Прежде чем иволга пропоет

После похорон я проговорилась матери о последних словах бабули. Дала слабину. Мне вдруг показалось, что ей не все равно… Может, мать и правда переживала уход бабули, но в таком случае тщательно это скрывала.

— Заговаривалась, — отрезала она.

Но я-то знала, что бабушка сказала именно то, что хотела. Мы с ней действительно славно посидели.



Все случилось весной две тысячи пятнадцатого. Бабуля была два года как мертва, и эти два года оказались для меня… Представьте, что вас вышибло из седла, вы лежите, гадая, сломан у вас позвоночник или нет, — и тут лошадь несется дальше, а нога-то у вас, оказывается, застряла в стременах.

С матерью что-то происходило. Она и раньше не горела желанием предъявлять меня своим дружкам, а когда все-таки приходилось это делать, всегда сбавляла мне года три. «Познакомься, Митя, это моя Диночка, ей десять лет». Как я ненавидела ее фальшивый сюсюкающий тон! Да и не выглядела я на десять, так же, как и мать — на тридцать. Однажды я ей честно сказала об этом. Она ответила высокомерно: «Мне всегда будет тридцать. А ты всегда будешь дурой».

Она казалась мне такой жалкой, что у меня разрывалось сердце. Хотелось крикнуть: «Да к черту их всех, зачем ты цепляешься за каждые штаны, мы же можем жить одни и нам будет хорошо!» Было время, когда я думала, что ей страстно хочется семью. Но с возрастом стало ясно, что она ищет что-то другое.

Иногда я думаю, это была красота. Ведь мама в молодости была очень красивой. Но странное дело: на всех снимках, где мать одна или с подругами, она выглядит невзрачной. Пустой взгляд, безвольно опущенные углы рта… Стоило появиться рядом мужчине, как замухрышка превращалась в королеву.

Мать словно бы и не существовала сама по себе, она возникала лишь тогда, когда на нее были устремлены мужские взгляды. Из зависти, восторгов и влюбленностей она тянула жизненную силу. Когда восторгов и влюбленностей поубавилось, оказалось, что своей собственной силы она не накопила.

У нее не было зрелости, не было расцвета. Из молодости она сразу перепрыгнула в увядание; все, что дальше тридцати лет, для нее было только надолго растянутой старостью.

Она стала глупо кокетничать, выпивать по вечерам и густо краситься. Представлялась Стеллой, хотя ее имя — Лариса. Я замечала понимающие ухмылки на лицах мужиков и однажды, не выдержав, накричала на нее. «Ты как шлюха, — орала я, — которая зовет себя Изольдой или Анжеликой! Ты что, не видишь, как они смеются над тобой? Еще на трассу выйди, чтобы подцепить там кого-нибудь!» Следующие два года мать, рыдая, рассказывала всем подряд, что родная дочь отправляет ее на панель. «Я для нее колочусь, сил нет, а она…»

О, мама умела извлекать эмоции из слушателей! Добрая половина наших знакомых называла меня «Ларискина дрянь».

Однажды мать хмуро предупредила:

— Сегодня придет Игорь. Сиди в своей комнате и на глаза ему не показывайся.

— Ты у нас опять бездетная женщина в расцвете лет? — фыркнула я.

Мать не хлестнула меня полотенцем, как обычно, а только посмотрела. Во взгляде ее читалась какая-то новая мысль; я не могла ее расшифровать, но сам взгляд мне не понравился.

Лучше бы хлестнула.

Торчать в комнате было безумно скучно. Однако выбралась я не поэтому. Мне приспичило в туалет.

А новому маминому бойфренду приспичило покурить. Спички-то у него были в кармане куртки! Куртка висела в прихожей. А теперь догадайтесь с трех раз, где в нашей квартире был вход в сортир.

Мы столкнулись нос к носу. Точнее, нос к пупку — дядька был выше меня в два раза. Я ойкнула, нырнула в туалет… На том наше знакомство и закончилось.

Когда Игорь ушел, мать влетела в мою комнату. Нижняя губа у нее прыгала, лицо побелело от ярости.

Я испугалась не на шутку.

— Добилась своего, а? — Мать отшвырнула стул. — Предъявила себя, значит, во всей красе?

— Мам, ты чего?

— Лифчик сняла! Майку нацепила с вырезом! Ай, хороша!

Мать взмахнула рукой и с сардонической улыбкой отбила поясной поклон.

— Господи, да что случилось-то?

Я не понимала, о чем она говорит.

— Еще раз так сделаешь… — Мать вдруг метнулась ко мне, точно кобра, и зашипела мне в лицо: — Не притворяйся дурой! И пойди уже деньги зарабатывать! Хватит мое жрать!

Я чуть не разревелась от страха. Наверное, ее полностью удовлетворило выражение моего лица. Мать кивнула, отступила и вышла.



Я решила, что это было умопомрачение. Даже порылась в мусоре, среди бутылок, чтобы понять, какую гадость они пили с этим Игорем, — мне казалось, мать временно съехала крышей из-за выпивки. Я читала, такое бывает.

Но через пару месяцев сцена повторилась снова. Потом еще раз.

А затем к нам почти официально въехал Валерий Васильевич. Мне было велено называть его дядей Валерой.



Дядя Валера, по его собственным словам, отвечал за госбезопасность. В чем это выражалось, я так и не поняла. В основном он обретался у нас дома, изредка куда-то уходил, возвращался всегда навеселе и косноязычно объяснял, что без него опять не смогли обойтись. «Порешали тут одну проблемку», — туманно говорил он.

Мать всегда питала склонность к ленивым крупным мужчинам, напоминавшим разжиревших котов. Она называла их брутальными. По-моему, в кастрюле для супа было больше брутальности, чем в дяде Валере.


От него пахло мышами. Он привез с собой гирю на шестнадцать килограммов, поставил у книжного шкафа и каждое утро проверял, стерта ли с нее пыль. Нужно ли говорить, что эта почетная обязанность была возложена на меня! Ни разу не видела, чтобы он с ней занимался.

В целом он не особенно мне досаждал. Ну, валялся перед теликом, задрав ноги на журнальный столик. Ну, лопал на диване. Мог в одно рыло уничтожить недельный запас провизии в холодильнике. Как будто он первый!

Мать в его присутствии выглядела надрывно счастливой и игнорировала меня. Но стоило дяде Валере уйти, начиналась ругань. «Наела жопу на моих харчах! Джинсы сейчас лопнут, стыдобище, иди переоденься!»

У меня вообще-то этих джинсов всего две пары. Не разбежишься!

Все чаще она заводила пластинку: «Приличные дети не сидят на шее у одиноких матерей, а идут работать». Но тут я уперлась. Какое еще работать? Мне надо одиннадцатый класс закончить, у меня экзамены на носу!

Тогда мать стала вынашивать идею отправить меня учиться в другой город. Рассказывала, как весело живется в общежитии, как много друзей можно там найти — не то что домашнему избалованному ребенку!

А домашний избалованный ребенок — это, значит, я.



Что-то назревало. Я старалась как можно позже приходить домой. Шлялась с отвязными компаниями; путешествовала автостопом — врала водителям, что еду к отцу, живущему отдельно. Иногда удавалось даже самой поверить в это, минут на пять, под «Радио семь на семи холмах», когда фонари загорались вдоль дорог.

Целых пять минут я возвращалась в дом, где меня ждали.

У меня была семья.

Меня кто-то любил.

Многие придумывают себе воображаемых друзей. А я придумала воображаемого отца, который завел для меня собаку корги и заказывал нам пиццу с ананасами, смеялся над моими шутками и никогда, никогда на меня не кричал. На окне у него рос фикус (я стащила эту деталь из «Леона»), и папа раз в неделю поворачивал его к солнцу другой стороной.

Сейчас я думаю, что эти пять минут были той батарейкой, благодаря которой я могла двигаться.

И, конечно, студия Ясногородского.



Леонид Андреевич появился в школе в начале сентября. Нас отчаянно пугали одиннадцатым классом, экзаменами, непременным провалом и дальнейшей безрадостной перспективой: часть из нас сопьется, часть отправится за решетку, основная масса осядет кассирами в «Пятерочках» и «Ашанах».

Я заваливала контрольные и пробники. Математические, физические и химические формулы белели на доске набором бессмысленных закорючек, а ведь когда-то мне говорили, что у меня ясный ум. Я самостоятельно додумалась отмотать свою жизнь назад и найти день зарождения моей катастрофической тупости. Получалось, что мои мозги подменили плесневелым мякишем после того, как умерла бабуля.

И что мне было делать с этим прозрением? Я помялась, но все же зашла к школьному психологу, тетеньке с круглыми, как у птицы, глазами и такими же круглыми бровками над ними, которая всегда смотрела на школьников, точно Господь на грешников, — с понимающим и в то же время бесконечно огорченным лицом. Чувствовалось, что она готова в любую минуту прийти на помощь — только призови!

Один из подвалов нашего района занимал магазинчик с вывеской «Лакомства». В маленьких окошках под потолком пестрели искусственные фиалки. Лестницу в пять ступенек покрывал красный коврик. Со стороны все это смотрелось довольно мило.

Тем больше изумлялись покупатели, когда впервые оказывались внутри. Какая же там стояла вонь! Разило прокисшей капустой, лежалым луком, тряпкой для ног, которая жила здесь так долго, что выбросила ложноножки и принялась расползаться, захватывая пространство. Здесь можно было купить крупу, сразу с ценным белком в виде разнообразных червячков. Ярко-зеленую картошку. И по мелочи: каменные конфетки, прогорклое масло…

К чему я все это рассказываю?

Даму-психолога и этот магазинчик создали в соседних производственных отделах ада.

Куда только девалось все ее понимание и сочувствие, когда я, спотыкаясь на каждом шагу, рассказала о том, что меня мучило! Она нацепила очки и стала расспрашивать об отношениях с родителями.

А какие тут отношения. Я довольно ловко научилась замазывать синяки и пережидать мамины вспышки ярости на лестничной клетке. Знала в округе все места, куда можно зайти погреться холодным вечером, если тебя выгнали из дома, чтобы не мешала матери «общаться с другом». Ага-ага. Вот как это теперь называется.

Но психологиня взялась мне доказывать, что я не осознаю трудностей родительства. Послушала я ее-послушала и говорю:

— А у вас самой-то сколько детей? Трудности родительства вы осознаете в полной мере?

Тут она начала кричать, что переход на личности неуместен, и я заскучала. Это все, говорю, тухлая капуста и прогорклое масло.

Но она меня, конечно, не поняла. Крикнула вслед, что мне необходимо примириться с собой, если я хочу наладить отношения с матерью. А приходила я совсем не за этим.

В общем, я в очередной раз доказала себе, что тупее меня нет существа во всем городе. Совсем упала духом. На физику не пошла: большое удовольствие — сидеть и чувствовать себя пещерным человеком! На улице лил дождь, и чтобы хоть куда-нибудь приткнуться, я заглянула в актовый зал — там теперь распоряжался новый руководитель театральной студии.



Ясногородского приняли у нас как варягов на царство (из уроков истории я хоть что-то запомнила). Он был режиссером в театре, ставил «исключительно смелые», по словам учителей, спектакли. Не знаю, какой смысл они в это вкладывали. То ли его выгнали, то ли он сам ушел со скандалом — и вот приземлился у нас.

Когда я увидела его в первый раз, меня охватило разочарование. И это режиссер? Я представляла себе юношу с растрепанными волосами и трагическим изломом губ. В глазах страсть и тоска.

Ясногородского определяли брови, бородка и нос. Бородка росла скучным козлиным клинышком. Однако над ней нависал куда более выдающийся, во всех смыслах, мясистый нос, всегда краснее остального лица. Брови удивительной густоты и косматости, которые он не только не причесывал, но и, как мне казалось, специально взбивал по утрам, выражали пожелания и настроение нашего режиссера. Он ими двигал, изгибал их, подергивал, взмахивал — в общем, дирижировал. Можно было оставить от Леонида Андреевича только брови — и он успешно распоряжался бы своей труппой.

А под бровями сидели глубоко-глубоко, как ежи в норке, яркие черные глаза.

Одевался он уныло. Носил серую жилетку, брюки, стоптанные ботинки. Правда, в кармашек жилетки уползала золотая цепочка. Но в целом — старпер.

Однажды, когда к нам приперлись какие-то проверяющие, он зашел за кулисы и вытянул эту цепочку из кармана. Рядом никого не было, кроме меня, а я стояла в темноте. На конце цепочки оказались вовсе не часы, а жук-скарабей, изумрудно вспыхнувший в тусклом луче! Ясногородский зачем-то погладил его по спинке, прижал к губам, посмотрел прямо на меня, подмигнул и скрылся.

Он был напичкан сюрпризами, наш Леонид Андреевич.