Принцесса пепла и золы

Я зажимаю Гворрокко под мышкой и выскальзываю вместе с ним из комнаты.

– Не грусти, толстячок, – говорю я. – Она не хотела тебя обидеть.

– Мр-р-г-р, – отвечает Гворрокко.

От понимает меня, я уверена. Но я никогда не слышала, чтобы Гворрокко сказал хоть одно слово. Он определенно из числа тех умных котов, которых здесь, в Амберлинге, немного. Однако никогда не показывает этого. Зачем утруждаться? Более избалованного кота, чем он, я не знаю.

Сегодня, однако, его вера в то, что он – венец творения, сильно пошатнулась, что, по мнению этого кота, дает ему право носиться по моей кухне, как сумасшедшему, и скидывать на пол все, что не приколочено к стене. Упрямая скотина! Вот как мы, оказывается, себя ведем, когда не получаем то немногое, ускользающее от нас, при этом имея почти все.

Наступает день бала. Дождливый и пасмурный, словно вдруг посреди лета наступила осень. Моя мачеха и сводные сестры нервничают, да и я весьма беспокойна – признаю. Такие природные условия мешают гармоничному сосуществованию, и так получается, что до полудня мы все только и делаем, что кричим и оскорбляем друг друга.

Но разве это честно, что мачеха все утро дает мне одну тяжелую работу за другой, и пока я выполняю эту работу, сестры жалуются, что я мешаюсь у них под ногами и распространяю эту ужасную вонь – под этим подразумевается запах мыла от моей чистящей жидкости – и тайно пинаю ногами Наташу. Последнее утверждение принадлежит Этци, которая, подходя, насыпает на только что отчищенные мною до блеска ступени лестницы целую кучу корма для хорьков.

Я никогда втайне не пинала Наташу ногами, хотя она того заслуживала, пусть и не так сильно, как этого заслуживают мои сестры, но, когда осмеливаюсь заикнуться о своей невиновности – зачем только я делаю эту глупость? – хитрая Этци громко вопит и зовет свою мать. Едва та выходит на лестницу, Этци взвывает и хнычет самое невообразимое, что только можно себе представить.

– Она хотела утопить Наташу! – рыдает она. – Я видела, я это точно видела! Она схватила ее и хотела сунуть в ведро для мытья пола, чтобы поизмываться надо мной!

– Это правда? – строго спрашивает моя мачеха.

– Конечно нет! – кричу я. – Просто сегодня утром твоя дочь слишком долго выдавливала прыщ на носу, и теперь ей нужно выместить на ком-то свое разочарование по поводу того большого красного пятна, которое вряд ли исчезнет к сегодняшнему вечеру.

– Ты-ы-ы вре-е-е-ешь! – вопит Этци и кидается ко мне, намереваясь столкнуть с лестницы.

Тем временем Каникла высовывается из своей комнаты и плаксиво жалуется на то, что мы прервали ее сон красоты:

– Если я появлюсь на балу с синяками под глазами, виноваты будете вы!

– Не волнуйся, – отзывается Этци. – Твои глаза опухли так, что синяков никто и не заметит.

Держась одной рукой за перила лестницы, за которые еле успела ухватиться, после того как Этци нанесла свой коварный удар, я смотрю в глаза Каниклы. Что она с собой сделала? Почему их почти не видно?

– Дитя! – в ужасе восклицает моя мачеха. – Пожалуйста, не говори мне, что ты тайком подходила к моим тиглям!

Тигли на туалетном столике моей мачехи находятся под строжайшим запретом даже для ее любимых дочерей. Чтобы узнать почему, достаточно взглянуть на лицо Каниклы: то, что может разгладить морщины моей мачехи и придать ее лицу сносный цвет, для розовой молодой кожи Каниклы – разрушительно. В местах, где она нанесла дорогой чудо-крем, смешанный с секретными алхимическими ингредиентами, лицо девушки выглядит так, словно его ужалили несколько пчел одновременно.

Каникла осторожно ощупывает свое лицо.

– Ах, так вот почему так темно. А я все удивлялась.

Огромный неприглядный прыщ на носу Этци и то, что я, якобы, хотела утопить Наташу, забыто. Моя мачеха мчится вверх по лестнице, чтобы спасти то, что еще можно спасти.

– Холодная вода! – вопит она. – Нужна ледяная вода! Золушка, разбей в подвале кусок льда, замотай его в тряпку и принеси мне. НЕМЕДЛЕННО!

Я бегу. Не потому, что хочу повиноваться, мне просто жаль Каниклу. Никто не хочет появляться на балу с таким изуродованным лицом. Когда забегаю в ее спальню с колотым льдом в тряпице, она лежит на кровати и издает приглушенные звуки. Мать запретила ей плакать, потому что это сделает все только хуже, но Каникла никак не может отойти от увиденного в зеркале, куда она незадолго до моего прихода рискнула посмотреть.

– Все будет хорошо, моя крошка, – успокаивающе приговаривает мачеха. – Положись на маму!

Меня иногда поражает, каким нежным может быть голос моей мачехи. Она действительно любит своих детей, независимо от того, что они делают или насколько опозорены. Я молча вручаю ей лед, покидаю спальню и возвращаюсь к своей работе.

Этци в обнимку с Наташей сидит внизу, в холле, и наблюдает за мной. Выражение ее лица выглядит опасно недовольным, но она молчит, пока мы с моей шваброй не доходим до самой нижней ступеньки.

И тогда она вдруг говорит:

– Всегда одно и то же. Я все делаю правильно, а Каникла делает одни глупости. Но кому в итоге достается все внимание? Этой марципановой свинье! Я так стараюсь! Забочусь о своей фигуре, стремлюсь получать хорошие оценки, держу осанку! Но в итоге мама всегда сидит у кровати Каниклы и гладит ее толстые ручки.

– Потому что Каникле это необходимо, – говорю я, отжимая тряпку над ведром. – Ты сильная, Этци, тебе не нужно, чтобы тебя гладили по руке.

Я беру ведро и иду на кухню. Не жду, что Этци прокомментирует то, что я сказала, а если ответ и последует, это наверняка будет что-то злобное. И тем более удивляюсь, когда она поднимает голову и задумчиво смотрит на меня.

– Как и ты, – бормочет она. – Тебе это тоже никогда не требовалось.

Когда солнце, днем отвоевавшее себе небо, медленно исчезает за верхушками леса, лицо Каниклы снова становится нормальным. Мои сестры надевают бальные платья: их щеки краснеют от волнения, локоны завиты и уложены на голове. На них фамильные драгоценности моей мачехи, которые та когда-то привезла из далекой страны, навсегда покинутой ею ради того, чтобы последовать за моим отцом. Мачеха стоит перед дочерями, сложив руки на груди.

– Сокровища мои, вы чудесно выглядите!

Этци и Каникла польщенно хихикают, и их щеки краснеют еще сильнее. Арендованный кучер уже ждет на крыльце – пора. Я желаю им троим хорошо провести время на балу, а моя мачеха советует мне лечь спать пораньше, ведь у меня был напряженный день. Кто ее не знает, возможно, и счел бы это издевательством, но я вижу в этом непривычную степень доброты. Словно она попыталась на мгновение представить, что происходит со мной.

Карета отъезжает, и я облегченно вздыхаю. Наконец-то! Три ночи подряд я трудилась над своими волосами, а днем прятала их под платок, чтобы сестры не заметили, как мои локоны блестят. Когда я сегодня вечером провожу гребнем по длинным прядям, зубцы расчески не встречают заметного сопротивления. Я сделала это!

Я заплетаю волосы, закалываю их и укладываю в прическу, умываю лицо и руки, избавляясь от остатков пепла и золы, а потом надеваю новое платье. И когда собираюсь надеть белые полусапожки Помпи, слышу громкий визг, который безошибочно приписываю своей фее-крестной.

Ах да, думаю я. Наташа.


Но в следующий миг вспоминаю, что мачеха заперла Наташу и Гворрокко в гостиной, дабы их шерсть и когти в последний момент не разрушили то, что заняло столько времени, чтобы приобрести достаточно подобающий вид. Значит, Наташа не могла запрыгнуть на мою фею! Но что же тогда случилось?

Я высовываюсь из окна и вижу, как моя фея с голубым огоньком над остроконечной шляпой удивительно проворно несется через сад с двумя ведрами в руке, к водостоку и обратно.

– Клэ-э-э-ри-и-и! – снова визжит она! – Гори-и-и-и-и-им!

Я забываю обо всем – о бале, туфлях и о том, что на мне надето мое новое платье. Бегу вниз по ступеням своей башни, и мое сердце бешено стучит, готовое выпрыгнуть из груди. Откуда огонь? В голову приходит только одно объяснение: Наташа и Гворрокко снова напали друг на друга, перевернули салон вверх дном и что-то затянули в камин. Раньше такое уже случалось: шелковый палантин Этци загорелся моментально.

На последнем отрезке пути я уже ничего не соображаю. Я мчусь, пока, совершенно запыхавшаяся, не добираюсь до двери в салон. Хочу рвануть ее на себя, но дверь заперта, а ключа в замочной скважине нет. Слышу, как кричит, моля о спасении своей жизни, Гворрокко, но от Наташи – ни звука. Ключ – где он?

Конечно, в домашнем платье моей мачехи, в правом кармане. Я снова мчусь вверх по лестнице, обыскиваю ее комнату в поисках вещи, нахожу ее на полу ванной и достаю ключ. Обратно на первый этаж, к двери, которую открываю трясущимися руками. Дым клубится мне навстречу; и мимо меня, стремясь оказаться в безопасности, проносится большое рыжее пятно. Гворрокко жив, с облегчением отмечаю я.

Фея-крестная выбила стекло и теперь выливает внутрь салона воду из обоих ведер. Она, должно быть, зарядила воду магией, потому что жидкость прыгает туда-сюда и успевает спасти от огня три стула и часть стола.

– Я принесу еще! – кричит мне она. – Ты должна мне помочь!

Я хочу это сделать, но тут обнаруживаю на полу под окном продолговатое тельце с распростертыми лапками.

– Наташа! – кричу и бегу в дым, чтобы спасти ее.

Маленький пушистый зверек выглядит чудовищно безжизненным, когда я хватаю его в руки, выбегаю из комнаты и уношу прочь. На кухне аккуратно кладу Наташу на подушку, которая обычно представляет из себя личную лежанку Гворрокко. После недолгого колебания, в течение которого я понимаю, что в данный момент ничего больше не могу для нее сделать, бегу обратно в салон.

Мне не дано заряжать воду магией, но в салоне я нахожу одну вещь, которая никак не перестает гореть: это опрокинутая масляная лампа, содержимое которой вылилось на ковер. Вот откуда, видимо, распространился огонь. Я переворачиваю пустой чугунный котел, в котором мы храним дрова, качу его по комнате и накрываю им пролившуюся масляную лампу, чтобы потушить огонь.

– Вот! – кричит моя фея, вернувшаяся с двумя другими ведрами воды. – Возьми!

Она через окно протягивает мне ведра, я выливаю жидкость там, где это наиболее необходимо, поражаясь тому, как храбро заколдованная вода борется с пламенем и впитывает дым, пока окончательно не испаряется. В ожидании следующей порции воды я пытаюсь потушить те островки пламени, что поменьше. Не знаю, сколько времени это занимает, но в какой-то момент мы справляемся: пламя гаснет, все окна и двери открыты, дом спасен.

Я облегченно смахиваю с лица копоть, следы пара, пепла и дыма, снова и снова заходясь в приступах кашля. И только когда мой кашель стихает, я вспоминаю о Наташе. Мчусь на кухню и вижу Гворрокко, который, притаившись, лежит около подушки и смотрит на Наташу, как на мышь, которую нужно загипнотизировать.

Наташа по-прежнему лежит на спинке, но одна из ее задних лап начинает подергиваться. Я подхожу ближе, очень осторожно, и замечаю, что глаза ее открыты. Усы зверька шевелятся, и я вижу, как она моргает.

– Ты жива! О, как я рада!

Позади меня в кухню входит моя добрая фея.

– Призрачных желаний, дитя мое! – тихо и устало произносит она.

– Возблагодарим призраков, добрая фея.

Мы обе это знаем, но никто из нас не произносит. Бал для меня закончен – мое платье мокрое, черное и частично сожженное. Заклинание, превратившее его в вечернее платье, разрушилось и больше не действует. Мечты о бале были прекрасным сном. Теперь ему пришел конец.





9




– Мне так жаль! – говорит моя фея, когда я выхожу в темноту ночного сада. Дождь и утренняя сырость исчезли; на небе виднеются лишь редкие облака, рваные края которых скудно освещаются лунным сиянием. Кое-где вспыхивают и гаснут звезды.

– Все в порядке, – заверяю я ее. – Это не твоя и не моя вина.

– Остается лишь один способ спасти эту ночь! – решительно говорит моя фея. – Пойдем со мной!

– Куда? – спрашиваю я, но, не задумываясь, следую за ней.

Только когда мы достигаем укромного уголка нашего сада, где находится могила моей матери, я резко останавливаюсь. О нет, я хочу вернуться назад!

– Давай же! – уговаривает меня фея. – Всего три предложения! Скажи ей всего три коротких фразы и увидишь – все изменится!

– Глупость несусветная!

– Ну а если глупость, ты спокойно можешь попробовать. Терять тебе нечего!

Я закатываю глаза и все же из чувства благодарности – ведь без помощи феи наш дом бы сгорел – позволяю уговорить себя на этот фокус с тремя предложениями. Подхожу к могиле, у которой не бывала много лет, и всматриваюсь в темные очертания камня.

Никак не могу придумать, что сказать, но в голове вдруг просыпается странное воспоминание. Я вижу отца, сидящего в траве перед могилой. Я стою рядом, и мой взгляд падает на камень. Читаю буквы на нем. Странная вещь…

– Ну же, Клэри! – призывает моя фея. – Скажи что-нибудь своей матери.

Ее требование словно опустошает мою голову. Воспоминание – если оно вообще было – вмиг исчезает.