Признание Лусиу

Ill




На следующий день мы снова встретились, как обычно, но не возвращались к странному разговору накануне. Ни в последующий день, ни когда-либо ещё – до самой развязки моей жизни.

Однако будоражащее признание поэта не стёрлось из моей памяти. Наоборот – не было ни дня, чтобы я, беспокойно, почти одержимо, не возвращался мыслями к нему.

Без каких-либо заметных происшествий – в той же гармонии, в том же единении душ – продолжалась, разгоралась наша дружба. По прошествии десяти месяцев, в конце 1896 года, несмотря на свою большую любовь к Парижу, Рикарду решил вернуться в Португалию – в Лиссабон, куда, на самом деле, вряд ли что-то могло его звать.

Целый год мы не виделись.

О нашей переписке в то время можно и не говорить: если поднять её, то получится три письма от меня, два от поэта.

Материальные затруднения и тоска по другу заставили и меня окончательно покинуть Париж. И в декабре девяносто седьмого я приехал в Лиссабон.

Рикарду ожидал меня на вокзале.

Но как он изменился за тот год, что мы не виделись!

Его грубые черты лица размягчились, разнежились – точнее, стали женоподобными; и что меня больше всего впечатлило, оттенок его волос посветлел. Возможно, именно из этого последнего изменения и берёт начало принципиальное отличие, которое я заметил в лице своего друга – его лицо округлилось. Да, это и было моим общим впечатлением: черты его лица сейчас не так выделялись – они измельчали.

И тембр его голоса тоже изменился, как и его жестикуляция: в общем, вся его внешность получила более мягкие очертания.

Само собой, я уже знал, что пока мы были в разлуке, поэт женился. Он написал мне об этом в своём первом письме, но не вдавался в подробности, очень туманно – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем. Со своей стороны, я ответил ему общими поздравлениями, не интересовался обстоятельствами и даже не очень удивился этому факту – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем; о чём-то таком, что я уже знал, и что закономерно.

Мы горячо обнялись. Поэт проводил меня до гостиницы, заручившись моим согласием сегодня же вечером отужинать у него дома.

Ни слова о своей жене… Я хорошо помню, как смутился, когда по нашему прибытию в гостиницу меня осенило, что я даже не спросил своего друга о ней. И это смущение оказалось таким сильным, что теперь, в необъяснимом замешательстве, я тем более не смел произнести ни слова…

Вечером я пришёл к нему домой. Облачённый в ливрею слуга проводил меня в большую, давящую темнотой гостиную, хотя и освещённую световыми лучами. Войдя в эту, на самом деле, сверкающую гостиную, я испытал то же ощущение, которое возникает, когда заходишь с яркого солнца в полутёмное помещение.

Постепенно я стал различать предметы… И вдруг, не знаю как получилось, в туманном вихре я обнаружил, что сижу на диване и беседую с поэтом и его спутницей…

Да. До сих пор я не в силах объяснить, был ли кто-то уже в гостиной, когда я туда вошёл, или они вдвоём появились через мгновенье. Также как я никогда не мог вспомнить первых слов, которыми обменялся с Мартой – так звали супругу Рикарду.

В общем, я вступил в ту гостиную так, словно, перешагнув её порог, я вернулся в мир сновидений.

Поэтому о том вечере у меня остались такие неточные воспоминания. Тем не менее, я полагаю, что в тот вечер не происходило ничего особенного. Конечно, мы ужинали, много беседовали, вот и всё…

Около полуночи я распрощался…

Едва я пришёл к себе, лёг и тут же уснул… И только тогда ко мне вернулись чувства. Действительно, засыпая, у меня было ошеломительное ощущение, что я очнулся от продолжительного обморока, и только сейчас возвращаюсь к жизни… Не могу точнее описать это противоречие, но было именно так.

(А в скобках замечу: я прекрасно осознаю всю странность того, что здесь пишу. Но ещё в самом начале я заявлял: моя смелость в том и заключается, чтобы говорить только правду, пусть даже она будет невероятной).





* * *


С тех пор, я стал часто коротать вечера в доме Рикарду. Странные ощущения постепенно полностью меня оставили, и теперь я отчётливо видел его супругу.

Это была светловолосая, даже белокурая женщина, высокая, с точёной фигурой – и золотисто-смуглым, упругим телом, ускользающим телом. Томный взгляд её голубых глаз устремлялся в бесконечность. Её жесты были плавными и чётко очерченными, а шаги лёгкими, бесшумными – нерешительными, но проворными. Чудный облик, полнокровная красота, выточенная из золота. Настораживающе тонкие и бледные руки.

Всегда печальная какой-то неясной подтачивающей печалью, но такая привлекательная, такая мягкая и очаровательная, она была, без сомнения, подходящей, идеальной спутницей поэта.

Я даже начал завидовать другу…

В течение шести месяцев наше существование было самым простым, самым безмятежным. Да! эти шесть месяцев и были единственным счастливым, безоблачным периодом моей жизни…

Редкие дни проводил я без Рикарду и Марты. Почти каждый вечер мы собирались в его доме небольшой творческой группой: я; Луиш де Мон-форт, драматург из «Глории»; Анисету Сарзедаш, безжалостный критик; два двадцатилетних поэта, имена которых я забыл и, конечно, граф Сергей Варжинский, атташе российской дипломатической миссии, с которым мы случайно познакомились в Париже, и которого я с большим удивлением встретил сейчас завсегдатаем дома поэта. Изредка появлялся и Раул Вилар со своим другом – никчёмным, опустившимся типом; теперь он сочиняет гнусные новеллы, в которых выставляет напоказ интимную жизнь своих спутников под благовидным предлогом представить занимательные психологические ситуации и, таким образом, создать будоражащее искусство, напряжённое и оригинальное, а на самом деле – лживое и скабрёзное.

Вечера проходили в приятной атмосфере интеллектуальных бесед – исключительно литературных, а порой принимали интригующий характер благодаря сатирическим ноткам, которыми Анисету Сарзедаш щедро приправлял свои убийственные выпады в адрес всех современников.

Марта изредка присоединялась к нашим дискуссиям, демонстрируя широкую эрудицию и необычайно проницательный ум. Любопытно, что её образ мыслей ничем не отличался от умозрений Рикарду. Напротив: она не только всегда усваивала и поддерживала теории и мнения поэта, но и дополняла их точно подобранными деталями.

Русский граф представлял чувственное начало в этом артистическом кружке, – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление, не знаю почему.


Этот Сергей Варжинский был красивым двадцатипятилетним молодым человеком. Высокий и стройный, внешне он напоминал Жервазиу Вила-Нову, который совсем недавно принял страшную смерть, бросившись под поезд. Его алые, дерзкие, страстные губы приоткрыв аккуратные белые зубы, конечно, возбуждали в женщинах жажду поцелуев; рыжевато-русые волосы спадали на лоб двумя длинными волнообразными прядями. Свои притемнённо-золотистые глаза он ни на миг не сводил с Марты – об этом я должен буду рассказать чуть позже. В общем, если среди нас и была женщина, мне казалось, что это скорее Сергей, чем Марта.

(Впрочем, эту странную ассоциацию я осознал только потом. А тогда никаких нелепых мыслей не мелькало у меня в голове).

У Сергея был прекрасный голос – полнозвучный, вибрирующий, пылкий. Благодаря свойственной всем русским способности к освоению иностранных языков, ему не стоило больших усилий говорить по-португальски без малейшего акцента. Поэтому Рикарду с огромным удовольствием поручал ему читать свои стихи, которые, преобразившись в адамантовых связках, разлетались сияющими звуками.

В общем, было очевидно, что поэт испытывал большую симпатию к русскому. Меня Варжинский, наоборот, только раздражал – главным образом, из-за своей чрезмерной красоты – да так, что я даже порой не мог скрыть неприязнь, когда он ко мне обращался.

Меня очень радовали вечера, проведённые в компании Рикарду и Марты, собственно говоря, почти всегда в компании Марты, так как поэт часто уединялся в своём кабинете.

Я забывал о времени в те долгие часы, что проводил в разговорах с женой моего друга. Мы испытывали друг к другу живую симпатию – это несомненно. В таких ситуациях я гораздо лучше мог оценить всю глубину её натуры.

Тогда моя жизнь просветлела. Некоторые затруднительные обстоятельства материального характера изменились в лучшую сторону. Моя последняя, только что вышедшая книга, имела блестящий успех. Сам Сарзедаш посвятил ей большую хвалебную статью!…

Что касается Рикарду, то мне он казался счастливым только в своём доме.

В общем, мы нашли покой. Теперь, да, мы могли сказать: мы жили.





* * *


Прошло несколько месяцев. Наступило лето. Завершились вечерние встречи в доме поэта. Луиш де Монфорт уехал в своё имение; Сергей Варжинский отбыл на три месяца увольнительной в Санкт-Петербург. Оба поэта-рифмоплёта затерялись в горах Траз-уш-Монтиш. И только время от времени в своём неизменном сюртуке и с моноклем в руках появлялся Анисету Сарзедаш, жалуясь на ревматизм и на новое, только что изданное произведение.

Запланировав ранее поездку в Норвегию, Рикарду, в итоге, решил остаться в Лиссабоне. Он хотел интенсивно поработать этим летом, закончить свою книгу стихов «Диадема», которая должна была стать его шедевром. И, честно говоря, для этого лучше всего было остаться в столице. Марта не возражала; так и поступили.

Именно в это время наше общение с женой моего друга стало особенно близким, однако в этой близости не было даже тени желания, хотя мы и проводили много времени вместе. Рикарду, охваченный жаждой творить, сразу после ужина оставлял нас и запирался в своём кабинете до одиннадцати часов, до полуночи…

Несмотря на наше близкое общение, наши слова, в итоге, сливались в один дистанцированный светский разговор, в котором не участвовали наши души. Я излагал места действия и сюжеты своих будущих новелл, о которых Марта высказывала своё мнение; зачитывал ей только что написанные страницы, и всё это в неизменно чистом интеллектуальном единении.

До поры до времени мне не приходила в голову мысль о какой-либо загадке, таящейся в спутнице поэта. Наоборот: она казалась мне очень реальной, очень понятной, очень правильной.





* * *


Хотя – да! – некое странное подозрение всё же зародилось у меня в голове… Однажды ночью, словно внезапно очнувшись от сна, я задал сам себе вопрос: «А в конце концов, кто на самом деле эта женщина?»

Ведь я ничего не знал о ней. Откуда она появилась? Когда поэт с ней познакомился? Тайна… При мне она никогда не упоминала о своём прошлом. Никогда не говорила о своей родне, о какой-нибудь подруге. Рикарду, со своей стороны, тоже хранил молчание – необъяснимое молчание…

Да, действительно, всё это было весьма необычным. Как с ней познакомился поэт – он, у которого никогда раньше не было никаких отношений, который даже не навещал своих редких друзей – и как он надумал жениться, если сама мысль о женитьбе ему претила?… Женитьба? Но были ли они женаты?… Даже в этом я не мог быть уверен. Я смутно припоминал: в своём письме мой друг не писал прямо, что женился. Иными словами: возможно, он и говорил мне об этом, но никогда не употреблял слово женитьба… Упоминая свою жену, он всегда говорил Марта — теперь я это точно помню.

И тогда мне вспомнилось одно обстоятельство, ещё более странное, которое не на шутку встревожило меня: эта женщина ничего не вспоминала, ни о чём не сожалела в своей жизни. Да; она никогда не говорила мне, где была, не называла того, с кем познакомилась, не выдавала то чувство, которое испытывала – в общем, ничего, даже самое малое: бант, цветок, вуаль…

В итоге, беспокоящая реальность была такова: эта женщина появилась передо мной, как будто бы у неё не было прошлого – как будто бы у неё было только настоящее!

Тщетно пытался я прогнать эти тревожные мысли. Каждую ночь они цепляли меня всё больше и больше, направляя всю мою страсть раскрыть эту тайну.

В своих беседах с Мартой я пытался заставить её погрузиться в её прошлое. Я спрашивал вполне естественным образом, бывала ли она в таком-то городе, много ли она помнит о своём детстве, скучает ли она по какому-нибудь периоду своей жизни… Но она – тоже естественно, я полагаю, – своими ответами ускользала от моих вопросов; более того, отвечала так, будто бы меня не понимала… А мне, в своём неоправданном стеснении, всегда не хватало смелости настаивать – я смущался, словно бы совершал какую-то бестактность.

В дополнение к этому моему неведению я также не знал, какие чувства связывали обоих супругов. Любил ли её поэт на самом деле? Без сомнения. Хотя он никогда мне этого не говорил, никогда не упоминал об этой любви, которая должна была быть непременно. И со стороны Марты такое же поведение – как будто бы она стыдилась показывать свою любовь.

Видя, что от его спутницы нет ни малейшей информации, и не в силах больше это выносить, я решил однажды спросить самого Рикарду.

И, сделав усилие над собой, разом выпалил:

– А ведь Вы никогда не рассказывали мне историю Вашего романа…

И в тот же момент я пожалел об этом. Рикарду побледнел; пробормотал что-то невнятное и тут же сменил тему, принявшись рассказывать мне композицию своей будущей драмы в стихах.

Между тем, моя навязчивая идея превратилась для меня в сущую непрерывную муку, и я пытался всё снова и снова уговорить как Марту, так и поэта пролить хоть какой-то свет. Но всякий раз напрасно.





* * *