Пыль грез. Том 2

Он оттолкнулся от борта.

– На этих баржах, я заметил, просто полчища крыс.

– Можно устроить за ними охоту.

Рутан Гудд помолчал, провел пальцами сквозь бороду, пожал плечами.

– Вряд ли они того заслуживают.

Он удалился. Женщина из Кана поколебалась, потом двинулась следом.



– Нижние боги, – пробормотал Флакон, – у всех этой ночью свербит.

Где-то глубоко внутри него заныла рана, старая, знакомая. Флакон был не из тех, на кого вешаются женщины. Кое-кто из его приятелей прямо-таки прыгал из постели в постель, и каждая была мягкой и теплой. Флакону же в этом отношении не везло. Ирония от того, что некто посещает тем временем его сны, делалась в результате лишь более острой, каким-то издевательством над реальной жизнью.

Правда, уже около месяца не было и ее. Быть может, он ей надоел. Быть может, она уже получила от него все что хотела, в чем бы оно ни заключалось. И однако последние несколько встреч напугали его своей отчаянностью, страхом в ее нечеловеческих глазах. Он просыпался, чувствуя запах пылающей саванны, глаза ело от дыма, а в черепе отдавался грохот копыт разбегающихся во все стороны стад. От внезапного перемещения накатывала тошнота, и он дрожал от холода под вытертым одеялом, словно больное дитя.

Целый месяц покоя. Вот только почему ее отсутствие наполняло его дурными предчувствиями?

Ближняя баржа, повинуясь причудам потока, ушла вперед, ему открылся восточный берег реки. Он был усыпан валунами и утыкан камышом, а за ним простиралась холмистая равнина, озаренная зеленым сиянием от нефритовых царапин на южном небе. Луга на той стороне должны бы кишеть жизнью. И однако равнина была пуста.

Континент казался куда более древним, чем Квон-Тали, древнее, чем Семь Городов. Земля, которая питала живущих на ней слишком долго.

Западный берег был нарезан на узкие полоски фермерских участков, одним концом спускавшихся к самой реке, другим же выходящих к хитросплетению пересекающих местность дорог на треть лиги в глубь материка. Без этих ферм летерийцам будет угрожать голод. Однако Флакон не без беспокойства обнаружил, что многие хозяйства находятся в самом убогом состоянии, амбары просели, сеновалы заросли сорняком. Нигде не осталось ни единой рощицы, даже пни из истощенной земли полностью повыкорчевали. Ряды тополей и ольх, насаженных рядом с постройками, чтобы укрывать их от ветра, казались голыми – скорее больными, чем обгоревшими. Сточные канавы заканчивались широкими веерообразными островами из грязи, плыть вдоль того берега было бы явно небезопасно. Почва теряла свой плодородный слой.

Лучше уж смотреть на восточный берег, пусть даже и пустынный.

Кто-то из солдат ходил кругами по палубе, словно баржа была клеткой; с тех пор, как Флакон встал у борта, он уже дважды слышал за своей спиной звук шагов. На третий раз сапоги приблизились и после некоторой паузы неуверенно шагнули еще ближе.

Женщина с кожей цвета полуночи встала слева от него, положив руки на планширь. Флакон лихорадочно попытался вспомнить ее имя и, не преуспев в этом, вздохнул:

– Ты из тех, про кого Бадан Грук думал, что они утонули, верно?

Она бросила взгляд в его сторону.

– Сержант Уголек.

– Та, у которой сестра-красотка? Ох, я это не в том смысле, что ты не…

– Да, у которой сестра-красотка. А зовут ее Целуй, и намек тут более чем прозрачный, разве не так? Случается, что это имя тебя выбирает, а не наоборот. С моей сестрой так и вышло.

– Надо думать, родители ее по-другому назвали?

– А ты – Флакон, маг Скрипача, про которого он не любит разговаривать. Почему бы это?

– Почему он про меня не хочет разговаривать? Я-то откуда знаю? О чем ваша сержантская братия треплется, вообще не мое дело – если тебе так интересно, что именно Скрип говорит там или не говорит, взяла бы да у него самого и спросила.

– Обязательно, вот только он вроде не на нашей барже?

– Не повезло тебе.

– Не повезло, зато вот кстати ты встретился. Когда Скрипач перечисляет свои, скажем так, активы, можно подумать, что тебя вообще на свете не существует. Вот я и думаю – он нам что, не доверяет? Или это он тебе не доверяет? Всего две возможности, два варианта – разве что ты можешь предложить третий.

– Скрип с самого начала был моим сержантом, – сказал Флакон. – Если б он мне не доверял, то давно нашел бы способ от меня избавиться, как по-твоему?

– Значит, не доверяет нам.

– Не думаю, сержант, что дело здесь в доверии.

– То есть ты у него «бритая костяшка»?

– Боюсь, что вряд ли. Но другой у него, наверное, просто нет. Во всяком случае, у нас во взводе.

Она коротко подрезала волосы, вероятно, чтобы избавиться от вшей и всего прочего, – те, кому довелось пережить несколько месяцев в грязной камере, нередко становились маниакальными поборниками гигиены. Сейчас она провела по голове пальцами обеих рук, и Флакон, вздрогнув, обнаружил, что ее профиль можно назвать… безупречным.

– Знаешь, – проговорил он, стараясь, чтобы голос его не выдал, – когда ты подошла, я тебя сперва за твою сестру принял. – И замолк, ожидая.

После некоторой паузы она фыркнула:

– Что, пришлось потрудиться, пока придумалось? Никак одиночество заело?


Он попытался придумать какой-нибудь ответ, чтобы не прозвучал слишком жалким. Не придумалось. Жалким казалось все.

Уголек снова облокотилась о планширь. Вздохнула.

– Первые отряды, сформированные для набегов нами, далхонцами, – задолго до того, как нас завоевали, – были теми еще бандами. По сути, на грани самоубийства. Видишь ли, ни одна из женщин не упускала возможности к ним присоединиться, так что в результате отряды состояли примерно пополам из женщин и мужчин. После чего начинались всевозможные сложности с семьями и сосватанными парами – поскольку муж и жена не всегда оказывались в одном отряде; бывало так, что один из двоих вообще не уходил воевать. Потом неделя-другая похода, ну и… сам понимаешь, боевой азарт и похоть из одной титьки сосут. Поэтому, чтобы каждая деревня сама себя потом не уничтожила во взаимной вражде, ревности и всем таком, было решено – когда воин, будь то мужчина или женщина, в браке или сосватанный, отправляется в поход, все прежние обязательства на это время не считаются.

– Ага. По-моему, вполне разумный выход.

– Как сказать. Почти сразу оказалось, что из любой деревни в поход одновременно отправляется добрая дюжина отрядов. Так что дома почти никого не остается. Когда у тебя есть выбор между тем, чтобы жить по правилам – пусть даже вполне удобным, – или же на время от них отказаться, что ты, спрашивается, выберешь? Потом сделалось еще хуже – когда новости разошлись по другим деревням и там восприняли ту же практику, отрядов стало так много, что они начали сражаться друг с другом. Окончилось все нашей первой полномасштабной войной. Поскольку кому охота быть жалким земледельцем или пастушкой с одним-единственным супругом, когда можно сделаться воином и трахаться каждую ночь с кем-то новым? В той междоусобице сама Далхонская конфедерация-то едва уцелела.

– И что же ее спасло?

– Две вещи. Истощение – хотя нет, тогда получается три. Значит, истощение. Затем то малоприятное обстоятельство, что на самом-то деле даром ничего никому не достается. Ну и наконец, даже если забыть о неминуемом голоде, девять месяцев спустя на нас обрушилась целая орава вопящих младенцев. По сути дела, взрывной рост населения.

Флакон уже хмурился.

– Знаешь, Уголек, можно было ведь просто сказать «нет». Поверь, мне не впервой.

– Я, Флакон, целиком отринула далхонские обычаи, когда записывалась в малазанские морпехи.

– Ты мне сейчас специально голову морочишь?

– Нет. Просто хочу сказать, что разрываюсь на части. Один воин уже давно меня добивается, вот только пловец из него так себе, а на какой он сейчас барже, я даже и не знаю. И, собственно, не думаю, что я ему обещала что-то определенное. Но потом, там, на корме – где сейчас самое веселье, – там есть один солдат, из тяжелой пехоты, что похож на мраморную статую – знаешь, такие выступают из воды рядом с Каном во время отлива. Подобен богу, только без водорослей…

– Все понятно, сержант. Вижу, к чему ты клонишь, вернее, к чему склоняешься. Я ему не соперник, и если только он сам согласен…

– Он-то согласен, но если с ним перепихнуться, возможны осложнения. Боюсь, как бы во мне собственнические инстинкты не проснулись.

– А со мной подобное маловероятно?

– Просто мысли вслух.

Флакон смотрел на бурлящую внизу темную воду и думал, как быстро уйдет на дно и сколько времени нужно, чтобы захлебнуться, если не сопротивляешься.

– Да уж, – пробормотала она, – похоже, не слишком-то воодушевляющее было приглашение.

– Хорошо сказано, сержант.

– Только это не все.

– А что там еще осталось?

Можно еще, прежде чем прыгать за борт, вены себе вскрыть. Чтоб не так страшно было.

– У меня бывают предчувствия по разным поводам, иногда и насчет людей. Всякие необычные ощущения, что-то вроде любопытства. И я уже поняла, что этих предчувствий лучше всего по возможности слушаться. В твоем случае мне вот тоже кажется, что с тобой имеет смысл познакомиться поближе. Поскольку ты больше того, кем кажешься на первый взгляд, – потому-то Скрип и не хочет про тебя разговаривать.

– Очень мило с твоей стороны, сержант. Давай, пожалуй, так – разделим с тобой раз-другой трапезу в ближайшую пару дней, да этим и ограничимся. Во всяком случае, до лучших пор.

– Что ж это я, все испортила? Ну и ладно, времени у нас навалом. Пока, Флакон.

Яд паральта, скажем, баночку, кинжал в сердце, чтоб не ограничиваться одними венами, а потом уже за борт. Утонуть? Да с радостью. Он слышал удаляющиеся шаги, ожидая, что она вот-вот остановится, чтобы отряхнуть его прах со своих подошв.

Бывают недоступные женщины. Это факт. Есть такие, к которым можно подойти, а есть и такие, на которых можно только глядеть издали. Сами женщины тоже в мгновение ока делают аналогичные вычисления – подойти, или же просто перешагнуть, или же бежать прочь со всех ног.

У обезьян все то же самое. У мартышек, у попугаев, у огненных змеек – весь мир есть не что иное, как набор удачных и неудачных сочетаний, позиции и позы, бесконечное оценивание совместимости. Удивительно, как только самые бесполезные из нас вообще ухитряются размножаться.



В крытой пристройке разместилась адъюнкт со своей единственной подчиненной Лостарой Йил и сомнительным гостем, бывшим жрецом Банашаром. От насекомых их защищали сетки, в дневную жару внутри было прохладно, а ночью, когда над водой поднимался промозглый туман, – тепло. Одна комната выделена под передвижной командный пункт, хотя по большому счету, пока армия сплавлялась по реке, особой нужды в управлении не требовалось. К единственному столу были приколоты карты – пусть и весьма фрагментарные – Пустоши, а также несколько листков, отмечавших разрозненные земли Коланса. Эти последние по большей части представляли собой очертания береговых линий, выполненные лоцманами в интересах торгового флота. Между Пустошью и отдаленными побережьями лежал огромный пробел в знаниях.

Банашар взял за привычку изучать карты, когда в комнате больше никого не было. В компании он не нуждался, беседы его утомляли, а то и вгоняли в тоску. Он чувствовал всевозрастающее нетерпение адъюнкта, видел в ее глазах блеск, напоминавший об отчаянии. Она явно спешила, и Банашар даже полагал, что знает почему, но не способен был на столь сильные эмоции, как сочувствие – ни к ней, ни к слепо за ней следующим Охотникам за костями. Лостара Йил была, пожалуй что, поинтересней. В том числе, само собой, чисто физически, хотя тут Банашару вряд ли что-то светило. Нет, его тянула к ней печальная тень у нее на лице, отпечаток давней вины, горький привкус раскаянья и скорбной утраты. Разумеется, чувства эти ставили его лицом к лицу с собственной извращенностью – его вечной страстью к погибели, влечению к падшим. Он был вынужден напоминать себе, что у самокопания также имеется определенная ценность. Сложности возникали с тем, как именно эту ценность измерить. Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня драгоценных камней? Или пыльный холщовый мешок с навозом? Воистину ценность: не слишком-то твердый взгляд немигающих глаз.

По счастью, сама Лостара им не слишком интересовалась, предоставив ему удовлетворять потаенные желания безобидными мечтами, в которых убогая реальность лакировалась иллюзиями. Погибель бледнела и утрачивала подробности, и это при том, что он – реалист – начинал задыхаться от смеха при одной мысли о физической силе и здоровье. Ведь смерть-то всегда жульничает и играет против правил. Очень трудно извлечь праведную мораль из того, кто умрет, а кто останется жив. Он нередко задумывался о бутылке, к которой не уставал прикладываться, говоря себе: «По крайней мере, я-то знаю, что меня убьет. Не то, что поборник здорового образа жизни, сраженный опухолью в спине, которую и разглядеть-то не сможет. Или мужественный юный гигант, в первой же битве споткнувшийся о собственный меч и истекший кровью из разрубленной артерии в тридцати шагах от неприятеля. Или идиот, свалившийся с лестницы. И не надо говорить мне о шансах – если кто не верит, пусть поинтересуется, что такое Дань Псам».

Так или иначе, интереса к его обществу она не проявляла, так что разговор придется отложить. Подобная неприязнь его разочаровывала, отчасти даже удивляла. Ведь он же образован, разве не так? И эрудирован, во всяком случае, пока трезв, а иногда даже и не совсем трезвый. Способен на удачную шутку, как и любой лишенный будущего жрец-расстрига. Что же до его собственной погибели, он не успел еще продвинуться на этом пути настолько далеко, чтобы утратить кое-какие хулиганские черты, с погибелью же и связанные, верно?

Можно было, конечно, отправиться на палубу, но там у него не было иного варианта, кроме как с головой окунуться в миазмы жизни, вонюче-навязчивой, как свойственно множеству потных немытых тел. Не говоря уже про обрывки бессмысленных разговорчиков, что ему пришлось бы услышать, двигаясь между распростертых, исходящих паром фигур, – есть ли на свете хоть что-то отвратительней, чем солдаты на отдыхе? Скучней, ублюдочней, откровенней? Нуждается ли он в напоминании, что люди в массе своей либо тупы, либо ленивы, либо и то, и другое сразу?

Нет, с самого неожиданного исчезновения Телораст и Кердлы – случившегося уже почти месяц назад, – он предпочитал проводить время с картами, на которых его особенно притягивали белые пятна. Они могли бы пробудить в нем воображение, даже ожидание чуда, но привлекало его не это. Чистые пространства на коже и пергаменте напоминали ему о напрасных ожиданиях. Конец всем вопросам, поиск истины, завершившийся неудачей. Забытые мечты, амбиции, преданные огню так давно, что от них не осталось даже крупицы золы.

Как ему хотелось, чтобы такие же белые пятна расползлись по карте его собственной истории, карте, приколотой к вогнутому костяному столу, что был внутренней стороной его черепа, стенами пещеры его души. Вот они, твои неудачи. В попытках достичь резонанса, тайны, истины. Вот горы, исчезающие в тумане, чтобы никогда уже не появиться. Вот уходящие в песок реки, а вот и сам песок, что не знает покоя. Вот небо, что смотрит вниз и ничего там не видит. О да, вот мир, что я оставил позади, ведь я никогда не годился ни в картографы, ни в летописцы деяний.

Вытрави лица, сотри жизни, соскобли измены. Вымачивай карту, чтобы краски размылись, потекли, уплыли прочь.

В конце концов, жрецы существуют, чтобы отпускать грехи. Для начала я отпущу их самому себе.