Проповедник

Гун припала лицом к груди мужа, но Патрик отметил, что она плачет с сухими глазами. У него возникло впечатление, что ее проявления горя в какой-то степени являются игрой на публику, но он счел это скорее смутным ощущением.

Собравшись с силами, Гун достала из сумочки маленькое зеркальце и проверила, не испортился ли макияж, после чего посмотрела на Патрика.

– Что будет теперь? – спросила она. – Когда мы сможем получить останки моей бедняжки Сив? – Не дожидаясь ответа, она обратилась к мужу: – Ларс, мы должны организовать для моей дорогой бедняжки обстоятельные похороны. Потом мы могли бы предложить пришедшим немного еды и кофе в банкетном зале Центральной гостиницы. Или даже угостить их обедом из трех блюд. Как ты думаешь, мы смогли бы пригласить… – Она назвала имя одного из промышленных тузов, который, как знал Патрик, живет на той же улице, только чуть дальше.

– Я в начале лета столкнулась с его женой в магазине, – продолжала Гун, – и она сказала, что нам надо просто как-нибудь взять и договориться о встрече. Они наверняка оценят приглашение.

В ее голос закрались нотки возбуждения, и у мужа появилась неодобрительная морщина между бровями. Патрик сразу сообразил, где раньше слышал его фамилию. Ларс Струвер основал в свое время крупнейшую сеть продовольственных магазинов Швеции, но теперь, если Патрик правильно помнил, пребывал на пенсии, а сеть продали иностранным владельцам. Ничего удивительного, что у них есть средства на покупку дома в таком месте. Этот господин тянет на много, много миллионов. Мать Сив достигла больших высот с тех пор, как в семидесятые годы круглый год жила в маленьком летнем домике с дочерью и внучкой.

– Дорогая, не следует ли нам озаботиться этими практическими вопросами немного позже? Тебе сначала требуется некоторое время, чтобы переварить новости.

Он укоризненно посмотрел на нее, и Гун тотчас опустила взгляд, вспомнив о роли горюющей матери.

Патрик оглядел комнату, и ему, невзирая на скорбную задачу, стало очень смешно. Он увидел пародию на дома летних отдыхающих, над которыми обычно иронизировала Эрика. Вся комната была обставлена как корабельная каюта с морским колоритом: лоцманские карты на стенах, светильники в виде маяков, занавески с изображением ракушек и даже журнальный столик сделан из старого штурвала. Яркий пример того, что большие деньги и хороший вкус необязательно сопутствуют друг другу.

– Не могли бы вы немного рассказать о Сив? Я только что посещал Альберта Тернблада, отца Моны, и мне даже показали кое-какие ее фотографии в детские и подростковые годы. Нельзя ли увидеть подобные снимки вашей дочери?

В отличие от Альберта Тернблада, просиявшего, получив возможность рассказать о своем сокровище, Гун озабоченно заерзала на диване.

– Ну, даже не знаю, что это даст. Когда Сив исчезла, мне задавали массу вопросов, и у вас, наверное, сохранились старые бумаги…

– Разумеется, но я имел в виду скорее что-нибудь в личном плане. Какой она была, что любила, кем хотела стать и тому подобное…

– Хотела стать? Ничего особо путного из нее получиться не могло. Она в семнадцать лет забеременела от немецкого парня, и тут уж я проследила за тем, чтобы она больше не тратила понапрасну время на учебу. Было уже все равно поздно, да и потом, я вовсе не собиралась заниматься ее ребенком в одиночку и на этом стояла твердо.

Ее голос звучал насмешливо, и, наблюдая взгляды, которые бросал на жену Ларс, Патрик в глубине души подумал, что, каким бы тому ни представлялся ее образ, когда они вступали в брак, от этой иллюзии почти ничего не осталось. Накопившиеся разочарования наложили на его лицо печать усталости и отчаяния. Было также ясно, что их брак дошел до той стадии, когда Гун уже не заботится о том, чтобы больше приемлемого маскировать свою истинную суть. Возможно, Ларс поначалу ее действительно любил, но Патрик готов был биться об заклад, что для Гун притягательным моментом стали чудесные миллионы на банковском счету Ларса Струвера.

– Кстати, о ее дочке, где она сейчас? – Патрик наклонился вперед, с любопытством ожидая ответа.

Опять крокодиловы слезы.

– После исчезновения Сив я не могла заботиться о ней одна. Мне, конечно, очень хотелось бы, но у меня в то время была довольно сложная ситуация, и заботиться о маленькой девочке я просто-напросто не могла. Поэтому я избрала наилучший выход и отправила ее в Германию, к папаше. Ну, он не слишком обрадовался ни с того ни с сего получить себе на голову ребенка, но поделать ничего не мог, он все же являлся отцом девочки, о чем у меня имелись документы.

– Значит, она сейчас живет в Германии? – В голове у Патрика зародилась маленькая мысль. Не могло ли быть… нет, это, пожалуй, все-таки невозможно.

– Нет, она умерла.

– Умерла? – Мысль Патрика исчезла с той же скоростью, как появилась.

– Да, погибла в автокатастрофе, когда ей было пять лет. Немец даже не потрудился позвонить. Я получила только письмо, где он сообщал, что Малин умерла. Меня даже не пригласили на похороны, можете себе представить! Моя собственная внучка, а мне даже не дали приехать на ее похороны. – Ее голос дрожал от негодования. – Еще при ее жизни он никогда не отвечал на мои письма. Не кажется ли вам, что было бы по меньшей мере справедливо, если бы он немного помогал бабушке своей несчастной сиротки? Все-таки в первые два года я заботилась о том, чтобы ребенок был накормлен и одет. Неужели мне за это не полагалась маленькая компенсация?!

Гун распалилась до ярости от несправедливости, которой, по ее мнению, она подверглась, и успокоилась, только когда Ларс положил руку ей на плечо и мягко, но решительно сжал его, призывая жену угомониться.

Патрик оставил ее слова без ответа, понимая, что Гун Струвер его бы не оценила. Почему, скажите на милость, отец ребенка должен был посылать ей деньги? Неужели она действительно не понимает неправомерность своих требований? Очевидно, нет, раз он видит на ее загорелых, прямо лайковых щеках пятна гневного румянца, хотя внучка умерла уже более двадцати лет назад.

– Может, у вас сохранились какие-нибудь фотографии? – предпринял он последнюю попытку узнать о Сив что-либо личное.

– Ну, я не так много ее фотографировала, но что-нибудь, наверное, отыскать смогу.

Она ушла, оставив Патрика в гостиной наедине с Ларсом. Они немного помолчали, а потом Ларс заговорил, но тихо, чтобы не услышала Гун.

– Она не такая холодная, как кажется. У нее есть очень хорошие стороны.

«Yeah, right[8]», – подумал Патрик. Он бы назвал это утверждение словом безумца в свою защиту[9]. Впрочем, Ларс, вероятно, изо всех сил старается оправдать свой выбор жены. Патрик прикинул, что Ларс лет на двадцать старше Гун, и вполне логично предположить, что выбор жены произошел под влиянием не головы, а иной части тела. Хотя, с другой стороны, Патрик не мог не признать, что профессия, возможно, сделала его чуть слишком циничным. Откуда ему знать – может, это была настоящая любовь.

К ним вернулась Гун, но не с толстыми альбомами, как Альберт Тернблад, а с одной-единственной маленькой черно-белой фотографией, которую она сердито сунула Патрику. Снимок изображал Сив легкомысленным подростком с новорожденной дочкой на руках, но в отличие от фотографии Моны радость на лице Сив полностью отсутствовала.

– Ой, но теперь нам необходимо заняться наведением порядка. Мы только что вернулись из Прованса, где живет дочь Ларса. – По тому, как Гун произнесла слово «дочь», Патрик понял, что каких-либо нежных чувств между ней и падчерицей нет.

Он также понял, что дальнейшее его присутствие здесь нежелательно, и откланялся.

– И спасибо за фотографию. Я обещаю вернуть ее в хорошем состоянии.

Гун только отмахнулась. Потом она вспомнила о своей роли, и ее лицо исказила гримаса.

– Пожалуйста, сообщите мне, как только будете знать точно. Я очень хочу наконец похоронить свою доченьку.

– Я, естественно, свяжусь с вами, как только что-нибудь узнаю.

Обходиться такой краткой фразой было необязательно, но весь этот спектакль внушал ему неприязнь.

Когда он вновь оказался на улице, небо над ним разверзлось. Он немного постоял, позволяя проливному дождю смыть липкое ощущение, которое вызвал визит к Струверам. Ему требовалось поехать домой, обнять Эрику и почувствовать, как пульсирует жизнь, когда он прикладывает руку к ее животу. Требовалось почувствовать, что мир – не столь жестокое и злое место, как иногда кажется. Таким он быть просто не может.






Лето 1979 года




Казалось, прошли месяцы. Но она знала, что этого быть не могло. Тем не менее каждый час в темном подземелье ощущался как целая жизнь.

Слишком много времени для размышлений. Слишком много времени, чтобы чувствовать, как боль выворачивает каждый нерв. Время для размышлений над всем, что она потеряла. Или потеряет.

Теперь она понимала, что ей отсюда не выйти. От такой боли не сбежишь. Тем не менее она никогда не ощущала рук мягче, чем у него. Ни одни руки еще не ласкали ее с такой любовью, заставляя ее жаждать нового прикосновения. Не того отвратительного, не болезненного, а мягкого, следовавшего за ним. Доведись ей познать такое прикосновение раньше, все было бы по-другому, теперь она в этом не сомневалась. Ощущение, когда он проводил руками по ее телу, было столь чистым, столь невинным, что оно достигало ее затвердевшей души, до которой никто прежде добраться не мог.

В темноте он становился для нее всем. Никаких слов не произносилось, но она предавалась фантазиям о том, как будет звучать его голос. По-отечески, тепло. Но когда наступала боль, она его ненавидела. Тогда она могла бы убить его. Если бы только была в силах.



Роберт нашел его в сарае. Они настолько хорошо знали друг друга, что Роберту было известно: если Юхан над чем-нибудь размышляет, то отправляется туда. Увидев, что дома никого нет, он пошел прямиком к сараю и действительно обнаружил там брата, который сидел на полу, подтянув колени и крепко обхватив ноги руками.

Они настолько отличались друг от друга, что Роберту иногда казалось невероятным, что они действительно братья. Сам он гордился тем, что за всю жизнь ни единой минуты не посвятил размышлениям по какому-либо поводу или даже попыткам предвидеть последствия. Он действовал, а там будь что будет. Его девизом было: «поживем – увидим», чего ради ломать голову над тем, над чем ты не властен. Жизнь все равно обязательно надует тебя тем или иным образом – это вроде как в порядке вещей.

Юхан, напротив, слишком глубоко погружался в мысли о собственном благе. В какую-нибудь редкую секунду прозрения Роберт мог почувствовать укол сожаления по поводу того, что младший брат предпочел пойти по его неверным стопам, но, с другой стороны, возможно, так оно и лучше. Иначе Юхана ждало бы одно разочарование. Они – сыновья Юханнеса Хульта, а на всей их гребаной ветви семьи словно бы лежит проклятие. Нет никаких шансов, что кого-нибудь из них ждет удача, что бы они ни предприняли, а тогда зачем пытаться?

Он даже под пытками не признался бы в этом, но брата он любил больше всего на свете, и поэтому у него защемило сердце, когда он увидел в полумраке сарая силуэт Юхана. Мысли брата, казалось, пребывали где-то далеко, и весь его облик был проникнут печалью, которую Роберт временами в нем замечал. Казалось, будто душу Юхана накрывало облако меланхолии, загонявшее его неделями напролет в какой-то жуткий мрак. За все лето Роберт ни разу этого не видел, но сейчас, едва войдя в дверь, ощутил это физически.

– Юхан?

Ответа не последовало. Роберт тихонько прошел в полумрак. Сел на корточки рядом с братом и положил ему руку на плечо.

– Юхан, ты снова тут.

Младший брат лишь кивнул. Когда же Юхан повернулся к Роберту лицом, тот с удивлением увидел, что его лицо распухло от слез. Такого в мрачные периоды Юхана обычно не бывало. Роберта охватило беспокойство.

– Юхан, в чем дело? Что случилось?

– Папа…

Остаток предложения поглотили всхлипывания, и Роберту пришлось напрягаться, чтобы понять, что он говорит.

– Что ты сказал про папу, Юхан?

Юхан несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, а потом проговорил:

– Теперь все поймут, что папа был не виноват в исчезновении тех девушек. Понимаешь, до людей теперь дойдет, что он был ни при чем!

– Что ты несешь? – Он потряс Юхана, но почувствовал, как сердце в груди пропустило один удар.

– Мать ходила в поселок и услышала, что нашли убитую девушку, а вместе с ней обнаружили и тех двоих, что пропали. Улавливаешь? Девушку убили сейчас. Никто ведь не сможет утверждать, что это дело рук отца?

Юхан засмеялся с призвуком истерики. До Роберта по-прежнему не доходило то, что он сказал. С того самого момента когда Роберт нашел отца на полу в амбаре с веревкой вокруг шеи, он мечтал и фантазировал о том, как услышит те слова, которые сейчас выпалил Юхан.

– Ты не издеваешься? А то я из тебя душу вытрясу.

Он сжал кулак, но Юхан лишь по-прежнему смеялся истерическим смехом, и у него продолжали течь слезы, которые, как теперь понимал Роберт, были слезами радости. Юхан развернулся и так крепко обнял Роберта, что тому стало трудно дышать, и когда до него дошло, что брат говорит правду, он тоже со всей силы обнял его.

Наконец-то отец будет реабилитирован. Наконец они с матерью смогут ходить по поселку с высоко поднятой головой, не слыша за спиной шепота и не видя потихоньку показывающих в их сторону пальцев. Теперь этим чертовым балаболкам придется раскаяться. В течение двадцати четырех лет они поливали их семью грязью, а теперь со стыдом заткнутся.

– Где мать?

Роберт высвободился из объятий и вопросительно посмотрел на Юхана, который принялся бесконтрольно хихикать. Сквозь приступы смеха он произнес нечто нечленораздельное.

– Что ты говоришь? Угомонись и скажи толком. Я тебя спросил, где мать.

– Она у дяди Габриэля.

Роберт помрачнел.

– Что она, черт возьми, делает у этого старого мерзавца?

– Вероятно, говорит ему, что о нем думает. Я никогда не видел мать в такой ярости, как по возвращении домой, когда она рассказывала о том, что слышала. Она сказала, что пойдет к Габриэлю и объяснит ему, кто он есть. Так что мало ему не покажется. Ты бы ее видел. Волосы дыбом, а глаза горят так, что чуть ли не дымятся.

При мысли о матери со стоящими дыбом волосами и извергающими дым глазами Роберт тоже захихикал. Сколько он ее помнил, она являла собой ползающую ворчащую тень, поэтому представить ее злобной фурией было трудно.