Псих

– Глобально, – говорит Райдер. – Хотя я ждал чего-то в этом духе. А что-нибудь попроще? Типа переехать в другой город? Или всю жизнь прожить в этом? Или сплавиться на байдарке по реке Миссисипи?

– Я не знаю, – отвечаю я, и почему-то этот вопрос меня ранит.

– Знаешь, – говорит Райдер.

– ДОРОГОЙ ДОКТОР, Я ЗДОРОВА, ХВАТИТ МЕНЯ ЛЕЧИТЬ. Я ужасно злюсь, когда он так делает.

– Ты будешь еще здоровее, если кому-нибудь когда-нибудь признаешься, чего тебе хочется. И доктора тут ни при чем, между прочим. Я просто все это проходил. Ты считаешь, что никто не станет тебе помогать – поэтому чем озвучивать свои планы, лучше сразу себе запретить их выполнять, чтобы это не успел сделать кто-нибудь другой. А всем, между прочим, по фиг. Они плохо разбираются, чего ты хочешь и почему, поэтому мешать тебе вряд ли смогут. Помогать, впрочем, тоже, но тебе, по-моему, и так никто никогда не помогал.

– Прекрати, – уныло говорю я. – Я действительно не помню, чего я хочу. Это где-то очень глубоко. И потом, у меня есть идиотская страсть ждать, пока все сами догадаются. Чего, как правило, не происходит никогда.



Я напряженно думаю полдня.

Мой печальный опыт признаний в любви можно условно разделить пополам. К первой половине отнесем миллион раз, которые я предпочитала промолчать. Ко второй половине – несколько занятных случаев, когда я героически и великодушно решала высказаться. Как правило, это выглядело как перекладывание своего тяжкого креста на предмет своего обожания – типа, это же тебе выпало счастье быть любимым мной, вот ты теперь и думай. Я знаю это чувство, потому что (да!) раза три сама оказывалась на этом месте, и мне ни разу не понравилось. Когда тебе нечего предложить взамен тому, кто хочет тебя съесть немедленно, а потом жить с тобой долго и счастливо – тебе тоже больно. Да, ребята, кто-то из вас меня точно читает, поэтому сообщаю: мне больно и сейчас. Может, вас это успокоит.

Вот почему каждый раз распутье выглядит одинаково по-идиотски – в любом случае мучаются все.

– Я сформулировала, – говорю я.

– Офигенная новость, – говорит Райдер, который собирался идти спать и ничего такого не ожидал.

– Я хочу, чтобы между нами не было этой идиотской дистанции, которая есть сейчас, потому что я тебя люблю. Блин, и я не то чтобы хочу, чтобы мы гуляли за ручки под луной – я вообще себе это плохо представляю… просто, черт, я хочу понимать, что ты чувствуешь, мне уже надоело догадываться. Я никогда не спрашиваю не потому, что мне все равно, а потому что не могу себя заставить, хотя я больше всего хочу знать тебя. Хрен с ним, может, это и не любовь. Я не знаю.

– Ммм, – говорит Райдер. – Я чувствую себя как идиот.

– Не надо, – прошу я, потому что мне вдруг очень хочется развернуться и убежать.

– Ну, просто странно, знаешь. Когда чувствуешь себя слабым, сонным, усталым и не самым удачливым, а кто-то еще хочет об этом знать.

Если бы я знала, что это будет так легко, то мне стоило бы сделать это лет триста назад. Я не знаю, правда, что мне еще сказать, чтобы этого хватило.

– Я не ожидал, – говорит Райдер тепло. – Я уже говорил, что я идиот?

– Мы можем вернуться к теме дискуссии?

– Можем. Я не думал, что ты когда-нибудь это мне скажешь после того, что я обычно делаю. Но я тебя тоже люблю.

– Ага, – говорю я, – какой-нибудь теплой братской любовью. Или отеческой.

– Нет. Нормальной обычной человеческой любовью. Теперь уже я не знаю, что мне сказать.

– Ага, – коварно говорит Райдер, – и это кто еще не ожидал.

Можете представить, как у меня гудит голова теперь, когда я сижу в дурацком автобусе и пытаюсь уговорить себя – ну почему же, по теории вероятности он, конечно, может меня любить. Но я не могу разрешить себе ни радоваться, ни расслабиться. По крайней мере пока не попала домой, не вернулась назад и не застала Райдера на месте.

Да, и вообще-то мне совершенно не нужны никакие весенние вещи. Мне просто срочно нужно сбежать.

Да, для этого определенно нужно иметь талант – у тебя не получилось даже пробарахтаться каких-то четыре года в университете. Ты же всю плешь проела тем, что не можешь больше учиться в школе. Про какие-то чудесные первые дни в новом университете рассказывала. О дивный новый мир! Дорогая, и где все это? Где твое прилежание, где твоя обещанная успеваемость? Почему ты опять закрылась в своей раковине? Это ненормально, когда люди не хотят общаться. Представляю, насколько ненормальной ты себя чувствуешь, когда не можешь заставить себя пойти на вечеринку, на которую тебя пригласили. А если тебя на нее не пригласили – и подавно. Бедная, бедная девочка. Такие, как ты, мучаются лет до тридцати-сорока, а потом расстреливают невинных людей на улице. Тех людей, которым, в отличие от тебя, удалось приспособиться.

Зачем мстить этим беднягам за собственное несовершенство, подумай хорошенько? Все, что тебе нужно сделать сейчас – это исправить себя, и как можно скорее, потому что драгоценное время уходит. Ты можешь очень долго настаивать на том, что кому-то могут понадобиться тараканы в твоей голове, что кто-то будет готов говорить с тобой о том, о чем хочешь именно ты. Но ты прекрасно знаешь, что такого не произойдет. А так как ты у нас упрямая девочка, тяжелая на подъем, я постараюсь ускорить процесс твоего исправления.

Когда тебе кажется, что черепная коробка горит изнутри – это я.

Когда ты просыпаешься среди ночи в ужасе, хотя день был прекрасен, – это я.

Когда ты вдруг обнаружишь, что уже много дней у тебя под ребрами зашит камень, – это мой привет, дорогая.

Когда ты не знаешь, что сказать, что сделать, когда тебе стыдно за себя, когда тебе страшно, когда у тебя нет сил – я рядом.

Да, именно – я рядом двадцать четыре часа в сутки.

Поэтому просыпайся и будь хорошей девочкой. Делай так, как говорят старшие.



«Ты живая?

Бесполезно писать, что мы нервничаем, но мы нервничаем. Напиши хотя бы, доходят ли письма»



– Доходят, – говорю я монитору, – все сорок восемь штук. Марселла достигла удивительных успехов в литературном деле – она ни разу не повторилась с текстом письма, хотя все эти три недели могла бы просто копировать одно и то же сообщение. Вроде как и гражданский долг свой выполняешь, и не заморачиваешься с выражением мысли. Во всем надо быть экономными.


Правда, если этот авторский подвиг и останется кем-то замеченным, то уж точно не мной – я читаю письма и удаляю. Да, может быть, потом я захочу их перечитать, но это в любом случае будет от жалости к себе и от желания хоть чуть-чуть подсластить себе пилюлю. Надо же, и по мне тоже кто-то скучает, я тоже кому-то нужна.

Я хотела здесь написать что-то вроде «нет, я не окончательно сошла с ума», а потом задумалась. Черт его знает, может быть, и сошла. В любом случае, детский сад с надеждами и планами кончился. Никакой картинки, соответствующей будущему, у меня в голове нет, поэтому будет считать, что остаток жизни я проведу в этой комнате. Она отремонтирована до такой степени, что еще меньше похожа на мою, чем когда-либо. Хотя вы что, смеетесь? Я не Вирджиния Вулф, никакой своей комнаты у меня быть не может.



Назавтра мне надоело выделываться, и я с самого утра ушла гулять в парк. Там я соглашалась фотографировать незнакомых людей, объясняла туристам, как пройти туда-то и туда-то, вешалась на деревья и пыталась петь голосом Оззи Осборна. Я вспоминала обо всем, что начинала и не доводила до конца, я придумывала себе миллион занятий – и мне действительно хотелось чем-то заниматься. Я думала о том, что летом можно будет всем втроем поехать на море, и мне вполне нравилось концентрироваться на этой минуте, а не на прошлых или будущих глупостях.



Повторяйте предыдущие два абзаца до бесконечности, и вы поймете, почему я до сих пор не могу никуда уехать из дома. Последние три недели я напоминаю себе осьминога, который запутался в собственных щупальцах и совершенно их не контролирует. Эти качели с настроением делают мою жизнь невыносимой.

Я застряла, черт возьми.



– Тебе все-таки стоило бы показаться доктору, – говорит мама. Тон: «мы совершенно не настаиваем, решение принимать тебе» + «если решение нам не очень понравится, мы больше не будем спрашивать твоего согласия».

– Хорошо.

– Хорошо? – озадаченно переспрашивает она.

– Давай допустим, что я за эти полгода поумнела и экономлю твое и свое время, пропуская гневные речи о правах человека и о том, что лечение никогда и ничего, так почему же вдруг сейчас…

Мама в воодушевлении берет мобильный – разумеется, она уже знает нового доктора, которому нужно звонить.

– А сколько вам предлагали за публикацию? – говорю я.

– Публикацию чего, милая?

– Оооо, – говорю я, – это «милая» – вместо тысячи слов. Я думаю, мне пора собирать вещи.

– А мы хотели, чтобы ты погостила подольше. ПОГОСТИЛА.

– Значит, я не ошибалась, когда говорила, что у меня нет дома, – черт, разумеется, я сейчас начну орать, – значит, я не всегда преувеличиваю! А давайте представим, что я всегда права, а? Я, а не вы и не доктор! Я понимаю, что легче быть уверенными в том, что у вас дочь как трещина в стене, подкрашивай-подмалевывай и молись, чтобы все не рухнуло в один прекрасный момент! Зачем мы вообще друг другу нужны? Давайте договоримся уже наконец – я не буду ни от чего лечиться, и я никогда не буду счастливой, и я никогда не буду такой, как вам нужно, поэтому делайте что хотите, но если не можете меня хоть чуть-чуть любить просто так, а не только за хорошие оценки и за таблетки, то лучше просто оставьте меня в покое, хорошо?



Кстати, вы помните, что в припадках хорошего настроения я фантазировала о поездке на море втроем?

А помните, что Марселла живет у моря? А может, тогда все-таки к врачу?



Я, пожалуй, открою нотариальную контору и буду официально регистрировать всех, кто решил вступать в межличностные отношения с другими людьми. Пусть пишут расписки о том, что никуда не уйдут. Еще я хочу, чтобы на законодательном уровне было разрешено не здороваться с людьми, которые меня бесят. У меня сейчас не очень хорошо с переводом агрессии в рациональное русло.

Я лежу на лужайке в парке и думаю, что пропустила уже два автобуса обратно к Марселле. Великая и прекрасная таблетка успокоительного соблазняет меня. Ну что я, наркоман, что ли? Мне всегда было интересно, как я распознаю ту грань, за которой не буду способна справляться сама.

Где мой предел?

Если не здесь, то где-то близко, наверное. Надо успокоиться, говорю я себе, надо начать задавать себе вопросы, и рано или поздно ответ всплывет сам собой. Ложь. Уже какое-то время, кроме злости и мусора, не всплывает ничего. Зато сны снятся совершенно чудесные. Я смеха ради каждое утро изучаю сонники в Интернете – что бы мне ни приснилось за последние пару недель, значение у него одно: надо тянуться к людям. Мое сознательное желание к кому-нибудь тянуться тоже завалено мусором. Но факт: даже если сегодня ночью мне приснится хор баклажанов, жонглирующий зубными щетками, это будет значить, что я слишком закрытая, что меня ждут перемены и что я, по всей видимости, к ним не готова.

Сон №1. Я бегаю кругами по песчаному холму, на котором время от времени попадаются металлические решетки. По пути встречаются зловещие мужчины – при виде их я резко меняю направление бега. Внизу, под холмом, – море. Но море мне не нужно. Мне нужно найти самое жаркое место в этой пустыне и бегать там.



Сон № 2. Я куда-то опаздываю минут на сорок или уже опоздала, но продолжаю, как истинно целеустремленный дебил, подниматься в гору мимо каких-то бесчисленных троллейбусных остановок. Я в зимней куртке и полной зимней амуниции. На улице по-прежнему жара.



Сон № 3. Райдер женится не на мне.



Да ну вас на фиг. Между нами и так что-то обрубилось после того, как я уехала. Дура ты этакая, говорит рациональная часть меня, еще бы оно не обрубилось. Дура не дура, говорю я, а так поступают все. Это же так сейчас модно – начать что-нибудь важное и тут же отбежать на безопасное расстояние, чтобы посмотреть, что получилось. И фотографировать. И в блог писать. И встречаться только ради того, чтобы было что написать в статусе. И путешествовать ради того же. Да, говорит мудрое рацио, только где твой статус? Ты-то зачем отбегала?

Затем, что я боюсь, говорю я. Затем, что я как Салли Боулз – уже вижу воображаемых несчастных детей, играющих на замызганной лестнице, пока их мама развлекает нацистов в кабаре. А я, между тем, еще даже не беременна. Хотя нет, если быть конкретнее, я вижу воображаемых других девиц Райдера, которые заполонили вселенную и бесконечно мне звонят, а я сижу в маленьком кабинетике и, как верная секретарша, отвечаю им на вопросы и вношу их в его плотный график.

Ты даже не дала ему шанс, печально говорит рацио.

Я знаю, говорю я – и мне тоже становится очень печально, потому что я понимаю, что это правда. И еще я понимаю, что нам все равно придется поговорить, раз уж я не последняя сволочь.

А если так, то желательно говорить быстрее. Пока критик не догнал и не убил.