Путь из леса

Пришлось пройти довольно много, пока альвы набрели, наконец, сначала на купу арраи, на которых ещё оставались плоды, потом на несколько деревьевурэали, усеянных мелкими и ещё не вполне зрелыми стручками. Им хватило наесться, а по журчанию невдалеке они нашли крошечный чистый ручеёк.

Возле него они и устроились отдыхать, вдали от суетливых и вонючих спутников.

Наутро альвы вернулись к лагерю многокожих, загаженная полоса вокруг которого за ночь заметно расширилась.

Там почти ничего не изменилось — только что суеты стало меньше, а целенаправленно, уверенно двигающихся круглоухих — больше. Если присмотреться, то почти все были при деле.

Уаиллар не знал, что делать ему и женщинам. В лагере находиться было противно и бесполезно. Старого и калеку-воина он видел издали, те были явно страшно заняты. Да и незачем, на самом деле, было к ним приближаться — что было у них просить или спрашивать?

И он решил вернуться пока к ручью и плодовым деревьям, чтобы дождаться там, пока круглоухие снимутся с места — не будут же они оставаться на этом клочке загаженной земли надолго?

Уже выходя за пределы лагеря, они наткнулись на круглоухих без оружия, которые тревожили землю, выкапывая в ней громадную длинную яму. В этом месте вонь была особенно отвратительна.

Привычка круглоухих постоянно нарушать покой земли сама по себе возмущала, но Уаиллар делал скидку на их невежество — и на то, что земля всегда могла о себе позаботиться, в конце концов затягивая любые шрамы, которые наносили ей люди и животные.

Но то, что он увидел на краю ямы, потрясло его: это было самое жуткое и самое омерзительное зрелище в его жизни. Там были в беспорядке свалены мёртвые многокожие, лишенные своих одежд, многие — с огромными страшными ранами, покрытые багровыми и зелено-синими пятнами тления… Над ними густо вились насекомые.

Уаиллара поразило не зрелище мёртвых само по себе, а полное отсутствие почтения к павшим воинам, пусть это были даже враги. Аиллуо, убивая, оставляли тела на том месте, где их заставала смерть, чтобы земля приняла их. Если было время, могли и над врагом провести погребальный обряд. Но никогда не стаскивали они трупы в одну кучу и не сваливали так вот друг на друга.

Тут круглоухие закончили копать и принялись сталкивать тела в ту длинную и глубокую дыру, которую они сделали в земле. Запах смерти заметно усилился. Уаиллар отослал женщин, но сам решил остаться до конца: он никогда не видел погребальных обрядов многокожих, а это, видно, и был погребальный обряд.

Что ж, он остался не зря: правильно он считал многокожих дикарями, полуживотными. Они, покидав тела в яму, просто забросали их землёй. Правда, один из них, подошедший недавно, одетый в серый от пыли балахон, что-то наскоро пробормотал над свежей землёй и посыпал яму чистым белым песком. Но всё было сделано наскоро, пренебрежительно и без уважения.

Уаиллару было невдомёк, что так хоронили врагов, а для своих — устроили весьма торжественную церемонию, на которой даже выступил Император. Может быть, попади он туда — его отношение к многокожим было бы другим, и судьбы многих повернулись бы по-другому.

Впрочем, это уже другая история, до которой должно было пройти много времени.





Глава 14. Интерлюдия четвёртая





1


Море — оно и есть море. Дука Местрос никогда его не любил: его на волнении укачивало, что было крайне неприятно. Но в океане, на длинной волне, на большом корабле с глубокой осадкой, это хотя бы можно было переносить.

Когда галеры вышли из порта Акебара, дука стоял на тесной кормовой площадке флагмана «Кампидана», рядом с комесом Галлибы. Ветер был противный и нёс от скамей гребцов весь букет запахов: мочи, испражнений, пота и неизбежного чеснока от бобовой похлёбки, которой гребцов кормили, не разбирая — каторжники они или вольные.

На «Кампидане», кстати, как раз были вольные, нанявшиеся на пять лет за хорошие, по меркам местных нищебродов, деньги.

Дука чеснок не переносил ни в каком виде, потому что — попади он ему в блюде — покрывался волдырями, от которых его потом долго и с трудом вылечивали.

И несмотря на то, что чеснока в общей волне ароматов было не так уж много, надушенный платок от него не спасал.

Впрочем, и без чеснока хватало в воздухе того, к чему дука был непривычен и не хотел привыкать. Так что дука Местрос ещё до заката первого дня, дважды проблевавшись, извинился перед комесом Галлибы и перебрался на первый плашкоут, где в жёстких станках висели на холщовых полотенцах кони, похрустывая овсом из надетых на морды торб, а на корме вольготно развалились их всадники из личной гвардии дуки.

Ночью всё было хорошо, и дука успокоился. Утро началось лёгким бризом, который постепенно развёл короткую волну — не опасную, мелкую, спокойную — но она начала дёргать плоскодонные плашкоуты, предназначенные для плавания внутри гавани, из стороны в сторону короткими резкими рывками.

Дука некоторое время сопротивлялся, но потом вынужден был, опершись о релинг[30], отдать опрометчиво съеденный завтрак морскому Богу. Потом он так и простоял полдня, пока не очистил желудок не только от еды, но и от жгучих желтоватых соков.

К полудню бриз утих, и дука решил, что до Фианго, пожалуй, дотерпит.

Но вечером начался новый бриз, потянувший в обратном направлении. Более сильный. Галеры поставили паруса и прибрали вёсла. Скорость увеличилась, но и качка стала сильнее.

Поспать дуке Местросу не удалось. Каждую четверть часа он громким рыком пугал глиняный таз, заботливо подставляемый слугою. К полуночи бриз утих, но короткая, злая волна продолжала мучительно раскачивать плашкоут. Дука спросил, какого демона — ему ответили непонятно, что это зыбь, которая бывает после дальнего шторма.

Дука Местрос не был новичком в плаваниях: он даже считал себя опытным мореходом. Но вот только раньше он ходил на больших кораблях, которые качало вовсе не так, как эти плоскодонки, и вдали от берегов, где волны были совсем другими. Почему-то в океане его так не укачивало.

Утром дука вышел на палубу жёлто-зелёный, как болотная жаба, и злобный, как некормленный оргодил[31]. Как он и опасался, всё повторилось в точности, как в предыдущий день.

Часам к двум пополудни дука вытребовал к себе на доклад комеса Галлибы. Тот радостно отчитался, что, благодаря усилившемуся ветру (ну да, и волнению) галерный флот идёт быстрее, чем намечалось, и они уже всего в двух днях пути от Фианго. Ну, может быть, в в двух с половиной. В крайнем случае, в трёх.

Дука оживился и потребовал приставленного вице-королём проводника с картой.

Того быстро привели (он был примерно того же цвета, что и дука, и примерно в таком же состоянии) и заставили расстелить карту на чём-то, сбитом из занозистых досок, что комес Галлибы назвал «штурманским столом».

Для дуки Местроса вполне ясно было, что идти дальше по морю, может, и возможно для его войска, но вовсе невозможно для него лично. Поэтому надо было искать место, где можно выйти на сушу и дальше двигаться по ней.


Даже совершенно сухопутному командиру гвардии дуки, каваллиеру Гореено (которого, негодяя, почему-то совсем не укачивало), было совершенно очевидно, что галерная флотилия идёт сейчас вдоль скальных обрывов, где пристать вовсе некуда, если не считать нескольких галечных пляжей — и те, по словам комеса Галлибы, затапливались приливом полностью.

Да и как с них выбираться туда, наверх, где есть человеческие пути по суше?





2


Впереди, однако, в дне пути от их места, которое указал на карте командир галеры, и в паре дней пути по суше от Фианго, был кусок берега, который хоть и не имел бухты для полноценного базирования, но позволял причалить ненадолго (при хорошей погоде) и высадить десант.

Погода была хорошая.

Дука внимательно изучил по карте маршрут от места высадки до места назначения. Судя по всему, дойти было возможно, хотя на пути и были естественные препятствия: горный хребет, правда, по словам проводника, невысокий, и заболоченная долина.

— А это что за значок? — Спросил дука у проводника, показывая на маленькую звёздочку, затыкающую проход между горами.

— Тут у дикарей священное место, — ответил проводник, — мы здесь не ходим, чтобы с ними не ссориться.

— А как вы ходите? — Спросил дука.

— А вот здесь, — показал проводник извилистый обходной путь, весьма далеко уводящий от побережья — и очевидным образом приводящий к Фианго сильно позже, чем там окажутся галеры.

— Зато там дорога есть, — пояснил проводник, почувствовавший недовольство дуки.

— Ерунда, — сказал дука. — Пойдем коротким путём.

— А дикари?

— Плевать на дикарей. Что они нам сделают?

Плыть пришлось ещё больше суток: ветер поменялся, и галеры встали на вёсла. Но дука, воодушевлённый перспективой оказаться на твёрдой земле, даже блевал меньше, чем в предыдущие дни.

Наконец, они высадились. Берег был покрыт густой зеленью, сквозь которую тёк полноводный ручей, расширявшийся к морю поверх жёлтого песка. Галеры пополнили водяные цистерны сладкой пресной водой из ручья; плашкоуты разгрузили полностью и вытянули на берег: не было смысла тащить их до Фианго пустыми. Полтора полка вице-короля поделили на две части, меньшая из которых, числом в пятьсот человек, с мушкетами, пиками и протазанами, должна была составить пехоту. Гвардия же дуки Местроса, числом в триста пятьдесят бойцов, сгрузив с плашкоутов коней, принялась экипироваться. Глядя на это, начали одеваться в кожу и сталь, у кого что было, и сошедшие на берег пехотинцы.

С собой взяли ещё четыре фальконета на полевых станках, в них запрягли по четвёрке мулов.

На плашкоутах нашлись и телеги для обоза. Их загрузили порохом, пулями и скарбом. На каждую привезли с собой по вознице.

Всего получилось под тысячу человек, без очень малого. Дука счёл, что, учитывая качество войск, этого хватит против ополчения самозванца.

Остальные воины вице-короля остались на галерах как гребцы и абордажники.

Дука, впрочем, наглядевшись на них по пути, имел основания сомневаться в их боеспособности.

Ещё было человек сто челяди и всяких прочих невоенных, включая, например, того же проводника. Статус его был дуке непонятен: он был не дворянин, но вице-король настоятельно предлагал его внимательно слушать, как человека опытного и знающего. Что для дуки, вообще-то, было не по чести.

Тем более, что у него был свой опытный человек: каваллиер Сандайя, которого дука Местрос всегда брал с собой, если дела касались Заморской Марки.

Каваллиер Сандайя, во-первых, был дворянин, а во-вторых, прожил в Марке двадцать лет. В-третьих, он был учёный и написал четыре книги про Марку, объёмом в несколько сот страниц каждая. Дука Местрос, разумеется, их не читал (читать он вообще не любил, а ежели было необходимо, то у него был для этого очень талантливый слуга, умевший говорить на разные голоса), но весьма уважал трудолюбие и усидчивость дворянина, коему эти качества не были потребны для выживания.





3


Ай-Чет народа Го-Хейю сидел на плоском камне у дороги, тщательно расправив юбку и положив руки на колени.

Он был восемьдесят третьим Ай-Чет, но лишь седьмым после Великой Резни, которая оставила Го-Хейю без Ай-Маш и всех Ай-Муал. Ай-Муал почему-то сочли, что могут сами решать, кому из них быть Ай-Маш.

Они убили Ай-Маш Кагоола, вырезали всю его семью, а потом перерезали друг друга. А те, кто остался, пожалели об этом сразу, как только в дело вступил тогдашний Ай-Чет. Потому что он справедливо решил, что никто из тех, кто пролил кровь родни, чтобы стать Ай-Маш, недостоин не только этого, но и жизни вообще.

И тогда народ Го-Хейю остался вообще без Ай-Маш и Ай-Муал, руководимый только Ай-Чет, которые не могли и не имели права говорить народу, что ему делать — Ай-Чет только видят возможности, но не могут повлиять на то, какие из возможностей станут реальностью.

Но Ай-Чет могут изменять возможности, если реальность несправедлива.

Ай-Чет народа Го-Хейю, восемьдесят третий в народе и седьмой после Великой Резни, видел возможности. И сидел теперь здесь, на плоском камне у дороги, ожидая, какая из возможностей станет реальностью.

Он чувствовал, как приближается к Месту Памяти множество чужих душ, не родственных Го-Хейю. Он чувствовал их намеренья, никак не связанные с уважением к Месту Памяти — потому что они не знали о Великой Резне и о том, почему Го-Хейю оставили это Место и не стали больше жить там. Он чувствовал, что их намеренья связаны с другим местом, где также много чужих душ, не Го-Хейю.