При свете луны

– Видит бог, не знаю, – повторил Дилан, слыша в собственном голосе дрожь отчаяния, и плавно вывел «экспедишн» на автостраду, ту ее половину, что вела на восток.

Автомобили – у всех скорость была повыше, чем у «экспедишн», – мчались к Нью-Мексико. Отвлекаясь на стоны и всхлипывания брата, Дилан никак не мог войти в ритм других водителей.

А потом Шеп, добрый Шеп, тихий Шеп, миролюбивый Шеп, сделал то, чего раньше за ним никогда не замечалось: кулаками начал колотить себя по лицу.

С денежным деревом на коленях, Джилли все-таки сумела повернуться к Шепу и в ужасе закричала:

– Нет, Шеп, не надо! Не надо, сладенький!

И хотя расстояние между ними и людьми в черных «субербанах» оставалось слишком уж малым, Дилан включил правый поворотник, съехал на широкую обочину и нажал на педаль тормоза.

Сделав паузу в наказании, которому он сам себя и подвергал, Шеп прошептал:

– «Ты делаешь свою работу». – А потом вновь принялся бить кулаками по лицу.





Глава 11




Джилли вышла из «экспедишн», чтобы дать возможность Дилану О’Коннеру поговорить с братом наедине, и привалилась еще не слишком большим задом к рельсу ограждения. Потом села на него, обратив незащищенную спину к просторам пустыни, где ядовитые змеи ползали по нагревшемуся за день песку, где тарантулы, волосатые, как маниакальные муллы «Талибана», поджидали добычу, где среди камней, песка и чахлых кустов обитали существа куда более мерзкие даже в сравнении со змеями и пауками.

Существа, которые могли напасть на Джилли сзади, интересовали ее меньше тех, что могли появиться на черных, двигающихся синхронно, словно связанных одной нитью, «субербанах». Раз уж они взорвали находящийся в идеальном состоянии «кадиллак-девилль» модели 1956 года, то были способны на любую жестокость.

И хотя тошнота более не подкатывала к горлу, а голова не кружилась, она не чувствовала себя такой, как прежде. Да, сердце более не прыгало в груди, будто жаба, как было, когда они удирали из мотеля, но и не билось так же спокойно, словно у хористки.

«Спокойная, как хористка». Это выражение она позаимствовала у матери. Под спокойствием мать подразумевала не только скромность и сдержанность, но и целомудрие и любовь к Богу. Когда ребенком Джилли надувала губки или начинала сердиться, мать настоятельно рекомендовала ей брать пример с хористки, а в подростковом возрасте, когда Джилли поддавалась чарам очередного прыщавого Казановы, мать на полном серьезе предлагала ей руководствоваться моральным кодексом той самой часто упоминаемой и мистической девушки, что пела в церковном хоре.

Так уж вышло, что и Джилли со временем начала петь в этом самом хоре, частично для того, чтобы убедить мать в чистоте собственного сердца, частично потому, что представляла себя всемирно известной поп-богиней. На удивление много богинь поп-музыки в детстве и девичестве пели в церковном хоре. Любящий свое дело хормейстер, он же учитель пения, вскоре убедил ее, что она рождена, чтобы петь именно в хоре, а не соло. Он же круто изменил ее планы на будущее, однажды спросив: «А почему ты вообще хочешь петь, Джулиан, когда ты так здорово умеешь смешить людей? Когда люди не могут смеяться, они обращаются к музыке, чтобы поднять настроение, но смех – это то лекарство, с которого нужно начинать».

И вот теперь на автостраде, далеко от церкви и от матери, но всей душой стремясь к ним обеим, сидя на рельсе ограждения с прямой спиной, словно на церковной скамье, Джилли обхватила одной рукой шею и почувствовала, как пульсирует ее правая сонная артерия. И пусть сердце билось чаще, чем у хористки, упокоенной церковными псалмами, частота эта не свидетельствовала о панике. Пожалуй, точно так же сердце билось у нее на сцене в те моменты, когда она видела, что зрители реагируют на ее шутки не так, как ей хотелось. То было сердцебиение исполнителя, стоявшего под светом рампы перед толпой, которая отказывалась признать его за своего. Вот и сейчас она чувствовала, как холодный пот выступил на лбу, шее, пояснице, как повлажнели ладони… этой ледяной влаги провала боялись все исполнители, выступающие что на Бродвее, что в самом захудалом клубе какого-нибудь Флайшита.

Только на этот раз по́том ее прошибло не из-за боязни провала, а потому, что в голове сверкнула куда более ужасная мысль: вся ее жизнь может круто измениться и, возможно, ей уже никогда не удастся вернуться к прежнему занятию.

Разумеется, не исключалась вероятность того, что она драматизирует ситуацию. В этом ее упрекали не единожды. Однако не вызывало сомнений, что на текущий момент она сидела на ограждающем рельсе посреди пустыни, далеко от тех, кто ее любит, в компании двоих более чем странных незнакомцев, как минимум наполовину убежденная в том, что стражи правопорядка, к которым она обратится, играют в одной команде с теми, кто взорвал ее горячо любимый «кадиллак». Более того, с каждым сокращением сердца неизвестная субстанция все глубже проникала в ткани ее тела.

И, поразмыслив, Джилли поняла, что реальная ситуация, в которой она очутилась, калейдоскопом событий, накалом страстей и ломкой устоявшихся представлений о причинно-следственной связи превосходит любую мелодраму, поставленную на сцене или показанную на экране. «Та еще мелодрама», – пробормотала она.

Через открытую заднюю дверь «экспедишн» Джилли отчетливо видела Дилана О’Коннера, который сидел рядом с Шепом и говорил, говорил, говорил. Шум проезжающих автомобилей не позволял ей расслышать ни слова, но, судя по устремленному в никуда взгляду Шеперда, Дилан мог бы сидеть в «экспедишн» в одиночестве, ублажая разговором только собственные уши.

Поначалу он сжал руки младшего брата в своих, чтобы тот перестал бить себя по лицу. Из левой ноздри Шепа и так уже текла тонкая струйка крови. Потом отпустил руки и просто сидел рядом с Шепом, наклонившись вперед, опустив голову, упираясь предплечьями в бедра, сцепив пальцы, не прекращая говорить.

Из-за шума транспорта, не позволяющего Джилли слышать Дилана, создавалось впечатление, будто он о чем-то шепчется с младшим братом. Тусклый свет в кабине «экспедишн» и поза мужчин, бок о бок, близко, но врозь, вызывали мысли об исповедальне. Чем дольше она наблюдала за братьями, тем более крепла эта иллюзия, до ее ноздрей даже долетел запах полировочного состава для дерева, каким в годы ее молодости натирали стены и дверцы кабинок для исповеди, и аромат церковных благовоний.

Странные мысли начали роиться в голове Джилли, она вдруг подумала, что видит нечто большее, чем могут воспринять пять ее чувств, что под внешним слоем, особенности которого они фиксировали, лежат другие, полные загадок, а в самой сердцевине, под всеми слоями таится что-то… необыкновенное. В этом мире Джилли пустила слишком глубокие корни, чтобы быть медиумом или мистиком. Никогда ранее не испытывала она подобного состояния.

И хотя ночь не могла похвастаться какой-то экзотикой, если не считать едкого щелочного дыхания пустыни да запаха выхлопных газов проезжающих автомобилей, воздух между Джилли и братьями, казалось, густел от марева благовоний. И эти ароматы клевера, мирры, ладана более не были воспоминанием. Они стали такими же реальными, как звездное небо над головой и гравий обочины под ногами. В кабине «экспедишн» ароматический дымок отражал свет лампы под крышей, рисовал сине-золотистую ауру вокруг О’Коннеров, и вскоре она уже могла поклясться, что светятся сами братья, а не лампа у них над головой.

В этой паре она отводила Дилану роль священника, тогда как Шепу – заблудшей души. Но поза и выражение лица Дилана указывали на то, что кается именно он, тогда как взгляд Шепа из пустого все более становился задумчивым. А когда младший брат начал медленно и ритмично кивать, он окончательно превратился в одетого в сутану падре, наделенного духовной властью отпускать грехи. Джилли чувствовала, что эта неожиданная смена ролей открывает очень важную истину, но не могла осознать, какую именно, не могла понять, почему отношения между этими двумя мужчинами вдруг так заинтересовали ее. Более того, у нее сложилось ощущение, что эти отношения и позволят ей выпутаться из ситуации, в которой она оказалась волею обстоятельств.

На этом странности не закончились: она услышала серебристый смех детей, хотя никаких детей поблизости не было, а смех тут же усилился, к нему прибавилось хлопанье крыльев. Оглядев звезды над головой, Джилли не увидела на фоне созвездий ни единого силуэта пролетающей птицы, однако хлопанье становилось все громче, смех тоже, так что она поднялась с рельса и в недоумении начала осматриваться вокруг.

Джилли не находила слова, которым могла бы описать происходящее с ней, поскольку назвать все это галлюцинацией не поворачивался язык. Эти звуки и запахи не обладали ни сказочной иллюзорностью, ни сверхреалистичной насыщенностью, свойственными, как полагала она, галлюцинациям, но находились в полном соответствии с теми составляющими ночи, в реальности которых она не сомневалась. Они полностью вписывались в общую картину наряду с шумом проезжающих автомобилей, светом фар, запахом выхлопных газов.

Все еще поворачиваясь на звук хлопающих крыльев, Джилли увидела ряды горящих свечей к югу от нее, в пустыне, в каких-то двадцати футах от оградительного рельса. Как минимум двадцать свечей, какие ставят в церкви в маленьких красных стаканчиках, светились в ночи.

Если это было видение, то вело оно себя на удивление реалистично, полностью подчиняясь законам физики. Металлическая стойка находилась у подножия песчаной дюны, среди островков полыни, и отбрасывала четкую тень – спасибо яркому свету свечей, которые располагались на стойке. А за тенью отраженный свет тряс на песке львиными гривами и крутил змеиными хвостами. Серебристо-зеленые листочки растений окрашивались в цвет красного вина, напоминали языки, смакующие алый напиток. Эти несвойственные пустыне цвета не накладывались на ландшафт хаотично, словно причина их – сверхъестественное сияние, но становились составной частью ландшафта.

Также на юге, но в нескольких ярдах восточнее свечей и даже ближе к ограждающему рельсу стояла единственная церковная скамья, обращенная к ризнице и алтарю, которые оставались невидимыми. Один конец длинной деревянной скамьи уходил в склон дюны; на другом сидела женщина в темном платье.

Местность эта, без скамьи и свечей, в далекие времена слышала топот копыт диких лошадей, теперь же галопом летело сердце Джилли, и удары его громкостью ничуть не уступали грохоту целого табуна, мчащегося через пустыню. Пот, который ее прошиб, стал еще более холодным, просто ледяным, на сцене с ней такого не случалось. Теперь она уже не боялась галлюцинаций, нет, ее охватил другой страх: она решила, что сходит с ума.

У женщины в синем или черном платье, сидевшей на краю скамьи, волосы цвета воронова крыла ниспадали до поясницы. Из уважения к богу голову она покрыла белой мантильей, край которой, так уж вышло, скрывал черты лица. Погруженная в молитву, она не замечала присутствия Джилли, понятия не имела о том, что церковь, где она молилась, исчезла.

А воздух сотрясало хлопанье крыльев, оно стало громче и ближе, и почему-то у Джилли не было ни малейших сомнений в том, что это оперенные крылья птиц, а не летучих мышей. Звуки эти она слышала совершенно отчетливо, источник их находился уже близко от нее, и однако ни одной птицы она пока не увидела.

Поворачивалась, поворачивалась и поворачивалась в поисках птиц, пока перед ней вновь не оказалась распахнутая дверца внедорожника, за которой Дилан и Шеп все так же восседали в ложной исповедальне, светящиеся, как призраки. Дилан ничего не знал о встрече Джилли со сверхъестественным, был далек от нее, как, должно быть, его младший брат – от окружающего мира, и она не могла обратить его внимание на свечи и на молящуюся женщину, потому что страх похитил ее голос и практически лишил способности дышать. Хлопанье крыльев все нарастало, превращалось в гром, в рев урагана, оглушало ее, рвало барабанные перепонки. Звуки эти не только обрушивались на нее, но и поворачивали, поворачивали, трепали волосы, обдували лицо, пока она вновь не увидела свечи в красных стаканчиках и молящуюся женщину на длинной деревянной церковной скамье.

Вспышка. Что-то бледное полыхнуло у ее лица. Тут же последовала еще одна, более яркая. И вот уже в этой вспышке, которая длилась долю мгновения, Джилли увидела, что вокруг нее машет крыльями множество голубей. Неистовство, с которым крылья эти рассекали воздух, предполагало злобность клювов, и Джилли испугалась за свои глаза. Прежде чем она успела поднять руки, чтобы защитить их, резкий удар потряс ночь, громкий, как щелканье божьего хлыста, и голубиная стая еще сильнее замахала крыльями. На этот раз несколько крыльев коснулись ее лица, и она закричала, но беззвучно, потому что ее горло превратилось в бутылку, которую надежно запечатывала пробка ужаса. Окруженная биением крыл, она моргнула, ожидая, что сейчас крылья эти вышибут ей глаза, но вместо этого птицы исчезли так же внезапно, как появились, не просто стали невидимыми, но пропали вместе с хлопаньем крыльев и яростью.


Исчезла также и стойка со свечами среди дюн. И женщина в белой мантилье, вместе со скамьей, на которой она сидела, вернулась в неведомую Джилли церковь, откуда и переместилась в аризонскую пустыню.

Освободилось от пробки и горло Джилли. Она шумно выдохнула, тут же вдохнула и почувствовала в этом глотке воздуха запах крови. Тонкий, но узнаваемый безошибочно запах убийства и жертвоприношения, трагедии и славы: чуть металлический, с толикой меди и капелькой железа. Не только белая волна крыльев коснулась ее лица. Трясущимися руками, осторожно, она дотронулась до шеи, подбородка, щек и, с отвращением глядя на свои пальцы, почувствовала влагу на губах, попробовала ту самую субстанцию, которая окрасила подушечки пальцев. Джилли закричала, на этот раз не беззвучно.





Глава 12




Автострада, в лунном свете более черная, чем голая земля, разматывалась под колесами «экспедишн», унося Джилли и братьев О’Коннер навстречу хаосу и забвению. Иной раз создавалось впечатление, что автострада брала начало в хаосе и сматывалась в клубок, ведя их к тщательно спланированной и неизбежной судьбе.

Джилли не знала, какой из вариантов пугал ее больше: убегать в утыканные шипами заросли проблем, где за каждым поворотом тропы ждало неведомое, рискуя переступить черту, отделявшую здоровую психику от безумия, или установить личность этого улыбающегося мужчины с иглой и разгадать тайну золотистой субстанции в шприце.

За двадцать пять прожитых лет она уже узнала, что понимание далеко не всегда приносит покой. В настоящее время, начиная с момента возвращения в номер с рутбиром, она пребывала в чистилище невежества и смятения, где жизнь напоминала кошмарный, по меньшей мере плохой сон. Но, найдя все ответы, расставив все точки над «i», она могла обнаружить, что попала в ад на земле, который заставил бы ее мечтать о сравнительной тишине и покое этого выматывающего все нервы чистилища, где она сейчас пребывала.

Как и прежде, Дилан вел автомобиль, не отдавая все внимание дороге, то и дело поглядывал в зеркало заднего обзора и частенько оборачивался через правое плечо, чтобы убедиться, что Шеп более не пытается причинить себе вред, но теперь уже две проблемы не давали ему сосредоточиться на вождении. После драматического выступления Джилли на обочине дороги, ее путаного рассказа о птицах и крови Дилан отнесся к ней с той же заботой, которую проявлял к брату.

– Ты действительно попробовала ее? – спросил он. – Я про кровь. Ощутила ее запах?

– Да. Я знаю, что настоящей она быть не может. Ты же ее не видел. Но по цвету, запаху и вкусу была настоящей.

– Слышала птиц, чувствовала их крылья?

– Да.

– При галлюцинации обычно задействуются все пять чувств?

– Это не была галлюцинация, – упорствовала Джилли.

– Да, но и наяву ничего этого не было.

Она зыркнула на него и увидела, что он со свойственной ему мудростью признает смертельную опасность, которая могла нависнуть над ним, если он и дальше будет настаивать, что она, амазонка Юго-Востока, бесстрашная воительница, ударом ноги выворачивающая из земли кактус, подвержена галлюцинациям. На ее шкале галлюцинации находились лишь на ступеньку выше таких эксцентричных женских жалоб, как испарина, обмороки и постоянная меланхолия.

– Я не истеричка, – уточнила она, – не алкоголичка, которой не дают выпить, не поклонница психоделических грибов, поэтому слово «галлюцинация» к моему случаю не подходит.

– Хорошо, назовем это видением.

– Я и не Жанна д’Арк. Бог не посылает мне свои весточки. Хватит. Я больше не хочу об этом говорить, во всяком случае сейчас.

– Мы должны…

– Я сказала, не сейчас.

– Но…

– Я боюсь, понимаешь? Я боюсь, а разговоры об этом не уменьшают моего страха, скорее наоборот. Так что давай возьмем тайм-аут. Тайм-аут.

Она понимала, почему он относится к ней с такой заботой и даже осторожностью, но не хотела, чтобы он ее успокаивал. Она с трудом выносила сочувствие друзей, а уж симпатия незнакомцев могла с легкостью трансформироваться в жалость. Жалости же она не потерпела бы ни от кого. Джилли передергивало при мысли о том, что кто-то сочтет ее слабой или неудачливой. Она не могла допустить, чтобы кто-то начал ей покровительствовать.

Поэтому взгляды Дилана, в каждом из которых легко читалось сочувствие, до такой степени раздражали Джилли, что у нее возникло острое желание отгородиться от них. Она расстегнула ремень безопасности, взобралась с ногами на переднее сиденье, подсунув их под себя, коврик у сиденья отдала в полное распоряжение Фреду, повернулась боком, чтобы постоянно держать Шепа в поле зрения, тем самым предоставив Дилану возможность реже отвлекаться от дороги.

Дилан оставил Шепу аптечку. К полному изумлению Джилли, молодой человек открыл ее на сиденье рядом с собой и использовал содержимое по назначению, пусть лицо его оставалось бесстрастным, а движениями он более всего напоминал робота. Ватными шариками на палочках, смоченными в перекиси водорода, он терпеливо убрал сгустки запекшейся крови из левой ноздри, из-за которых посвистывал при каждом вдохе и выдохе. Проделал он все это очень осторожно, не вызвав повторного кровотечения. Его брат сказал, что Шеп не сломал себе нос, только повредил внутренние сосуды, и, судя по всему, Дилан поставил правильный диагноз, поскольку Шеп ни разу не поморщился и не зашипел от боли. Ватой, смоченной в спирте для растирания, он стер кровь с верхней губы, из уголка рта, с подбородка. Он ободрал пару костяшек о зубы и теперь протер ранки спиртом, а после намазал неоспорином. Большим и указательным пальцем правой руки проверил зубы, один за другим, сначала сверху, потом снизу, всякий раз убеждаясь, что зуб крепко сидит в десне, приговаривая: «Как и должно быть, милорд». Судя по его нежеланию идти на визуальный контакт, отстраненности от этого мира, отсутствию в кабине внедорожника персон благородного происхождения, лордов, скажем, или герцогов, Шеп не обращался к кому-либо конкретно: «Как и должно быть, милорд». Движениями он действительно напоминал робота, но вот неуклюжесть и неточность этих движений определенно указывали на то, что разработчикам конструктивных узлов и программного обеспечения не удалось устранить все ошибки.

Не единожды Джилли пыталась заговорить с Шепердом, но все ее усилия наладить контакт проваливались. Он общался только с милордом, подробно докладывая о результатах своих трудов.

– Он может поддерживать разговор, – заверил ее Дилан. – Хотя, даже когда он в отличной форме, остроумием не блещет, так что на коктейль-пати ему не стать душой компании. Разговор у него особый, я бы сказал, это шеповский разговор, но и он достаточно интересен.

На заднем сиденье Шеп проверил крепость очередного зуба и вновь объявил: «Как и должно быть, милорд».

– Но так скоро перейти с ним в режим диалога не удастся, – продолжил Дилан, – особенно если он в таком состоянии. Он не очень хорошо переносит волнения или отклонение от заведенного порядка. Оптимальный для него вариант – когда за весь день не происходит ни одного неожиданного события. Завтрак, обед и ужин подают в привычное время, каждая трапеза включает только те блюда – список их невелик, – которые он признает, ему не встречается много новых людей, пытающихся заговорить с ним… вот тогда, пожалуй, с ним возможно завязать разговор и что-то от него узнать.

– Как и должно быть, милорд, – объявил Шеп отнюдь не в подтверждение сказанного братом.

– Что с ним происходит? – спросила Джилли.

– Ему поставили диагноз – аутизм, но с высоким потенциалом умственного и физического развития. Он никогда не буянит, в редких случаях охотно идет на контакт, поэтому однажды врачи предположили, что у него синдром Эспергера.

– Эс…

– Эспергера, с ударением на «пер». Шеп все может делать, хотя иногда не так хорошо, как хотелось бы. Но я думаю, не стоит выставлять диагнозы с такой легкостью. Он просто Шеп, уникум.