Пыль грез. Том 2

Язык, а список имен

Оттиснут зубами по челюсти –

Мы рвемся, глаза навыкате,

И дальний берег манит,

Там ждет наше тощее будущее,

Хранит там место для нас.

Река же неспешно движется

В голодный сезон половодья,

И жирные ящеры нежатся

В грязи под вечерним солнцем.

Застынет мое отражение

В ленивых зрачках – но сегодня

Я, как и они, дожидаюсь

Прихода обильных ливней.





«Сезон половодья» Гамас Энектидон



Детям свойственно блуждать. Они бродят так, словно будущего не существует. Взрослых оставшиеся за спиной годы заставляют сосредоточиться на том, что ждет впереди, – но не детей. Прошлое для них – лишь запутанные, размытые ощущения, будущее же бело, словно поверхность солнца. Понимание всего этого Бадаль не успокаивало. Она оставалась ребенком, это если бы кому-то взбрело в голову думать о ней как о существе определенного возраста – но вот двигалась, словно старуха, прихрамывая, подволакивая ноги. Даже голос у нее сделался старческим. А заполнившая голову тусклая смесь не желала пробуждаться.

Она смутно припоминала, неуверенная даже, было ли такое на самом деле, как смотрит на дряхлую женщину – возможно, собственную бабку или другую пожилую родственницу. Та, совсем уже усохшая, лежала на кровати, укутанная шерстяными одеялами. Все еще живая, способная моргать, способная слышать. И однако глаза ее в своем неподвижном, мутном внимании ничего не выражали. Взгляд умирающей. Взгляд, перекрывший расщелину и уже постепенно утрачивающий хватку на живой ее стороне, готовый вот-вот целиком соскользнуть на противоположную, мертвую. Поставляли ли эти глаза пищу для мыслей? Или остались лишь впечатления, цветные пятна, неясные движения – как если бы рядом со смертью человек попросту возвращался к тому, что видит новорожденный? Она представила себе глаза младенца в первые мгновения, первые дни после появления на свет. Видящие – и при этом ничего не видящие, и улыбка на лице тоже не настоящая, а лишь знаменует невинность незнания.

Присев недавно на колени рядом с безымянным мальчиком здесь, на самой границе Хрустального города, она вглядывалась в его глаза, зная, что он ее видит, – но только это и зная. Лицо его не выражало ничего (какой это ужас – видеть ничего не выражающее лицо, спрашивать себя, кто это там, внутри, и почему оставил попытки выбраться наружу). Он тоже смотрел на нее – это, по крайней мере, она видела – не отводя взгляда, словно не хотел в последние мгновения жизни оставаться один. Отвернуться она не могла, и не смогла бы ни за что. С ее стороны самая малость, ничего другого у нее просто не имелось, но для него это, может статься, было всем.

Все и в самом деле так просто? Умирая, он предложил ей свой взгляд, словно чистый лист? На котором она вольна нацарапать все, что только заблагорассудится, – лишь бы облегчить свои собственные муки.

Она получит ответы на эти вопросы, когда приблизится ее собственная смерть. Она знала, что тоже будет молчать, наблюдая, но ничего не выказывая. Глаза ее будут смотреть как наружу, так и вовнутрь, и внутри она обнаружит свои собственные истины. Принадлежащие ей одной, и никому больше. Кому захочется быть щедрым в последние мгновения? Ей будет уже не до того, чтобы облегчать чью-то боль.

Этого-то Бадаль больше всего и боялась. Оказаться эгоистичной в собственной смерти.

Она не заметила, когда именно глаза мальчика покинула жизнь. Оказывается, сам этот миг есть глубоко личное откровение. Осознание пришло не сразу, свинцовая неуверенность все накапливалась внутри, и Бадаль наконец поняла – в глазах, в которые она вглядывалась, ничего уже не светится. Ушел. Он ушел. Сквозь призмы стеклянных стен пробились солнечные лучи, и застывшее лицо превратилось в радужную маску.

Вероятно, ему было лет десять, не больше. И он прошел весь путь лишь для того, чтобы умереть прямо на пороге спасения. Что мы, живые, знаем про истинную иронию? Выдубленная кожа его лица туго обтянула кости. Огромные глаза, казалось, принадлежали кому-то еще. Ресницы и брови выпали.

Вспоминал ли он то, что было до похода? Тот, другой мир? Вряд ли. Она старше его, и сама почти ничего не помнит. Обрывочные картинки, причудливые сны, заполненные невозможными вещами. Густые зеленые листья – сад? Амфоры с поблескивающими боками, чудесный вкус во рту. Язык без язв, губы без трещин, яркая улыбка – да было ли такое на самом деле? Или это фантазии из снов, что теперь преследуют ее не только ночью, но и днем?

Я отращиваю крылья. И летаю по миру, по множеству миров. Прилетаю в рай и оставляю за собой лишь опустошение, поскольку питаюсь всем, что вижу. Пожираю все целиком. Я одновременно открывательница и разрушительница. Меня ждет где-то гигантская гробница, последняя обитель моей души. Мне еще предстоит ее найти. Гробница или дворец – какая разница, если ты мертва? Там я и поселюсь навеки, в объятиях своего ненасытного голода.

Ей снились дети. Она смотрела на них с огромной высоты. Она наблюдала, как они маршируют, десятки тысяч. У них был скот, были тягловые мулы и волы. Многие ехали на лошадях. И ослепительно сверкали на ярком солнце, словно несли на себе все сокровища мира. Дети – но не ее дети.

Потом день подошел к концу, землю окутала тьма, и ей приснилось, что настало наконец время спускаться – по спирали, сквозь завывающий воздух. Свой удар она нанесет быстро и по возможности незаметно. Внизу, в огромном, многочленном лагере имеются маги. Лучше бы их не побеспокоить. Если понадобится, она будет убивать тех, кто готов поднять тревогу, но задача у нее иная.

Ей приснилось, что ее глаза – а глаз у нее было больше, чем положено, хотя это неважно – нашли внизу две ярко пылающие точки. Два золотистых очага – она уже давно их выслеживала, подчиняясь полученному приказу.

Она спускалась к детям.

Чтобы похитить пламя.

Да, сны были странными, но, похоже, для них имелась причина. Своими поступками она добивалась там определенной цели, и это было куда больше, чем наяву.

Визитеров удалось отогнать. Песней, стихами, словами. Брейдерал, шедшая с ними шпионка, скрылась где-то в городе. За оставшихся в живых отощавших путников отвечал теперь Рутт, он разместил всех для сна в прохладных зданиях, что выходили окнами на обширный фонтан. Стоявшая в его центре хрустальная статуя плакала сладчайшей водой. Воды было маловато, на всех никогда не хватало, дно окружающего фонтан бассейна покрывали глубокие трещины, жажда которых тоже была ненасытной. И все же им удавалось пить достаточно, чтобы не умереть.

За сверкающим зданием обнаружился фруктовый сад, где росли никем прежде не виданные деревья. Их ветви усыпали плоды – длинные, покрытые плотной кожицей цвета грязи. Однако мякоть под ней оказалась мягкой и до невозможности сочной. Она насыщала, и животы от нее не болели. Они сразу же съели все, что нашли, но на следующий день Сэддик отыскал другой сад, размером даже больше первого, а потом – еще один. Голод отступил. По крайней мере, временно.

Конечно, тех детей, кто почему-то продолжал умирать, они тоже съедали – никому в голову не приходило разбазаривать пищу. И никогда не придет.


Бадаль шагала по пустым улицам неподалеку от сердца города. В самом центре находился дворец – единственное здесь сооружение, подвергшееся целенаправленному разрушению, словно по нему лупили гигантскими молотами и палицами. Из груд битого хрусталя Бадаль выбрала осколок в локоть длиной. Обмотала один его конец тряпками, и теперь в руках у нее было самодельное оружие.

Брейдерал еще жива. Брейдерал хочет их всех убить. И прежде всего хочет отыскать Бадаль – отыскать, чтобы убить ее.

Она шагала и нашептывала специальное стихотворение. Написанное для Брейдерал. Убийственное.

Где ты, дитя справедливости? Ты поймешь правду ножа у меня в руках Почувствуешь сердцем Где ты, дитя справедливости? Благородно выплюнутое в мир Которому надлежит пасть на колени И принять рабство Где ты, дитя справедливости? Я хочу убедиться, что ты Заслуживаешь того, что утверждаешь Покажи мне свой нож Где ты, дитя справедливости? Мы скрестим с тобою оружие Можешь требовать всего, что угодно Мне же нужна только ты

Во сне она спустилась вниз. Похитила пламя. Кровь не пролилась, маги не встревожились. Дети спали и ничего не видели, невежество даровало им покой. Проснувшись, они повернулись лицом к восходящему солнцу и продолжили марш.

Уже одна эта подробность означала, что дети – чужие.

Она смотрела на мальчика, пока жизнь его не покинула. Потом съела его – совместно с Руттом, Сэддиком и еще двумя дюжинами оставшихся. Пережевывая жилистое окровавленное мясо, она думала про тот его взгляд. Понимающий, спокойный, ничего не выдающий.

Пустой взгляд никого не может обвинить. Но разве пустота сама по себе – не обвинение?

Разве нет?



Глядя на город, обнаруженный ими в сердце Стеклянной пустыни, Сэддик, казалось, видел в нем структуру своего собственного сознания. Модель колоссального масштаба, но форма у кристалла такая же, как и у того, что заключено у него внутри черепа. В поисках доказательств он отделялся от остальных, даже от Бадаль, и шел исследовать – не улицу за улицей, но глубины.

Как он вскоре выяснил, большей своей частью город располагался под землей. Кристаллы пустили глубокие корни, а свет, что захватывали призматические стены наверху, ниже давал более глубокие и мягкие оттенки, переливающиеся подобно воде. Воздух там оказался прохладным, лишенным запахов, не слишком сухим, не слишком влажным. Чувство было такое, что он движется сквозь затаивший дыхание мир, мгновенную паузу, зависшую в неподвижности со всех сторон, и даже негромкое шлепанье его босых подошв не способно было нарушить это ощущение навеки застывшей нерешительности.

В самом основании зданий, в дюжине или около того этажей от поверхности, обнаружились огромные пещеры. Хрустальные стены, купола потолков – и как только Сэддик неуверенно ступил в первую из пещер, он понял тайное назначение города. Это не просто место, где можно жить – среди сородичей, в безопасности. Даже и не место, где из повседневной необходимости создалась красота – прекрасные фонтаны, идеальные сады с их идеальными рядами древних деревьев, комнаты с поразительным освещением, в которых пойманный свет обретает иные цвета, высокие статуи клыкастых демонов с мрачными, но уверенными лицами, и то, как солнечный свет волшебным образом зажигал в их сияющих глазах огни вертикальных зрачков, – словно статуи несли зоркую стражу, живые внутри полированных граней прозрачного камня. Чтобы построить город, всех этих причин было недостаточно. Откровение его истинного секрета таилось здесь, надежно укрытое, чтобы сохраниться вплоть до той поры, пока хаос не явится, чтобы пожрать само солнце.

Находящиеся на поверхности здания, их купола, шпили и наклонные башни, комнаты, дворики, спиральные лестницы – все отмечало идеально рассчитанное положение частей одной-единственной огромной машины. Управляющей светом и цветом. Но не только светом, не только цветом.

Сэддик шагнул внутрь пещеры, чуть не задохнувшись от восхищения.

Каждый день, в любое мгновение, что ему удавалось улучить, Сэддик слушал слова, которые говорила Бадаль. Он слушал и смотрел, и все, что он слышал, все, что видел, проникало сквозь его поверхность, отражаясь и преломляясь, завиваясь и изгибаясь, пока не достигало пещер его памяти. Где вновь принимало прежнюю форму, в точности как раньше, чтобы храниться в идеальной неприкосновенности – до тех пор, пока жив сам Сэддик.

Но этот город преодолел смерть и, как осознал Сэддик, преодолел тем и само время.

Солнечный свет высоко наверху питал воспоминания города – всю жизнь, кипевшую некогда в его палатах и залах, на улицах и украшенных фонтанами площадях. По стенам вокруг него под самыми причудливыми углами плыли изображения, мутные, призрачные – но показывали они не Рутта и прочих детей, что теперь населяли город, но его обитателей из давних, давних времен, сохраненных здесь навеки.

Они были высокими, с кожей цвета лишайника. Из нижних челюстей вертикально торчали клыки, обрамляя тонкогубый рот. Как женщины, так и мужчины носили длинные свободные одеяния, окрашенные в глубокие и вместе с тем яркие тона. На плетеных поясах из серой кожи не висело никакого оружия, доспехов Сэддик тоже нигде не заметил. В городе царил мир, и повсюду была вода. Она стекала по стенам зданий, бурлила в окружающих фонтаны бассейнах. Буйные краски обильно цветущих садов проникали в комнаты и длинные колоннады.

Сэддик переходил от пещеры к пещере, видел все, что было здесь раньше, но не мог найти того, что должно было предшествовать гибели города – или, вернее, закату цивилизации обладателей клыков и их богатой культуры. Явление захватчиков? Дикарей из пустыни? Он видел только казавшуюся бесконечной непрерывность совершенства и покоя – день за днем.

Казалось, сцены эти просачиваются в его сознание, словно запечатлеваясь в его собственном хрустальном мозгу, так что постепенно он начал понимать подробности, узнать которые иначе было невозможно. Он выяснил, как называется город. Он увидел, что статуи похожи одна на другую, и понял, что изображают они одного и того же персонажа, а вся разница обусловлена точкой зрения и уровнем мастерства отдельных скульпторов. А по мере приближения к центру города, к самой его драгоценной части, начал замечать и других существ. На изображениях стали появляться огромные двуногие ящеры, что мирно сосуществовали с прочими жителями города.

Это про них говорила Бадаль. Это они нашли город, только Сэддик знал теперь больше, чем она. Да, они нашли город, но он не был пуст. Найдя его, они нашли и тех, кто в нем жил, тех, кто звал его своим домом.

Они назывались яггутами. И вернулись здесь к городской жизни, от которой давно уже успели отказаться. Поскольку их притянул к себе единственный скромный изобретатель-полукровка. И машина воспоминаний, которую он создал собственными руками. Построил вокруг себя то, чего не имел в себе. Чтобы запечатлеть то, что собой являл.

Город звался Икария.

Он покинул пещеру, миновал извилистый переход, где цвета были темней и царил полумрак, и вышел к подземному сердцу города.

Сэддик не смог удержать крика.

Перед ним, в пещере размером куда больше остальных… Мрак. Разрушение. Корни мертвы, идущий сверху свет их не питает. Кристаллы покрыты трещинами.

Разбито. Его сердце разбито.

Брейдерал сидела, согнув колени и крепко охватив их руками, в уголке небольшой комнаты на четвертом этаже башни. Ей удалось скрыться от погони, и теперь она осталась наедине со своими горем и мукой. Шедшие за ней сородичи нашли здесь смерть. Ей следовало давным-давно прикончить Бадаль, в тот самый миг, когда она впервые почувствовала силу девочки.

Бадаль нанесла Инквизиторам тяжкий удар. Взяла их собственные слова и швырнула в них – на утыканную осколками почву пролилась драгоценная кровь. По меньшей мере двое погибли на месте, двое других, тяжелораненые, отступили. Даже если они где-то там, снаружи, еще дышат, осталось им недолго. У них нет ни пищи, ни воды, ни укрытия, а солнце каждое утро заливает небеса своим огнем.

Бадаль должна умереть. Брейдерал выбиралась за едой в сад, который прочие пока что не обнаружили. Желудок ее впервые за несколько месяцев был полон, и она чувствовала, что силы понемногу возвращаются. Но чувство вины и одиночество полностью лишили ее воли. Хуже всего было то, что и сам город на нее дурно действовал. Форкрул ассейлам магия, все еще здесь сохранившаяся, была враждебна. Поскольку отрицала справедливость – и ее неприязнь она почти что чувствовала кожей.

Охотятся ли за ней остальные? Она полагала, что да. И что, найдя, они ее убьют. Отделят ее плоть от костей и будут пировать, пока не набьют животы. Быть может, так оно и должно быть. Быть может, в этом тоже заключается своего рода справедливость – та, что подразумевает расплату за неудачу.

И все же, если убить Бадаль… В одиночку Рутт против нее не устоит. Сэддик, тот не более чем игрушка в руках Бадаль. Стоя над ее трупом, Брейдерал прикажет остальным подчиниться. Сдаться, встать на колени… и умереть. Разве не этого они желают? Покой, чище которого нет.

Она застыла, затаив дыхание, – снаружи раздался какой-то звук. Встав на четвереньки, Брейдерал выбралась из своего уголка и подползла к окну, откуда открывался вид на руины дворца. Выглянула наружу.

Бадаль. С хрустальным мечом – но не просто каким-то осколком, нет, но из самого дворца. Он сверкал в руке девочки так ярко, так ослепительно, что от боли Брейдерал отдернула голову. Дворец, даже разрушенный, каким-то образом продолжал жить.

Ненавистный город!

А теперь сама Бадаль за мной охотится. Она вонзит свой осколок мне в грудь, чтобы напоить его досыта.

Надо прятаться.