, что дед на самом-то деле хороший, просто сейчас он болен. Он прожил трудную жизнь. Но детей этим не проймешь.

— Теперь мне все понятно! — сокрушался Милан. — Конечно, о продаже этой картины не могло быть и речи, тем более — под чужим именем! Надо было сказать мне сразу, не молчать… Берегите предка, он — ваша сакральная сила.

— Это не предок, а его призрак, — ответствовал упрямый мастер, вдруг сменивший душевную линию. — Собственно, даже я сам не понимаю, чей это призрак — самого отца или скульптора, которого сгноила Лубянка. Но так или иначе, я его до сих пор боюсь. Мать мне твердила, что я пошел характером и мастью в папашу. Что он был человек тонкий и благородный до изжоги. А мне это внушает ужас из-за испорченного детства. Я хочу избавиться от этой картины. Ты был абсолютно прав с той коммерческой затеей. Надо было мне его сбагрить! Тогда мне казалось, что я перед ним в долгу и не имею права слить семейную историю под чужим именем. Но сейчас… я хочу быть свободным от нее.

— Нет, нет и еще раз нет! — кричал Милан. — Он — ваш оберег, поверьте!


Судя по всему, впечатлительный творец таки продал «Шахматиста» за копейки каким-то первым встречным. И вскоре умер. Умер, словно выстрелил без предупреждения. Скорее всего, старик продал «Шахматиста» не из суеверий, а сильно нуждаясь. На склоне лет нужда пересилила гордость, и он придумал, что хочет избавиться от картины как будто бы из мистики. А никакой мистики — просто удручающая бедность. Когда-то он побрезговал милановским подлогом — а теперь был согласен на все…

Однажды Милан встретил похожую манеру на аукционе. Боже, покойный мастер и не мечтал о таких суммах! А мог бы… если б его имя сделать столь же одиозным, что и у этого художника, — благо что они одной эпохи. Но… захотел бы этот скромник в ботинках на босу ногу в ноябре популярности после смерти? У непризнанных гениев тоже бывают причуды, хотя на их месте Милан не привередничал бы. Впрочем, он до сих пор не разрешил для себя загадку мастера. Но помнил чудика, и грустил по нему, и чуял, что с его наследством нечисто. Он пробовал связаться с родственниками ради одной выставки, что устраивала его подруга. Но ему не ответили. А настаивать он побоялся — помнил, что его импульсы из любви к искусству могут быть истолкованы как банальная корысть…

В моменты хандры Милан помнил слова ушедшего: «Цени в себе пустоту. Только в ней могут родиться истинные краски и звуки, слова и мысли. Можешь сидеть часами, уставившись в одну точку, — тогда ты подобен Богу, придумывающему миры. Просто мы несовершенны, и на то, что Он создал за неделю, у нас уходят годы».

Божественные аллюзии художника имели, кроме прочего, иронический оттенок. Милан по молодости любил пощекотать эту тему и панибратски обозвать Господа Иисус Богович Христос. На что живописец не уставал отвечать, что все мы Боговичи, а не Рюриковичи и не Гедиминовичи, и в том наша сила, о которой мы забыли.

Милан хранил его номер в мобильном. На какой случай — неясно. Так и остался он под именем Богович. Служил ли его телефон оберегом, или просто не хотелось вычеркивать человека, беззащитного теперь в своей бестелесности, — кто разберет. С тех пор как дела у Милана пошли в гору, суеверия обступили его самого, и он не смог им сопротивляться. Хотя если быть точнее, они сводились к смутному ощущению таинственных взаимосвязей всего сущего, которые может прочувствовать и понять лишь глубокий мистик. Примерно так, как опытный редкий доктор может прощупать пальцами наш организм и найти первопричину боли.

Помнится, в детстве у Милана возникало странно приятное состояние, когда он гостил у любимой тетки в маленьком сибирском городке, где росла лесная клубника и нежно царапали молодые кедры. Поезд приходил туда поздним вечером, и они с матерью шли от станции ароматной хвойной тропой, усыпаной желтыми сосновыми и кедровыми иглами, и далекие голоса вокзалов… а потом встреча, разбор сумок, шелестение босых пяток по паркету, старый детский велик в кладовке с неуместным девичьим декором — свисающими из руля кистями, — все это было прикосновением ладоней странствий и будило завораживающее, ни с чем не сравнимое чувство, что все известно наперед. Ему, маленькому мальчику, было присуще тогда невесомое могущество спокойного предвидения. И оно было до того успокаивающим, что и толком-то считывать это будущее было лень, и Милан немедленно засыпал, едва припав к подушке.

И всегда в произведениях искусства он искал эту необъяснимую ноту беззаботной близости к божественному…

Не то чтобы он не продавал другие работы — бизнес есть бизнес. Но с другими была уже рутина. Не царское это дело. Ее он ласково сбрасывал на свою подругу. Та с энтузиазмом молодости бросалась на амбразуру, думая, что ей поручили важное задание — тонкий и не каждому понятный образ, которому предстоит найти своего ценителя. В общем, девушка была доброжелательна, наивна и энергична. Она даже отказывала так обнадеживающе, что тот, кому отказали, не совсем понимал, что происходит. Только с такой душенькой Милан мог находиться рядом. Прочие его настораживали, раздражали, бесили. Она хромала и, в общем, здоровья была хрупкого, так что в матери семейства явно не годилась. Как раз то, что надо Милану. Будь она хоть на миллиметр ближе к стереотипам социума — у него уже сработал бы рвотный рефлекс.

Иногда ему мечталось, что эта малышка совершит для него какую-нибудь элегантную кражу века — великого, но неизвестного широкой публике полотна. Хромую не заподозрят! Они быстренько толкнут шедевр верным людям и уедут на Лазурку. Или, напротив, затеряются в Нью-Йорке. Как это было бы чудесно! Они оба умеют жить нигде, в безликих студиях и мастерских, в чужих городах, ныряя очертя голову в новую языковую среду. И в этом их незыблемое единство — им обоим не нужен дом, дом на века, дом-крепость. Достаточно крыши над головой и двух спальных мест — Милану необходимо отдельное ложе, чтобы высыпаться. И лапочка на него не в обиде, никаких капризов, все понимает. По утрам он приходит к ней… но оба больше любят любить в незнакомых местах. Новизна, драйв и по сравнению с приедающимся прикроватным эквилибром хоть какое-то приключение. Ни одна женщина раньше не была так созвучна Милану. Он бы не так удивлялся, если бы лапочка была зрелой и опытной. Но она пока еще счастливо дрейфовала в том возрасте, когда положено капризничать, идти всему наперекор и совершенно не понимать мужчин. Единственное ее качество, что можно было списать на молодость, — это охота к перемене мест, и то нынешние девицы уже привыкли требовать имущественно-жилищных гарантий, и таких покладистых и легких на подъем Милан давненько не встречал…

Может быть, лапочка была вовсе не так молода, как выглядела? Это теперь тоже сплошь и рядом. Дамы, умеющие обманывать время, пугающе прекрасны! Но его подруга вовсе не отличалась той демонической красотой… ей было присуще нечто другое. Ее окружала необъяснимая дымка предвкушения добрых вестей. И она была сродни тем волшебным ощущениям детства, когда Милан в ночи приезжал к тетке. Чудесное состояние детского могущества могло окутать Милана, когда лапочка просто гладила его рукой по спине. Возникало и уходило это чувство всегда внезапно, никаких видимых закономерностей не наблюдалось. И это еще больше завораживало! Таинственная девушка, легкие ладони странствий…





Поцелуй в макушку




Она опять появилась на Каретной площади — или никогда не исчезала отсюда. Девочка, играющая со всеми. Валерий Михалыч вот уже год как заприметил ее. Он приходил сюда остыть от гневных мыслей, выкорчевать из себя шипы застарелых несправедливостей жизни, просто обнулиться и вкусить иллюзию свободы. Словно он опять студент или того глубже — просто сын своих матери и отца, мечтательный школьник. Здесь, на новенькой детской площадке всегда было полно ребятни всех возрастов и калибров. Его собственные дети давно выросли — у старшей дочери давно своя семья, и ее дети уже вошли в мятежную пору отрочества. Вопреки житейской логике, Валерий Михалыч любил этот возраст. Он вел факультатив в физико-математической школе при университете, а когда-то преподавал и в обычных. И там он медленно, но верно поворачивал к себе лицом ершистых сквернословящих безобразников. Наипервейшим выстраданным его правилом стало контактировать с ними один на один. Толпе ничего не объяснишь, тем более такой толпе… А вот каждый по отдельности открывался учителю с нежной стороны. И на Валерия Михалыча обрушивалось подростковое всеядное, почти щенячье желание быть любимыми кем угодно. И они уже учатся прятать этого ненасытного внутреннего ребенка — и уже знают боль молчания и сдавленность от тесной маски…

Он узнавал в них себя — сегодняшнего, смятенного и ломкого. Поэтому и здесь, в тихом мирке Каретной площади, он заприметил ту девочку в красных колготках и розовом пончо. Ребенок как ребенок. Два длинных хвоста из тонких каштановых волосиков, деловитая скаутская хватка, след восточной крови в чуть раскосых глазах… Рассеянный его взгляд далеко не сразу начал замечать в ней странности. Она водилась с малышней — а сама была подростком. Почему она не дружила со сверстниками? Когда Валерий Михалыч засиживался на Каретной допоздна, он видел, как площадка постепенно пустела, а девочка домой не шла. Она подсаживалась на скамейки к взрослым, на удивление непринужденно заводила с ними разговор. Кто-то с ней болтал, кто-то вынимал из сумки припасенную шоколадку — словно приходил сюда подкормить беспризорного ребенка, как носят с собой хлеб для уток в парке… Все могло для нее кончиться плохо, и Валерий Михалыч, подстегиваемый родительским инстинктом, начал следить за ней. Думал — если кто воспользуется ее общительной доверчивостью, он тут же просигналит полиции. Но она никогда ни с кем не уходила. Дети и взрослые сменяли друг друга, а девочка-птичка в ярком оперении никуда не исчезала, подобно гению места. Потом настали холода, и Валерий Михалыч перестал ходить на Каретную. Изредка он вспоминал о ребенке и давил в себе порывы съездить посмотреть, как она там. Неужели и в ненастье она не покидает своего поста, словно эльф, и бродит по припорошенной снегом земле. Есть ли у нее зимняя одежда и пропитание, кроме людских подачек?

Он тут же себя одергивал — сколько можно приводить девочек с улицы! Одну вон привел — и что из этого вышло? Ева и Маргаритта. А ведь на брачной лихорадке он к тому времени поставил крест, ибо слишком много бросил на алтарь семейных уз. Ева была семнадцатилетней, теперь ему, старику, не хватает модного обвинения в педофилии!

Прошла зима, вернулось солнечное птичье щебетание, и Валерий Михалыч вновь пришел на Каретную. Ее там не было. И пока он приходил сюда один, она не появлялась. Но однажды он решил выгулять Степу — друг его совсем закис в своих болячках и хандре. Выпивать ему, как раньше, было категорически нельзя, что превращало его в элегического зануду-некроромантика. Мятежное фиолетовое небо не сулило легкой прогулки, пришлось настаивать и даже пообещать раскисшему меланхолику непременную кремацию с последующим помещением в престижный колумбарий — хотя удовольствие недешевое. Что поделать — Степа в последнее время мечтал лишь об этом. Валерий Михалыч не отговаривал, ибо сопротивление только усиливает симптом. Оставался только юмор висельников.

— Как супруга? — сделал осторожный заход Валерий Михалыч.

— Да что с ней будет! Лучше всех. У нее нервы, как у оленевода. Ты ж знаешь, она нашего кота любит, а не меня. А у кота таинственные любовные отношения со шваброй. Он часами сидит, в нее уткнувшись. Вот скажи, ты смог бы полюбить швабру?

— Видишь ли… — после вдумчивой паузы тянул Валерий Михалыч, — у меня приблизительно так всю жизнь и получалось.

Степа радовал подобием улыбки и начинал со скрежетом зубовным поворачивать лицо к бренной жизни. А Валерий Михалыч чувствовал неловкость. Он не любил злопыхательства на тему бывших супругов и супружниц и уж тем более не желал сам напяливать эту обывательскую личину. Но шутку необходимо было подкрепить, и он, старавшийся всегда быть верным первому сказанному слову, начинал ругать на чем свет стоит Еву, Руфину и даже подзабытую первую жену. Должен же он подпеть Степке в унисон, иначе ему, мнительному алкашу, захочется выпить! Как же, его жена не любит, а у Валеры баба моложе на черт знает сколько, да еще и сделала ему вчера мясную запеканку… Приходилось каламбурно от души кривить душой. Про Еву и вовсе получалось несправедливо, и желчь выдавливалась с большим трудом. Валерий Михалыч давно простил ей тот порывистый развод по молодости. Она вернулась, остепенилась и теперь трогательно-смехотворно хочет помочь ему вернуть «убийственное бабло», как называл потерю Степа. Но об этом ни-ни! О потерянных деньгах, квартире и погибшем деле они уже давно не говорили, дабы не бередить раны. Так что Ева оставалась «девочкой для битья» и тем самым служила благому делу — реанимации попранного Степиного самолюбия. Уж многие лета Степан был уверен, что Евка — легкомысленная недалекая стерва…

От жен плавно перешли к детям. Степа переживал за младшую, слабую здоровьем дочь, которая не пойми где и чем занимается и живет с мелким торгашом-ремесленником, а ведь могла бы работать в одном из лучших музеев страны. По блату ее бы устроили — и это единственное, чем может ей сейчас помочь умирающий отец! Но она шатается по Европе со своим срамным чудиком…

— Но ты же еще недавно хвастался, что он не просто чудик, он картины продает и в искусстве шарит!

Но Степа лишь сварливо поднимал ладонь в протестующем жесте. Его дочь — сама искусствовед и без мужиков в искусстве шарит, только вместо того, чтобы делать приличную карьеру и имя, она тратит время на этого потрепанного парня с вычурным именем и нездешними рыжими глазами. Он же ее, хроменькую, поматросит и бросит. Он ни-че-го не создает, он втюхивает, а шахер-махер — занятие, недостойное мужчины. А этой рохле нужен надежный муж. Но где он? И как, скажите на милость, Степану дождаться от неразумной дщери внуков? Ведь еще их надо на ноги ставить…

Валерий Михалыч только вздыхал, вспоминая Ритту-бритву. Степа как минимум наивен. Неужели он полагает, что эти новоформатные девицы предпочтут музей шатаниям по Европе! Да Валерий Михалыч и за себя не поручился бы! Но Степу уже несло, что было пользительно для его стухающего организма, — и он уже передавал жареную сенсацию о том, что дочь опального олигарха была обнаружена в качестве работницы районной библиотеки, и это почему-то должно было стать уроком для всех. Собственно, что за урок, он не уточнял. Видимо, прежде всего сие относилось к его непослушной дочери, которая должна последовать примеру олигархического отпрыска и обрести рабочее место в тихом омуте.

И вот тогда, во время разговора Валерий Михалыч снова увидел девочку-призрака. Она вернулась — его добрая весточка! В первое мгновение ему захотелось подойти к ней и наконец допросить ее с пристрастием о том, кто она такая, где ее дом и родители и почему она вечно гуляет допоздна. Но было неловко перед Степой и неохота объяснять ему свои опекунские инстинкты… но она сама подсела к ним на скамейку и выжидательно уставилась на Степины ботинки. У него были примечательные ботинки — как у английского эсквайра. Впрочем, как выглядит эсквайр, Валерий Михалыч понятия не имел. Досадуя на то, что место здесь по части торговых точек неудобное и быстро до ближайших шоколадок не ускочишь, он продолжал делать вид, что слушает Степу, хотя сам стремительно терял нить разговора. Он лихорадочно соображал, как теперь не упустить своего… кто знает, быть может, ангела удачи, на котором, кстати, были все те же колготки и розовое пончо. А если она и правда бездомная, тогда что? Не сдавать же ее в приют, право слово.

Меж тем девочка, не дождавшись угощения, встала и пошла к другой скамейке. Шанс был упущен. Навсегда, навсегда — кричало иррацио! Валерий Михалыч пытался отмахнуться от мифологии, от уколов гриновской тоски по несбывшемуся. Но не выходило. Он подумал, что сходит с ума и ему срочно нужен конфидент, пусть даже такой неподходящий, как Степа в своем нынешнем плачевном состоянии. И он вывалил на него свое наваждение:

— Степа, догони ее! Мне кажется, что в этом ребенке — все мои упущенные шансы. Я не знаю, откуда у меня этот бред, возможно, начинается болезнь Альцгеймера… или просто геймера… ты не подумай только, ради бога, ничего плохого, мне просто кажется, что эту девчонку нужно от чего-то уберечь… и она до сих пор жива-здорова только потому, что я о ней думаю. Представь, мне скоро детки кровавые будут мерещиться, как Ивану Грозному. Только в отличие от него я никого не убивал! Что ты так смотришь на меня? Понимаю, наверное, я действительно спятил… думаешь, я выпил?

— Нет, Валер, уймись. Я просто не понимаю, о какой девочке речь… и что ты от меня хочешь.

— Да вон же она! Только что сидела на нашей скамейке! В накидке розовой, вся такая аляповатая! Скорее догони ее и спроси… ну, я не знаю что, в том-то и дело! Так, чтобы тебя не заподозрили в грязных намерениях… сейчас так трудно сделать доброе дело, чтобы тебя ни в чем не заподозрили! Сейчас наступило такое поганое время! Сделай что-нибудь!

Самое удивительное, что Степка, чудак, местами сумасброд и упрямец, когда ему панически кричали «Сделай что-нибудь, помоги!» — делал! Почти исчезающий вид друзей. Одна продажа квартиры чего стоила… Если кому имело смысл вопить о помощи, так это ему. Однако Степа никакой девочки в упор не видел. Нет, говорил, никакой девочки там, где ты показываешь. Нет, Валера. Нет.

Призрак, мираж или галлюцинация на нервной почве? Значит, эта болезнь у Валерия Михалыча давно. Уже год! Он незаметно теряет рассудок. Сознание расползается, как ветошь. «То ли девочка, а то ли видение». Теперь понятно, почему это видение исчезало из поля зрения столь неуловимо и Валерий Михалыч никогда не мог отследить, в каком направлении она ушла. Но люди, которые угощали ее сладостями, выходит, тоже были призраками. Когда Риттке было лет пятнадцать, она увлекалась всякой мистической шелухой, и на день рождения ей была подарена шикарная книга о привидениях. Пролистав ради любопытства ее по верхам, Валерий Михалыч запомнил лишь главу о ретрокогниции — фантомных сценах из прошлого, которые могут разворачиваться там, где когда-то происходили. Помнится, тогда пришла мысль о том, что не такая уж это и глупость, потому как может иметь вразумительное объяснение. Не в нашу эпоху, конечно, но в обозримом будущем, если наш мир не падет жертвой морального разложения и потребительского инстинкта…

Степа повел себя решительно — счел, что у друга приступ мигрени, которые так мучают невротиков по весне. И не придумал ничего лучше, чем устроить вокруг Валерия Михалыча трогательно-назидательную суету. Вскоре мирно прогуливающиеся по Каретной и отзывчивые граждане нанесли целую аптечку для болящего. А также замучили советами, вследствие чего мигрень стала вполне реальной перспективой. Зато Степа расцвел! Недаром говорят, что лучшее лечение депрессии — экстремальная необходимость заботы о ближнем. Почувствовав себя опорой и спасителем, Степан приосанился и вот уже распивал пиво с доминошниками и записывал на манжетах народные рецепты лечения сосудистых спазмов. Валерий Михалыч, смотря на этот хоровод вокруг собственного импровизированного ложа, вспоминал, как еще недавно посмеивался над своим аспирантом, который поддался очарованию молоденькой продавщицы в университетском буфете. Улыбчивая дива якобы всегда предлагала подложить ему дополнительную икру в блинчики — и действительно, ее порция была больше стандартной, которой потчевали другие буфетчицы. И все это, заметьте, без дополнительной оплаты… Но потом она исчезла! Бесследно. Аспирант даже спрашивал о ней у товарок — те лишь недоуменно пожимали плечами, не понимая, о ком речь. И какие из этого выводы… А такие, что везунчики и баловни судьбы даже с призраков имеют прибыль. Не таков Валерий Михалыч. Его видения приносят ему одни лишь мучительные искания… Хотя если быть с собою честным, мучительные — но не искания. Искать уже нечего, все известно, только вытаскивать по сей день кровоточивую занозу слишком больно. Вспоминать, как измотанная мать плакала, смотря на единственное ретушированное фото своей маленькой дочки, ни разу Валерой не виданной — потому что случилось это до его рождения. Грехи молодости, как водится. Однажды ее доченька пропала. Гуляла во дворе и исчезла. Ходили страшные слухи тогда — фонило дело врачей, мол, крадут детей и ставят на них опыты… кто там разберет, как было. Одно известно: был ребеночек — и нет! Не нашли никогда.

Марта пережила это, только благодаря своему верному другу Мишеньке, за которого спешно вышла замуж. Родился Валера. Но много-много лет, приходя с дежурств, в минуты усталости и нездоровья, она приглушенно плакала и звала свое потерянное дитя. И дрожали ее беззащитные тонкие губы, и улыбалась ей девочка с обсидиановыми глазами. И скорбный понимающий Миша в бобочке, пришедший с работы, ставил портфель с глухим стуком в прихожей и, не говоря ни слова, крепко обнимал Марту со спины и прижимался губами к ее седеющей макушке. А маленькому Валерке было муторно и одиноко, и не мог понять он, почему вокруг семьи как семьи, и только у его родных — горькая тайна…

…И где та страна, где живут наши исчезнувшие? И как бы там ни было, они нам всегда нужнее, чем мы им. Именно исчезнувшие делают нас теми, кто мы есть. Исчезнувшие внезапно. Пропавшие без вести.