Призрак в кривом зеркале

– Боже мой… я догадывалась, что Эльвира Леоновна может быть злой и язвительной, но я никак не ожидала, что это оружие будет обращено против меня. Не хочу повторять вам то, что она сказала… Но в выражениях Эльвира Леоновна не стеснялась, поверьте. Она высмеяла меня, едва ли не обвинила в старческом слабоумии! Мне пришлось фактически бежать из столовой, потому что эта женщина так разъярилась, что оставаться рядом с ней мне было попросту страшно.

Старушка покачала головой и добавила, вздохнув:

– И в самом деле, глупо, удивительно глупо с моей стороны было заикаться о привидениях…



Вернувшись домой после разговора с соседкой, Илюшин походил по квартире, рассматривая фотографии на стенах. Он любил свое жилище, и все здесь было сделано по его вкусу. Фотографии Макар обновлял по настроению, лишь одна оставалась неизменной: пейзаж с маяком на высоком морском обрыве – домик с красной черепичной крышей, россыпь желтых цветов вокруг него, бьющееся о камни ярко-синее море внизу.

История, рассказанная Лепицкой, не выходила у него из головы. От природы любопытный как кошка Макар с ходу придумал пять объяснений произошедшему и каждое отверг. Тогда он включил компьютер и пару минут спустя уже изучал сайт санатория «Залежный».

Узнав то, что требовалось, он позвонил Сергею Бабкину.

– Серега, я собираюсь подлечить спину и поэтому уезжаю завтра на пару недель. Дело о поиске Сахаровой остается на тебе. Справишься?

– Постараюсь. Далеко едешь?

– В санаторий неподалеку от Тихогорска. Скорее всего, жить буду не в нем, а в частном пансионате.

– Зачем? – удивился Бабкин.

– В санатории, говорят, не лучшие условия. – Илюшин подумал и прибавил: – К тому же мне хочется найти ответ на одну небольшую загадку.





Глава 4




Эля задернула тонкую шифоновую штору, которую сшила сама и очень любила: свет, пройдя через шифон, становился золотисто-розовым, и все в комнате окрашивалось золотисто-розовым цветом – даже зимой, при холодном тусклом солнце. Весной и летом к золотистому добавлялся нежно-зеленый – от листвы на ветках, достающих до второго этажа.

На первый взгляд вся обстановка комнаты состояла из полок – самодельных, неровных – и большого стола с выдвижными ящиками. Стол в отличие от полок был добротный, сделанный по заказу умельцем Валентином Ованесовичем, и все в этом столе было подогнано под нужды владелицы, включая углубления по краям и отшлифованные выемки, в которые так удобно вставлять клубочки. Идею выемок Эля придумала сама и очень этим гордилась.

На полках сидели игрушки. Связанные крючком бараны и кудлатые овцы, яркие пятнистые жирафы и лошади с длинными цветными гривами, коты всех расцветок с пуговичными глазами и даже пара крокодилов – зеленых, как трава. Для крокодилов пригодилась металлизированная зеленая нить, которую Эля никак не могла никуда пристроить, и теперь два зубастых длинных хищника, похожих на глянцевые стручки гороха, угрожающе поблескивали с полки.

Но самой большой гордостью Эли были куклы. Они не задерживались долго в ее комнате, и потому она особенно тщательно их пристраивала, усаживала на самые удобные и хорошо освещенные полки: полосатых вязаных бабушек в передничках, милых пастушек в шляпках, с корзинками цветов в пухлых розовых ручках, крошечных младенцев в слюнявчиках и – любимых своих кукол – обычных мальчиков и девочек, которым Эля обязательно давала имена. Сейчас на полке сидели Андрюша, Мариша и Степа.

Вязать она научилась в семь лет, когда увидела, как тетя Роза быстро и ловко орудует палочкой с закорючкой, а из-под закорючки лезет что-то пушистое, желтое, живое и прекрасное, как маленький цыпленок. Правда, когда Эля заинтересовалась цыпленком, выяснилось, что получится вовсе не птичка, а скучный шарф, которым тетя Роза собирается греть горло. «Мохер очень теплый», – сказала тетя, как будто это что-то объясняло, а на вопрос племянницы ответила, что мохером называются нитки, из которых она вяжет.

«Мохер». Слово было грубоватым и звучало совсем неподходяще для клубка нежнейшего цвета, который хотелось баюкать и носить в ладонях. Эля подумала, поискала в памяти и назвала про себя пушистые ниточки «шеврон» – смысла слова она не знала, но ей казалось, что клубку подходит это название.

Крючок она освоила за две недели и заинтересовалась спицами. Из-под ее неловких детских пальчиков стали выходить какие-то клочки, кусочки вязания, которые распускались на глазах – девочка все время забывала, как нужно закрывать петли, или же сама снимала вязанье со спицы, бросала и принималась за новое, потому что ей хотелось поскорее взять в руки новый клубок, пощупать, проникнуться цветом и текстурой ниток. Таких слов, как «текстура», Эля, конечно же, не знала, но она быстро поняла, что из белого клубка, похожего на взбитый снег, получится белоснежная мягкая паутина, а из такого же белого, но похожего на крепко сбитый гладкий снежок, выйдет самая настоящая дорожка, плотная и скользкая.

Мать снисходительно смотрела на увлечение дочери, зато соседка с нижнего этажа, тетя Таня, которую Эля звала Танюшей, хвалила ее и с искренним восхищением рассматривала изделия, которые приносила ей девочка.

– Элька, у тебя золотые ручонки, – как-то раз сказала тетя Таня. – Через десять лет ты станешь такой мастерицей, что твои вещи будут продаваться на вес золота.

И ласково потрепала по макушке Эльку, подставлявшую голову, как котенок.

Эля любила Танюшу, потому что та не смеялась над ней в отличие от остальных взрослых, живших и бывавших в их большом доме. Как-то раз девочка услышала, что у Тани «вид как у голодной кошки». Так сказала тетя Роза, а мама отозвалась: «Все мы знаем, что той кошке надо», и голос у нее был презрительный.

Может, Таня и впрямь чем-то напоминала голодную кошку, поскольку была худая, почти тощая, с нездоровым блеском в глазах… Зато она научила Элю делать «маникюр» из лепестков цветов, и девочка оборвала всю календулу в саду мамы, слюнявя лепесточки и аккуратно выкладывая их на ноготки, подбирая по размеру, чтобы сидели ровно и прилипали накрепко. Пока лепестки не высохли, можно было хвастаться новым «маникюром» перед подружками, а потом Эля нашла в саду у соседа малюсенькие фиалки, и целых два дня у нее был изумительный фиолетовый маникюр. Правда, сосед пожаловался маме, и про фиалки пришлось забыть.

Но следом за фиалками настала очередь вьюнка: его мыльной коробочкой хорошо было мыть руки, и Эля поочередно играла в больницу (она видела, как старательно мылит руки суровая громогласная медсестра, приходившая к ним домой лечить заболевших Лару и Ленечку), в повара и просто в чистюлю. Когда вьюнок надоел, Эля принялась варить варенье из апельсиновых и лимонных корочек и испортила две кастрюли, которые ей пришлось закопать в саду (тетя Роза так и не дозналась, куда они пропали). Став чуть постарше, девочка увлеклась духами и, прокравшись в комнату тети, подолгу сидела перед ее трельяжем, откупоривая толстые стеклянные флакончики и принюхиваясь к густой жидкости, а иногда и осторожно прикладывая к коже прохладный кончик пробки, смоченный капелькой парфюма.

Когда тетя Роза узнала о забавах с ее духами, Элю наказали, а флакончики спрятали в ящик, запиравшийся на ключ. Тогда Эля решила готовить духи сама: в старой фарфоровой чашке, раскопанной на помойке, настаивались лепестки роз, а в железной кружке – лепестки пионов, которые пахли сильнее, а значит, и духи должны были получиться более ароматными. Настоявшуюся водичку девочка переливала в бутылочки из-под детского кефира, которым поили близнецов, закупоривала комочками ваты и выстраивала под шкафом – в сухом темном месте, как и рекомендовал хранить духи польский изготовитель, добросовестно напечатавший это предупреждение на коробочке. Правда, когда мама нашла бутылочки, их вылили, но к тому моменту Эля уже и сама остыла к духам – все равно они пахли совсем не так, как настоящие.

Она росла задумчивой девочкой, тихой и пугливой, совсем не похожей на ту обаятельную, веселую, общительную хохотушку, которую нафантазировала себе Эльвира Леоновна, мечтая о дочери. Когда Эле было пятнадцать лет, она узнала, что мать назвала ее именем, похожим на свое, не случайно: маме хотелось, чтобы дочь стала ее продолжением, унаследовала от нее лучшие черты. Но этого почему-то не случилось. Выросла Эля некрасивой, толстой, с носом картошкой и тусклыми волосами. А самое главное – ни к чему не пригодной. Поначалу Эльвира Леоновна скрывала свое отношение, но чем старше становилась Эля, тем бесповоротнее разочаровывалась мать в своей старшей дочери.

Вещи Эли не продавались на вес золота. Она вязала быстро, но свитера, платья и юбки выходили обычными, скучными, а ей хотелось чего-то сказочного. На двадцать первый день рождения мама сделала ей подарок: компьютер, который сосед Валентин Ованесович помог подключить к Интернету. Мать надеялась, что Эля станет самостоятельно осваивать разнообразные программы, но к освоению программ девушка оказалась совсем не пригодна: путалась, не понимала, что означает самая простая фраза в книжке «Компьютер для чайников», смотрела на Эльвиру Леоновну глупыми круглыми глазами, отчего та раздражалась еще больше. В конце концов Эльвира Леоновна махнула на старшую дочь рукой, решив, что природа на ней отдохнула, и мучение Элино закончилось.

А компьютер остался. Без строгого надзора Эльвиры Леоновны дочь потихоньку освоила Интернет и обнаружила, что существуют целые сообщества, которые только и делают, что вяжут, придумывают одежду для кукол, изучают новые узоры и делятся друг с другом идеями. Увидев принцесс в волшебных кружевных нарядах, связанных из простых ниток, Эля загорелась и принялась вязать без передышки.

И вот тут-то предсказание тети Тани сбылось, хоть и в искаженном виде. Связав наряды всем старым куклам, Эля сообразила, что можно вязать и самих кукол. Ей доставляло удовольствие подбирать яркие цвета, придумывать платья и костюмы, которые можно снимать, потому что они были «как настоящие», нашивать крошечные пуговички и скрупулезно вывязывать детали воротничков и манжет. Она одарила всех знакомых детей вязаными человечками, а затем принялась рукодельничать просто так, для своего удовольствия.

Образование у Эли было плохонькое – местный экономический колледж давно уже выпускал никому не нужных специалистов, которые уезжали «образовываться» в другие города либо же устраивались работать секретарями, помощниками юристов и кадровыми работниками. Эля тоже собиралась куда-то устроиться, но в один прекрасный день обнаружила еще один любопытный сайт, объединявший рукодельниц: мастерицы выставляли изделия на продажу. Система регистрации оказалась совсем несложной, и уже к вечеру Эля с опаской выложила фотографии двух кукол, которых она пока не успела подарить соседским ребятишкам. Над ценой она ломала голову недолго: написала «Ваня и Маша, 300 рублей» и удовлетворенно щелкнула по клавише.

Первое письмо пришло ей уже через два часа, а за ним и еще несколько. Подумав, Эля рискнула взять заказы и за три дня связала еще шестерых Вань и Маш, которые отправились в посылках к покупателям. За ними последовали новые вязаные человечки, а за человечками – целый зоопарк, который один из клиентов решил приобрести в подарок сыну.

С тех пор Эля зарабатывала деятельностью, которую Эльвира Леоновна открыто называла баловством и глупостью и не могла взять в толк, за что платят деньги ее дочери. Однако яркие веселые игрушки раскупались почти сразу, как только оказывались на сайте рукодельниц. У Эли обнаружился свой узнаваемый стиль, копировать который на первый взгляд казалось легко, и этим немедленно воспользовались некоторые рукодельницы. Однако выяснилось, что у вязаных бабушек и дедушек, внуков и внучат, пастушек и Красных Шапочек Эли Шестаковой есть особенность, повторить которую невозможно: в каждой игрушке была индивидуальность. Радость, с которой девушка «сочиняла» своих кукол (она предпочитала называть работу именно так), волшебным образом отражалась в них.


Эля, носившая бесформенные майки и рубашки и плакавшая от вида своего пухлого отражения в зеркале, мечтала о прекрасных пышных платьях, о кружевных юбках, о роскошных накидках, которые можно элегантно перебрасывать через плечо… Для нее самой эти мечты были неосуществимы, и она отводила душу на куклах, придумывая для них наряды из сказок, давая волю воображению без страха, что над ней будут смеяться. В своей комнате она расцветала: здесь был ее маленький мир, в котором девочки носили юбки и сарафаны из цветов, шляпы из капустных листьев и сумочки из плетеной травы. Толстая неуклюжая Эля оставила одно-единственное небольшое зеркало в дверце шкафа, скромно прятавшегося за полками, а смотреться предпочитала в своих кукол, представляя себя в таких же, как у них, озорных полосатых гольфах, немыслимых французских беретах – огромных, с помпоном на полголовы, и тончайших свитерках…

Она посмотрела на будильник и всплеснула руками: кружок по рукоделию начинался уже через сорок минут, а у нее даже юбка не отглажена. Эля нырнула в шкаф, достала длинную юбку и принялась торопливо гладить ее, напевая себе под нос и стараясь прогнать навеянное утренним разговором с матерью плохое настроение, чтобы не приходить с ним к детям.



Макар ужинал с Эльвирой Леоновной и должен был признать, что Шестакова – превосходная собеседница, внимательная к слушателю и не утомлявшая его излишними подробностями своих историй. Илюшин, уже почти решивший, что старшая дочь Эльвиры Леоновны безжалостно эксплуатируется в качестве поварихи-домработницы, обнаружил, что хозяйка и сама прекрасно готовит, ухаживает за ним, и все это без малейшего подобострастия или навязчивости – так, словно он и впрямь был гостем, а не просто очередным платным клиентом. Глядя, как плавно она двигается, Илюшин не удержался и спросил:

– Эльвира Леоновна, вы никогда не занимались танцами?

– Танцами? К сожалению, нет, хотя в юности я мечтала танцевать. – Улыбка счастливых воспоминаний пробежала по розовым губам. – Вот Роза – она и в самом деле танцевала, и танцевала хорошо, потому что была одарена от природы…

– Роза?

– Да, вы же не знаете… Роза – это моя сестра. Поверьте мне, когда она шла по улице, на нее оборачивались не потому, что она была очень красива, а потому, что она не шагала, а плыла.

– А где она сейчас? – бестактно спросил Макар.

Улыбка исчезла с губ Эльвиры Леоновны. Она торопливо встала, будто спохватившись.

– Роза… К сожалению, сестра уехала. Я еще не предложила вам десерт. Хотите мороженое?



Поздно вечером, сидя на стуле и вытянув длинные ноги, Макар читал Сименона, постоянно отвлекаясь и проваливаясь мыслями в события прошедшего дня. Он сам не заметил, как задремал, и в его полусне комиссар Мегрэ с удивительным проворством удирал от Чеширского кота, от которого на улицах сырого французского городка оставалась одна улыбка – хищная, совсем не кошачья, больше напоминавшая свирепый оскал. Комиссар метался между домами, а улыбка поднималась все выше, выше и наконец стала месяцем, перевернувшимся в черном небе рогами вверх. Повисев в небе, месяц стал стремительно падать вниз, увеличиваясь в размерах и снова превращаясь в улыбку, которая повисла над загнанным Мегрэ, тщетно пытавшимся спрятаться в старом доме, стены которого разваливались, будто картонные.

Когда улыбка клацнула зубами, Илюшин дернулся и проснулся.

«Чертовщина какая… Надо было еще час назад лечь спать, а не полуночничать».

Илюшин протер глаза, но сон не стряхивался. Тогда Макар подошел к окну. За окном сидела косматая непроглядная темнота, прислушиваясь к звукам и шорохам, и смотрела на Илюшина маленькими глазками далеких огоньков, трогала ветками сирени стены затаившегося старого дома. В этой темноте кто-то завозился совсем близко от Макара, и он на миг ощутил желание отскочить от окна. Но в следующую секунду взял себя в руки, вспомнив слова Эли Шестаковой о кошках соседа. «А на чердаке, должно быть, полно летучих мышей… Впрочем, Заря Ростиславовна ни словом о них не обмолвилась. Нужно будет наведаться на чердак».

Илюшин плотно задернул шторы, подошел к ночнику и выключил его: ему хотелось, чтобы глаза привыкли к темноте. Постояв с полминуты неподвижно, он решил все же рассмотреть, что за огоньки светились снаружи, сделал шаг к окну и оцепенел.

В комнате кто-то был. Рядом с Макаром слышалось прерывистое дыхание, словно человек долго мчался сквозь ночь и вот наконец добежал до укрытия, но боится, что его обнаружат, и старается дышать как можно тише.

Илюшин, напрягшись, бесшумно сделал несколько шагов туда, где должен был находиться выключатель, и обшарил глазами комнату. Бесполезно. Даже если бы он не задернул шторы минутой раньше, в комнате все равно ничего не было видно.

Дыхание стало слышно явственнее, словно человек подошел ближе к Илюшину, хотя шагов Макар не уловил.

– Кто здесь? – резко спросил он, одновременно присев и отпрянув в сторону.

Однако кем бы ни был тот, кто стоял, запыхавшись, в темноте, он не собирался нападать, ориентируясь по звуку. И отвечать, похоже, тоже не собирался. Шаря перед собой руками, Илюшин очень медленно и осторожно пошел к двери, возле которой был выключатель. Нащупать клавишу ему удалось только с третьей попытки, и он, внутренне подобравшись, ударил по ней ладонью и быстро обернулся.

Лампа зажглась, и пораженный Макар увидел пустую комнату. В тишине прозвучал последний вздох – и затих.

– Какого… – начал было Илюшин, но оборвал ругательство и подошел к шкафу. Секунда заминки – и он распахнул дверцы, сдвинул в сторону вещи, осмотрел пространство внизу. Затем заглянул под кровать, изучил стену и окно за шторами и остановился посреди комнаты, оглядываясь вокруг и чувствуя себя до крайности глупо и нелепо.

– Попробуем поискать происходящему логическое объяснение, – пробормотал Макар, снова усаживаясь на стул, но готовый вскочить в любой момент. – Дверь закрыта. В комнате кто-то дышал. Сейчас в ней нет никого, кроме меня. Вопрос – чем это можно объяснить?

Подумав, он встал, выключил свет и замер, прислушиваясь. На этот раз тишина не прерывалась ничем, кроме сигнала далекой машины. Постояв несколько минут, Илюшин опять включил свет и вздохнул. Самое простое объяснение отпало.

Он прошелся по комнате, наклоняясь к столу, кровати, даже к стулу. Остановился возле штор и покачал их, хотя был уверен, что неоткуда взяться такому сильному сквозняку, который мог бы раскачать тяжелую портьерную ткань. Постоял возле окна, ловя звуки улицы…

Ничего.

«Шумели в соседней комнате? – предположил Макар. – Ерунда. Даже если бы и шумели, я бы ничего не услышал».

Поколебавшись, он достал телефон, глянул на часы, поморщился и набрал номер. После четвертого гудка трубку взяли.

– Да, – буркнул сонный Сергей. – Макар, что случилось?

– Прости, что разбудил, – деловито сказал Илюшин без тени раскаяния в голосе. – Мне нужна твоя помощь. Представь, что ты ложишься спать, выключаешь свет и слышишь рядом с собой дыхание человека. Когда ты включаешь свет, наступает тишина, и никого нет. Чем бы ты мог это объяснить? И что бы ты стал делать?

Сергей помолчал.

– Для начала я бы проверил шкафы, под шкафами, кровати и под кроватями, – сказал он наконец. – А также другие комнаты.

– Других комнат нет, остальное я сделал. Еще варианты?

– Решу, что послышалось. Шум в ушах.

– Нет, не подходит. Процентов девяносто, что не послышалось.