Признание Лусиу

* * *


Мне потребовалось много времени, чтобы мысленно пересмотреть тот странный день. Но, наконец, я заснул и проспал до утра…

………………………………………………………………………………

Спустя два дня, никого не предупредив, не написав ни слова Рикарду, я, наконец решился уехать…

Ах! какое облегчение я испытал, когда, наконец, ступил на перрон вокзала Орсе: я дышал, моя душа распуталась!…

Дело в том, что я физически страдал от нравственных терзаний моей души. И давно уже меня пленил гнетущий образ: душа моя согнулась, скрутилась, спуталась…

Но теперь, когда я видел, что удалился от всего намешанного вокруг меня, эта странная боль ослабла, а мой разум я ощущал, как раньше – пробуждённым.

При таком желании как можно быстрее оказаться в Париже поездка казалась мне слишком долгой, и мои мучения стали накаляться. Я думал, что никогда не доберусь до Парижа, что не смогу восторжествовать, о чём я, разумеется, мечтал; или меня задержат на полпути по ошибке; или заставят вернуться в Лиссабон; или за мной последуют Марта, Рикарду, все мои друзья, все мои знакомые…

Приступ панического страха пронзил меня, когда в Биаррице в вагон вошёл высокий светловолосый мужчина, в котором, как мне показалось, я узнал Сергея Варжинского. Но посмотрев на него получше – впервые посмотрев на него по-настоящему — я улыбнулся про себя: сходство незнакомца с русским графом наблюдалось только в высоком росте и светлых волосах…

………………………………………………………………………………

Так что теперь я больше не мог сомневаться: я победил. Я прошёл по Площади Согласия, монументальной, аристократической, мерцающей огнями…

Я вновь пропитался Европой, резонировал с её ритмом, во мне взрастал Париж – мой Париж, Париж моих двадцати трёх лет…





* * *


Это были последние полгода моей жизни…

Я прожил их в банальной повседневной реальности: ходил по кафе, театрам, роскошным ресторанам…

Первые несколько недель, и даже позже, я ещё задумывался о своём случае, но не исчерпывающе.

В конце концов – я чувствовал – всё это, глубоко внутри, должно было быть намного проще, чем мне представлялось. Тайна Марты?… Да ладно… Кого только не встретишь… столько авантюристок кругом…

И мне даже казалось, что если бы я захотел, то, приложив усилие, сконцентрировавшись, я мог бы что-то объяснить, мог бы всё забыть. Нет, забыть бы не мог. Стереть печальный эпизод из моей памяти следовало бы так, словно его никогда и не было. И к этому я стремился.

Однако я никак не мог перестать думать об одном обстоятельстве: о неслыханном спокойствии Рикарду – позорном спокойствии. Дело дошло до того, что его жена шла прямо за ним, почти рядом с ним в дом своего любовника? Ведь даже если мы её не видели, она-то, как бы ни была рассеянна, наверняка заметила бы нас. Но не поэтому Рикарду повернул назад!

И тут же меня накрыл круговорот мелочей: тысяча мелких при первом рассмотрении фактов, тысяча незначительных деталей, на которые я только сейчас обратил внимание.

Мой друг уже давно обо всём догадался; волей-неволей он уже давно узнал о наших отношениях… Иначе и быть не могло. Не совсем же он слепой… Невероятно!…

Не он ли сам, первый, всегда хотел видеть меня рядом со своей спутницей? Пересаживался за обеденным столом под предлогом надуманного сквозняка, только чтобы я мог сесть рядом с Мартой и наши ноги смогли переплестись…

Если мы выходили втроём, я шёл рядом с Мартой… А во время наших поездок в автомобиле Рикарду всегда садился за руль, мы вдвоём с Мартой сидели одни на заднем сидении… близко друг к другу… держась за руки. Да, именно потому вскоре наши пальцы сплелись – машинально, инстинктивно… Нет! невозможно представить, что он этого не заметил, он же всё время оборачивался, чтобы что-то нам сказать…

Но вот что странно: я ничуть не боялся, что он увидит наши сплетённые руки; меня это ничуть не волновало, я даже не пытался их разжать… Как будто наши руки существовали отдельно, а мы сидели далеко друг от друга…

Неужели то же самое было и с Сергеем? О, без сомнения… Рикарду так его уважает…

………………………………………………………………………………

Однако самым постыдным, самым невероятным было то, что, зная всё, он продолжал общаться с нами, и его дружба и внимание ко мне и к Сергею росли с каждым днём…

Пусть даже он всё знает, но хранит молчание, потому что сильно любит свою спутницу и, самое главное, не хочет её терять – это всё ещё можно понять. Но тогда пусть, по крайней мере, проявит благородство – пусть не льстит нам, не угождает…

О! как всё это меня возмущало! Не столько его отношение, сколько отсутствие у него гордости. Я никогда не знал, как оправдать отсутствие гордости. И чувствовал, что вся моя приязнь к Рикарду де Лоурейру сегодня рухнула из-за его малодушия. Да, малодушие! Ведь именно он столько раз доказывал мне, что гордость – единственное качество, отсутствие которого непростительно ни в одном характере…

Но я должен пояснить: когда я думал об экстраординарном поведении друга, воспоминания о моих старых навязчивых идеях меня не тревожили. Я совершенно забыл о них. Даже если бы я их и вспомнил, я бы не стал придавать никакого значения тайне, конечно же, тайне наносной: моей ревности, всему остальному…

Лишь иногда, самое большее, на меня нападала смутная тоска, переходящая в меланхолию ко всему, что мучило меня когда-то давно.

Мы такие: время идёт, и всё становится для нас ностальгическим – страдания, боли, даже разочарования…

В самом деле, даже сегодня, расслабленными вечерами, я не могу в отдалённых воспоминаниях избежать неистовой тоски по одному робкому созданию, лишь промелькнувшему в моей жизни. Только по одной причине: потому что она поцеловала мои пальцы; а однажды, улыбаясь, на глазах у всех наших друзей украдкой вложила свою обнажённую зацелованную руку в мою ладонь…

И тут же грациозно исчезла из моей жизни, хотя я, из сострадания – вот сумасшедший! – хотел в лазоревой нежности одарить её самим собой в ответ на её прикосновение…


И я страдал… это была такая малость, но да, я страдал… страдал от нежности… очень мягкой… проникающей… водной…

Мои привязанности всегда были нежностью…

Однако, когда во мне пробудилась эта лёгкая тоска по моему прежнему страданию, то есть, по обнажённому телу Марты, в тот же миг она рассеялась, поскольку я вспомнил позорное поведение Рикарду.

И мой бунт нарастал.

К счастью, до сих пор я не получал ни одного письма от поэта. Хотя я даже бы его не открыл, если бы и получил…

Никто не знал моего адреса. То, что я в Париже, могло стать известным лишь благодаря неожиданным встречам со случайными знакомыми.

Я не покупал португальские газеты. Если в «Матен» появлялась телеграмма из Лиссабона, я её не читал; так что, по правде говоря, я почти победил, забыв кто я такой… Среди космополитической толпы я создавал себя человеком без родины, без связей, без корней во всём мире.

– Ах! как бы мне повезло, если бы я нигде не родился, но всё же существовал… – странным образом много раз вспоминал я в своих одиноких прогулках по бульварам, проспектам, широким площадям…

………………………………………………………………………………

Однажды днём, как обычно листая последние литературные новинки в галереях Одеона, я наткнулся на жёлтую обложку только что изданной книги, о чём гласила традиционная красная полоса… И перед моими глазами раскалёнными буквами засверкало имя Рикарду де Лоурейру…

Да, это был французский перевод «Диадемы», которую только что выпустил смелый редактор, открывая миру новую литературу…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

В тот вечер, впервые с момента приезда в Париж, я пережил несколько по-настоящему сумасшедших часов.

В течение этих часов я погрузился в размышления о Рикарду, о его неслыханном поведении, о недопустимом отсутствии у него гордости.

Я размышлял над всеми мелкими эпизодами, о которых упоминал выше; обнаружил другие, более значимые, в беспамятстве желая вычислить всех возможных любовников Марты… Ни в одной фантазии я не мог представить, чтобы хоть один из мужчин, которых я хоть раз видел рядом с ней, не соприкасался бы с её телом – и её муж знал об этом: Луиш де Монфорт, Нарсизу ду Амарал, Раул Вилар… все, в общем, все…

Однако среди всего этого было ещё кое-что более странное: к этому бунту, к этому отвращению, к этой ненависти – да, к этой ненависти! к Рикарду! – примешивалось непонятное раздражение, ревность, настоящая ревность к нему самому. Я завидовал ему! Завидовал ему из-за того, что она принадлежала… мне, русскому графу, всем остальным!…

И это чувство нахлынуло на меня так сильно в тот вечер, что моментально в моём сознании пронеслась пунцовая мысль убить его, чтобы удовлетворить мою зависть, мою ревность: чтобы отомстить ему!…

………………………………………………………………………………

Но я, наконец, вернулся к своему спокойствию, и, глядя в глаза своему старому другу, у меня оставалось только отвращение, презрение, и страстное желание бросить ему в лицо всю его позорность, всё его малодушие, возопить: «Послушай, мы были её любовниками… и я, и все мы, слышишь? И все мы знаем, что ты тоже это знаешь!…»





* * *


Ночью, перед тем как уснуть, в оглушающем свете мне снова пришла в голову эта тревожная мысль.

«Его малодушие… его отсутствие гордости… Всё так, ну а если я ошибаюсь… если я ошибаюсь… если Марта сама всё ему рассказывает… если он знает всё только потому, что она ему рассказывает…, а если у неё есть секреты от всех, кроме него… как бы я хотел… как бы я хотел, чтобы так было со мной… Но в таком случае… в таком случае…».

И тут же – лихорадочно, интуитивно – мне вспомнилось странное признание Рикарду, которое он сделал однажды вечером, много лет назад… в конце ужина… в Булонском лесу… в Павильоне… в Арменонвильском павильоне…





VII




Начался октябрь девятисотого.

Однажды днём на Бульваре Капуцинов кто-то неожиданно окликнул меня, хлопнув по плечу:

– Ну наконец-то! Я искал Вас…

Это был Санта-Круш де Вилалва, известный антрепренёр.

Он взял меня за руку, усадил рядом с собой на веранде кафе де ля Пэ и сразу высказал своё крайнее удивление, вызванное полным отсутствием новостей от меня, тем более что за несколько дней до своего исчезновения я рассказал ему о своей новой пьесе. Он сообщил, что в Лиссабоне многие спрашивали обо мне; что от каких-то португальцев, ездивших на Всемирную выставку, стало известно, что я, вроде бы, в Париже. Короче: «Что, чёрт возьми, с Вами такое, дружище? Совсем что ли неврастеник?…»

Как всегда, когда мне задавали вопросы о моём образе жизни, я волновался – краснел и мямлил невнятные объяснения.

Известный антрепренёр перебил меня, воскликнув: