Проклятая игра
Часть 30 из 74 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Зачем ты мог мне понадобиться? – спросил Мамулян. В его голосе прозвучало внезапное презрение. – Чего ты стоишь?
Уайтхед на мгновение задержался с ответом, затем начал выплескивать слова, не думая о последствиях.
– Чтобы жить для тебя, потому что ты был слишком бескровен, чтобы сделать это самостоятельно! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы попробовать все через меня. Женщины, власть – все это.
– Нет…
– Ты выглядишь больным, Мамулян.
Он назвал Европейца по имени. Видали? Боже, как это легко. Он назвал ублюдка по имени и не отвел взгляд, когда его глаза сверкнули, потому что говорил правду, не так ли? Они оба это знали. Мамулян побледнел, почти выцвел. Утратил волю к жизни. Внезапно Уайтхед понял, что может выиграть противостояние, если будет достаточно умен.
– Не пытайся драться, – сказал Мамулян. – Я возьму то, что мне причитается.
– Что именно?
– Тебя. Твою смерть. Твою душу, за неимением лучшего слова.
– Ты получил все, что я был должен тебе, и даже больше, много лет назад.
– Мы так не договаривались, Пилигрим.
– Мы все заключаем сделки, а потом меняем правила.
– Это не игра.
– Существует только одна игра. Ты сам меня этому научил. Если я одержу в ней победу… остальное не имеет значения.
– Я получу то, что принадлежит мне, – сказал Мамулян со спокойной решимостью. – Это предрешено.
– Почему бы просто не убить меня?
– Ты знаешь меня, Джозеф. Я хочу, чтобы все закончилось чисто. Даю тебе время привести в порядок свои дела: закрыть бухгалтерские книги, упорядочить счета, вернуть землю тем, у кого ты ее украл.
– Я и не знал, что ты у нас коммунист.
– Я пришел не обсуждать политику, а сообщить свои условия.
Значит, подумал Уайтхед, до дня казни еще далеко. Он быстро выбросил из головы все мысли о побеге, опасаясь, что Европеец их вынюхает. Мамулян сунул изуродованную руку в карман пиджака и вытащил большой свернутый конверт.
– Ты распорядишься своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.
– Как я понимаю, все отойдет твоим друзьям.
– У меня нет друзей.
– Ну и ладно. – Уайтхед пожал плечами. – Рад от него избавиться.
– Разве я не предупреждал тебя, что это будет обременительно?
– Я все отдам. Стану святым, если хочешь. Тогда ты удовлетворишься?
– Главное, чтобы ты умер, пилигрим, – сказал Европеец.
– Нет.
– Ты и я, мы оба.
– Я умру, когда настанет мой час, – сказал Уайтхед, – а не твой.
– Ты не захочешь уйти в одиночку.
Призраки за спиной Европейца начали волноваться. Пар забурлил из-за них.
– Я никуда не уйду, – сказал Уайтхед. Ему показалось, что в колыхании пара мелькают лица. Возможно, неповиновение было неразумным шагом, решил он. – Какой от этого вред?.. – пробормотал он и привстал, чтобы отогнать то, что содержал пар. Свет в сауне тускнел. Глаза Мамуляна светились в сгущающейся тьме, из его горла тоже лился свет, окрашивая воздух. Призраки благодаря ему обретали плоть, становясь более осязаемыми с каждой секундой.
– Остановись, – взмолился Уайтхед, но надежда была напрасной.
Сауна исчезла. Пар выпускал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их колючие взгляды. Только теперь он почувствовал себя голым. Он наклонился за полотенцем, а когда выпрямился, Мамулян исчез. Он прижал полотенце к паху. Чувствовал, как призраки в темноте ухмыляются над его обвислыми сиськами, сморщенными гениталиями, неприкрытой нелепостью старой плоти. Они знали его в те исключительные времена, когда грудь была широка, мужское достоинство – дерзко, а плоть внушительна, будь то обнаженная или одетая.
– Мамулян… – пробормотал он, надеясь, что Европеец все же сумеет остановить это бедствие, пока оно не вышло из-под контроля. Но никто не откликнулся на его призыв.
Он неуверенно шагнул по скользким плиткам к двери. Если Европеец ушел, он мог просто выйти отсюда, найти Штрауса и комнату, где можно спрятаться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, потемневший до лилового цвета, немного приподнялся, и в его глубине что-то замерцало. Сначала он не мог понять, что это: неясная белизна, трепетание, словно кружащиеся снежинки.
Потом, откуда ни возьмись, подул ветерок. Он принадлежал прошлому и пах им. Пепел и кирпичная пыль; грязь на телах, немытых десятилетиями; горящие волосы, гнев. Но между ними вплетался еще один запах, и, когда Уайтхед вдохнул его, значение этого мерцающего воздуха стало ясным. Он оставил полотенце и закрыл глаза, но слезы и мольбы все прибывали и прибывали.
А призраки продолжали напирать, неся с собой аромат лепестков.
37
Карис стояла на маленькой площадке перед комнатой Марти и прислушивалась. Изнутри доносились звуки крепкого сна. Она на мгновение заколебалась, не зная, входить или нет, потом снова сбежала вниз по лестнице, оставив его спящим. Было слишком удобно скользнуть в постель рядом с ним, зарыдать в изгиб его шеи, где бился пульс, освободиться от всех своих тревог и умолять его быть сильным ради нее. Удобно и опасно. Это не было настоящей безопасностью, там, в его постели. Она найдет ее сама и в себе, больше нигде.
На середине второго лестничного пролета Карис остановилась. Темный коридор вызывал странное покалывание. Прохладный ночной воздух и нечто еще. Она ждала, тонкая как тень, на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует просто подняться наверх, запереть дверь спальни и принять несколько таблеток, чтобы скоротать время до восхода солнца. Это было намного легче, чем жить так, как она, когда каждый нерв наэлектризован. В коридоре, ведущем на кухню, она уловила движение. Черная громада появилась в дверном проеме, затем исчезла.
Это просто темнота, сказала себе Карис, играет со мной злую шутку. Она провела рукой по стене, чувствуя под пальцами неровный рисунок на обоях, пока не нашла выключатель и щелкнула им. Коридор был пуст. Лестница за ее спиной – тоже. Как и лестничная площадка. Она пробормотала про себя «дура», спустилась по последним трем ступенькам и пошла по коридору на кухню.
Прежде чем она добралась туда, ее подозрения насчет холода подтвердились. Задняя дверь находилась на одной линии с кухонной, и обе были открыты. Странно, почти шокирующе видеть дом, который обычно герметично закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь походила на рану в боку.
Карис вышла из устланного ковром коридора на прохладный линолеум кухни и уже почти закрыла дверь, когда заметила, что на полу поблескивает стекло. Дверь не оставили открытой случайно – кто-то проник внутрь. Запах сандалового дерева щекотал ей ноздри. Он был тошнотворным, но то, что он скрывал, было еще тошнотворнее.
Она должна сообщить об этом Марти, это первоочередная задача. Нет необходимости возвращаться наверх. На кухонной стене висел телефон.
Ее разум разделился. Часть ее хладнокровно оценивала проблему и решения: где телефон, что она должна сказать Марти, когда он ответит. Другая часть – та, что стремилась к белому, – которая всегда была напугана, растворилась в панике. Кто-то близко (сандаловое дерево), говорила она, кто-то смертоносный в темноте, гниющий в темноте.
Более сдержанная часть взяла верх. Она подошла – радуясь, что босиком, поскольку почти не издавала звуков, – к телефону. Сняла трубку и набрала номер девятнадцать, номер спальни Марти. Он прозвенел один раз, потом еще. Она хотела, чтобы он поскорее проснулся. Она знала, что ее возможности контролировать ситуацию строго ограничены.
– Давай, давай… – выдохнула она.
Затем позади нее раздался какой-то звук: от чьих-то тяжелых шагов стекло разбилось на мелкие кусочки. Она обернулась, чтобы посмотреть, кто это, и увидела кошмар, стоящий в дверях – с ножом в руке и собачьей шкурой, перекинутой через плечо. Телефон выскользнул из ее пальцев, и та часть ее, которая все это время советовала паниковать, взяла бразды правления в свои руки.
Я же тебе говорила, крикнула она. Я же тебе говорила!
Во сне Марти зазвонил телефон. Ему снилось, что он проснулся, приложил трубку к уху и заговорил со смертью на другом конце провода. Но звон не прекращался, хотя он уже ответил, – и, очнувшись ото сна, он обнаружил, что трубку держит в руке, а на линии никого нет.
Марти положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли он вообще? Наверное, нет. И все же этот сон не стоил того, чтобы к нему возвращаться: его разговор со смертью был пустой болтовней. Спустив ноги с кровати, он натянул джинсы и уже стоял в дверях с затуманенными глазами, когда снизу донесся звон разбитого стекла.
Мясник бросился к ней, сбросив собачью шкуру, чтобы половчее заключить в объятия. Она уклонилась от него один раз, второй. Он был тяжеловесен, но она знала, что если он когда-нибудь доберется до нее, это будет конец. Теперь он стоял между ней и входом в дом, и ей пришлось прокладывать себе путь к задней двери.
– Я бы туда не пошел, – посоветовал он, и в его голосе, как и в запахе, смешались сладость и гниль. – Это небезопасно.
Его предупреждение было лучшей рекомендацией, которую она слышала. Карис проскользнула мимо кухонного стола и выскочила через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Ухитрилась захлопнуть за собой дверь – снова посыпались осколки, – и вот она вырвалась из дома. Услышала, как дверь за ее спиной распахнулась так резко, словно ее сорвали с петель. Теперь она слышала шаги убийцы собак – гром в земле, – которые приближались к ней.
Громила был медлителен, она проворна. Он был тяжелым, она – легкой, почти невидимой. Вместо того чтобы держаться стены дома, что в конечном итоге привело бы ее только к фасаду, где лужайка освещена, она пошла прочь от здания, моля Бога, чтобы чудовище не видело в темноте.
Марти спотыкаясь спустился по лестнице, все еще с затуманенным сном разумом. Холод в коридоре окончательно разбудил его, как пощечина. Он последовал за сквозняком на кухню. У него было всего несколько секунд, чтобы рассмотреть стекло и кровь на полу, прежде чем Карис начала кричать.
* * *
Где-то в невообразимом месте кто-то закричал. Уайтхед услышал голос, девичий голос, но, заблудившись в глуши, он не мог разобрать источник крика. Он понятия не имел, насколько долго плакал здесь, наблюдая, как приходят и уходят про`клятые: казалось, прошла целая вечность. Голова его кружилась от учащенного дыхания, в горле хрипело от рыданий.
– Мамулян… – снова взмолился он, – не оставляй меня здесь.
Европеец был прав – он не хотел идти один в это ничто. Хотя он сотни раз безрезультатно умолял спасти его от этого, теперь наконец иллюзия начала отступать. Плитки, словно застенчивые белые крабы, вернулись на свое место у его ног; запах собственного несвежего пота снова нахлынул, более желанный, чем любой запах, который он когда-либо чувствовал. И теперь Европеец стоял перед ним, будто никуда не исчезал.
– Может, поговорим, пилигрим? – спросил он.
Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.
– Да, – сказал он.
– Тихо? С достоинством и вежливо?
И снова:
– Да.
– Тебе не понравилось то, что ты увидел.
Уайтхед на мгновение задержался с ответом, затем начал выплескивать слова, не думая о последствиях.
– Чтобы жить для тебя, потому что ты был слишком бескровен, чтобы сделать это самостоятельно! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы попробовать все через меня. Женщины, власть – все это.
– Нет…
– Ты выглядишь больным, Мамулян.
Он назвал Европейца по имени. Видали? Боже, как это легко. Он назвал ублюдка по имени и не отвел взгляд, когда его глаза сверкнули, потому что говорил правду, не так ли? Они оба это знали. Мамулян побледнел, почти выцвел. Утратил волю к жизни. Внезапно Уайтхед понял, что может выиграть противостояние, если будет достаточно умен.
– Не пытайся драться, – сказал Мамулян. – Я возьму то, что мне причитается.
– Что именно?
– Тебя. Твою смерть. Твою душу, за неимением лучшего слова.
– Ты получил все, что я был должен тебе, и даже больше, много лет назад.
– Мы так не договаривались, Пилигрим.
– Мы все заключаем сделки, а потом меняем правила.
– Это не игра.
– Существует только одна игра. Ты сам меня этому научил. Если я одержу в ней победу… остальное не имеет значения.
– Я получу то, что принадлежит мне, – сказал Мамулян со спокойной решимостью. – Это предрешено.
– Почему бы просто не убить меня?
– Ты знаешь меня, Джозеф. Я хочу, чтобы все закончилось чисто. Даю тебе время привести в порядок свои дела: закрыть бухгалтерские книги, упорядочить счета, вернуть землю тем, у кого ты ее украл.
– Я и не знал, что ты у нас коммунист.
– Я пришел не обсуждать политику, а сообщить свои условия.
Значит, подумал Уайтхед, до дня казни еще далеко. Он быстро выбросил из головы все мысли о побеге, опасаясь, что Европеец их вынюхает. Мамулян сунул изуродованную руку в карман пиджака и вытащил большой свернутый конверт.
– Ты распорядишься своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.
– Как я понимаю, все отойдет твоим друзьям.
– У меня нет друзей.
– Ну и ладно. – Уайтхед пожал плечами. – Рад от него избавиться.
– Разве я не предупреждал тебя, что это будет обременительно?
– Я все отдам. Стану святым, если хочешь. Тогда ты удовлетворишься?
– Главное, чтобы ты умер, пилигрим, – сказал Европеец.
– Нет.
– Ты и я, мы оба.
– Я умру, когда настанет мой час, – сказал Уайтхед, – а не твой.
– Ты не захочешь уйти в одиночку.
Призраки за спиной Европейца начали волноваться. Пар забурлил из-за них.
– Я никуда не уйду, – сказал Уайтхед. Ему показалось, что в колыхании пара мелькают лица. Возможно, неповиновение было неразумным шагом, решил он. – Какой от этого вред?.. – пробормотал он и привстал, чтобы отогнать то, что содержал пар. Свет в сауне тускнел. Глаза Мамуляна светились в сгущающейся тьме, из его горла тоже лился свет, окрашивая воздух. Призраки благодаря ему обретали плоть, становясь более осязаемыми с каждой секундой.
– Остановись, – взмолился Уайтхед, но надежда была напрасной.
Сауна исчезла. Пар выпускал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их колючие взгляды. Только теперь он почувствовал себя голым. Он наклонился за полотенцем, а когда выпрямился, Мамулян исчез. Он прижал полотенце к паху. Чувствовал, как призраки в темноте ухмыляются над его обвислыми сиськами, сморщенными гениталиями, неприкрытой нелепостью старой плоти. Они знали его в те исключительные времена, когда грудь была широка, мужское достоинство – дерзко, а плоть внушительна, будь то обнаженная или одетая.
– Мамулян… – пробормотал он, надеясь, что Европеец все же сумеет остановить это бедствие, пока оно не вышло из-под контроля. Но никто не откликнулся на его призыв.
Он неуверенно шагнул по скользким плиткам к двери. Если Европеец ушел, он мог просто выйти отсюда, найти Штрауса и комнату, где можно спрятаться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, потемневший до лилового цвета, немного приподнялся, и в его глубине что-то замерцало. Сначала он не мог понять, что это: неясная белизна, трепетание, словно кружащиеся снежинки.
Потом, откуда ни возьмись, подул ветерок. Он принадлежал прошлому и пах им. Пепел и кирпичная пыль; грязь на телах, немытых десятилетиями; горящие волосы, гнев. Но между ними вплетался еще один запах, и, когда Уайтхед вдохнул его, значение этого мерцающего воздуха стало ясным. Он оставил полотенце и закрыл глаза, но слезы и мольбы все прибывали и прибывали.
А призраки продолжали напирать, неся с собой аромат лепестков.
37
Карис стояла на маленькой площадке перед комнатой Марти и прислушивалась. Изнутри доносились звуки крепкого сна. Она на мгновение заколебалась, не зная, входить или нет, потом снова сбежала вниз по лестнице, оставив его спящим. Было слишком удобно скользнуть в постель рядом с ним, зарыдать в изгиб его шеи, где бился пульс, освободиться от всех своих тревог и умолять его быть сильным ради нее. Удобно и опасно. Это не было настоящей безопасностью, там, в его постели. Она найдет ее сама и в себе, больше нигде.
На середине второго лестничного пролета Карис остановилась. Темный коридор вызывал странное покалывание. Прохладный ночной воздух и нечто еще. Она ждала, тонкая как тень, на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует просто подняться наверх, запереть дверь спальни и принять несколько таблеток, чтобы скоротать время до восхода солнца. Это было намного легче, чем жить так, как она, когда каждый нерв наэлектризован. В коридоре, ведущем на кухню, она уловила движение. Черная громада появилась в дверном проеме, затем исчезла.
Это просто темнота, сказала себе Карис, играет со мной злую шутку. Она провела рукой по стене, чувствуя под пальцами неровный рисунок на обоях, пока не нашла выключатель и щелкнула им. Коридор был пуст. Лестница за ее спиной – тоже. Как и лестничная площадка. Она пробормотала про себя «дура», спустилась по последним трем ступенькам и пошла по коридору на кухню.
Прежде чем она добралась туда, ее подозрения насчет холода подтвердились. Задняя дверь находилась на одной линии с кухонной, и обе были открыты. Странно, почти шокирующе видеть дом, который обычно герметично закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь походила на рану в боку.
Карис вышла из устланного ковром коридора на прохладный линолеум кухни и уже почти закрыла дверь, когда заметила, что на полу поблескивает стекло. Дверь не оставили открытой случайно – кто-то проник внутрь. Запах сандалового дерева щекотал ей ноздри. Он был тошнотворным, но то, что он скрывал, было еще тошнотворнее.
Она должна сообщить об этом Марти, это первоочередная задача. Нет необходимости возвращаться наверх. На кухонной стене висел телефон.
Ее разум разделился. Часть ее хладнокровно оценивала проблему и решения: где телефон, что она должна сказать Марти, когда он ответит. Другая часть – та, что стремилась к белому, – которая всегда была напугана, растворилась в панике. Кто-то близко (сандаловое дерево), говорила она, кто-то смертоносный в темноте, гниющий в темноте.
Более сдержанная часть взяла верх. Она подошла – радуясь, что босиком, поскольку почти не издавала звуков, – к телефону. Сняла трубку и набрала номер девятнадцать, номер спальни Марти. Он прозвенел один раз, потом еще. Она хотела, чтобы он поскорее проснулся. Она знала, что ее возможности контролировать ситуацию строго ограничены.
– Давай, давай… – выдохнула она.
Затем позади нее раздался какой-то звук: от чьих-то тяжелых шагов стекло разбилось на мелкие кусочки. Она обернулась, чтобы посмотреть, кто это, и увидела кошмар, стоящий в дверях – с ножом в руке и собачьей шкурой, перекинутой через плечо. Телефон выскользнул из ее пальцев, и та часть ее, которая все это время советовала паниковать, взяла бразды правления в свои руки.
Я же тебе говорила, крикнула она. Я же тебе говорила!
Во сне Марти зазвонил телефон. Ему снилось, что он проснулся, приложил трубку к уху и заговорил со смертью на другом конце провода. Но звон не прекращался, хотя он уже ответил, – и, очнувшись ото сна, он обнаружил, что трубку держит в руке, а на линии никого нет.
Марти положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли он вообще? Наверное, нет. И все же этот сон не стоил того, чтобы к нему возвращаться: его разговор со смертью был пустой болтовней. Спустив ноги с кровати, он натянул джинсы и уже стоял в дверях с затуманенными глазами, когда снизу донесся звон разбитого стекла.
Мясник бросился к ней, сбросив собачью шкуру, чтобы половчее заключить в объятия. Она уклонилась от него один раз, второй. Он был тяжеловесен, но она знала, что если он когда-нибудь доберется до нее, это будет конец. Теперь он стоял между ней и входом в дом, и ей пришлось прокладывать себе путь к задней двери.
– Я бы туда не пошел, – посоветовал он, и в его голосе, как и в запахе, смешались сладость и гниль. – Это небезопасно.
Его предупреждение было лучшей рекомендацией, которую она слышала. Карис проскользнула мимо кухонного стола и выскочила через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Ухитрилась захлопнуть за собой дверь – снова посыпались осколки, – и вот она вырвалась из дома. Услышала, как дверь за ее спиной распахнулась так резко, словно ее сорвали с петель. Теперь она слышала шаги убийцы собак – гром в земле, – которые приближались к ней.
Громила был медлителен, она проворна. Он был тяжелым, она – легкой, почти невидимой. Вместо того чтобы держаться стены дома, что в конечном итоге привело бы ее только к фасаду, где лужайка освещена, она пошла прочь от здания, моля Бога, чтобы чудовище не видело в темноте.
Марти спотыкаясь спустился по лестнице, все еще с затуманенным сном разумом. Холод в коридоре окончательно разбудил его, как пощечина. Он последовал за сквозняком на кухню. У него было всего несколько секунд, чтобы рассмотреть стекло и кровь на полу, прежде чем Карис начала кричать.
* * *
Где-то в невообразимом месте кто-то закричал. Уайтхед услышал голос, девичий голос, но, заблудившись в глуши, он не мог разобрать источник крика. Он понятия не имел, насколько долго плакал здесь, наблюдая, как приходят и уходят про`клятые: казалось, прошла целая вечность. Голова его кружилась от учащенного дыхания, в горле хрипело от рыданий.
– Мамулян… – снова взмолился он, – не оставляй меня здесь.
Европеец был прав – он не хотел идти один в это ничто. Хотя он сотни раз безрезультатно умолял спасти его от этого, теперь наконец иллюзия начала отступать. Плитки, словно застенчивые белые крабы, вернулись на свое место у его ног; запах собственного несвежего пота снова нахлынул, более желанный, чем любой запах, который он когда-либо чувствовал. И теперь Европеец стоял перед ним, будто никуда не исчезал.
– Может, поговорим, пилигрим? – спросил он.
Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.
– Да, – сказал он.
– Тихо? С достоинством и вежливо?
И снова:
– Да.
– Тебе не понравилось то, что ты увидел.