Предатели

Это не просто богато.

Это неприлично роскошно.

Вызывающе дорого.

А на мой вкус — излишне пафосно и как-то… постановочно.

Даже гости, хоть все они из высших слоев общества и вряд ли дали бы собой понукать, говорят словно по бумажке. Произносят слова поздравления, показательно дарят какие-то винтажные вещи, уникальные произведения искусства, старинные ружья.

Под строгим взглядом матери я ни на секунду не забываю о своей роли: улыбаюсь, принимаю подарки, нахожу слова благодарности.

Рано или поздно этот фарс закончится.

Нужно просто перетерпеть.

Когда на улице начинает темнеть, мне все-таки удается украсть минутку, чтобы сбежать ото всех на припорошенную снегом веранду. Видно, что здесь старались расчистить все для высоких гостей, но с природой не поспорить. В этом году, говорят, и так аномально темная зима, хоть вчера, когда я неслась прочь из церкви и ее странного «обитателя», мне казалось совсем иначе.

Берусь пальцами за деревянные перила, немного наклоняюсь вперед и набираю полную грудь воздуха.

Выдыхаю облачком раскаленного пара и, как мантру, повторяю в своей голове: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»

— Что, уже тошнит? — слышу откуда-то справа ироничный женский голос.

Напрягаю зрение, но в темном углу есть лишь рассеянная тень.

Впрочем, она не играет в прятки и медленно выходит на маленькую «арену», образованную желтым светом фонаря.

Лиза, моя падчерица.

С узкой сигаретой, зажатой между идеально ровными пальцами с длинными острыми ногтями. Не рука, а лапа хищной птицы. Даже смотреть неприятно, хоть, говорят, сейчас такое в моде.

— Просто дышу воздухом, — отвечаю я, чуть сильнее кутая плечи в болеро из серебряного соболя.

Она кривит губы и стряхивает пепел прямо под ноги, хоть протяни руку — и на маленьком столике справа стоит ряд бронзовых пепельниц.

— Ты моложе, чем я думала. — Осматривает меня с ног до головы. — Нравится старое мясо?

Это она так об отце?

Я слышала, что в богатых семьях свои причуды, но даже мне, хоть меня никогда не баловали деньгами и вседозволенностью, не пришло бы в голову сказать что-то подобное о своих родителях.

— Я вегетарианка, — мой ответ.

— Серьезно?! — Лиза лениво смеется, затягивается и снова смеется. — Значит, мамочка права и ты действительно просто еще одна его овца. Имей ввиду, Долли: никто и никогда не встанет между мной и отцом. Потому что я его любимая единственная доченька, а ты только временная подстилка для известных нужд. В папочкином возрасте мужчин часто тянет делать глупости. Например, — кончиком зажженной сигареты она не очень аккуратно обводит мой контур, — заводить говорящий скот.

Она проходит мимо и нарочно громко охает, как будто в самом деле «случайно» стряхнула пепел прямо на подол моего свадебного платья. Пожимает плечами, корча извинения, и ныряет в зал, оставив после себя вонь ментолового дыма и дурного воспитания.

Помню, как однажды, пару недель назад, когда мы со Светой после примерки платья зашли посидеть в кафе, сестра вдруг начала рассказывать о том, что у Островского очень дурно воспитана дочь, и что она скорее придушит ее собственными руками, чем прогнется под «капризы мелкой засранки». Тогда эти ее слова показались мне довольно жестокими. Всем нужна семья и любящие родители — нам ли, двум сиротам при живых отце и матери, этого не знать? Даже попыталась вступиться за Лизу, хоть не знала о ней ничего, кроме имени. А Света посмотрела на меня, как на полоумную, и предложила избавляться от травоядного взгляда на мир, пока его хищники не пустили мне кровь.

Только теперь я начинаю понимать, о чем она тогда говорила.

Выждав еще пару минут, возвращаюсь в зал.

Островский уже ищет меня взглядом и когда усаживаюсь на свое место, наклоняется, чтобы сказать на ухо:

— Будь добра, больше не делай так, чтобы я искал тебя — и не мог найти.

— Я просто вышла подышать воздухом, Марат, — инстинктивно пытаюсь защититься, в ответ на что он находит под столом мое колено и медленно, словно тиски, сжимает его до моего едва сдерживаемого вскрика.

— Будь всегда на виду, Анфиса. Это понятно? Я хочу всегда знать, где ты, с кем и чем занимаешься. В любое время, когда мне захочется. Если я звоню посреди ночи — ты берешь трубку. Если я звоню, когда ты в душе — ты берешь трубку. Если я хочу, чтобы ты бросила все и приехала в ту точку, куда я скажу — ты собираешь вещи и выезжаешь. Или вылетаешь.

Синий взгляд мгновение фиксируется на моем лице.

Пальцы снова начинают выкручивать колено.

Быстро киваю.

Островский выжидает пару секунд и, наконец, убирает руку. Потом как ни в чем не бывало, поднимает бокал, встречая очередной тост за счастье новобрачных.

Его вторая жена — мать Лизы — изменила ему с его младшим братом.

Это слухи, которые я узнала от Светы, и даже когда мы были в своей комнате за закрытой дверью, сестра говорила об этом шепотом, как будто опасалась даже стен. Сказала, что подслушала это случайно, но не стала уточнять, от кого. А потом добавила, совсем еле слышно: «Его брат погиб — попал под колеса пьяному водителю грузовика». И посмотрела многозначительно, как будто эти два факта — измена и авария — могли быть как-то связаны между собой.


Я запрещаю себе даже думать обо всем этом.

Мой муж сидит слишком близко.

И он очень похож на человека, который, если захочет, может проломить череп кому угодно ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство содержимым его мыслей.





Глава 6: Анфиса




Я никогда не представляла какой будет моя свадьба.

Сколько себя помню, в жоме разговоры велись только о возможном замужестве старшей сестры, а я всегда была где-то на периферии, как человек, который послужит семье «другим образом»: нянькой детей Светы, сиделкой престарелым родителям или что-то в таком же духе.

Может из-за этого мне все равно, что свадьба, которой у меня не должно было быть, проходит сквозь меня транзитом.

Заканчиваются поздравления и подарки.

Заканчивается день.

Нас с женихом провожают до машины: мы уезжаем первыми, а у гостей продолжится веселье до последнего ушедшего.

По дороге до дома Островский молчит: смотрит не в телефон, а куда-то перед собой, развязывая узел галстука и медленно, словно многофункциональный аксессуар, наматывая его на руку.

Я вспоминаю хватку этих пальцев и потихоньку отодвигаюсь на максимально возможное расстояние.

Муж это замечает.

— Боишься меня?

Интересно, какой ответ он желает услышать после того, как чуть не сломал мне ногу?

Вряд ли правдивый.

— Мне… нужно немного времени, чтобы привыкнуть к вам. Я не привыкла находиться наедине с мужчиной, которого едва знаю.

Удивительно, но он даже одобрительно качает головой. Правда, в его словах совсем иный смысл:

— Это хорошо, что ты не привыкла к мужчинам. Надеюсь, — бросает взгляд на роскошные золотые с бриллиантами часы, — тридцати минут тебе хватит, чтобы узнать меня поближе.

— Тридцати минут? — не понимаю я.

— Пока доедем до дома. Супружеский долг? — Уже откровенно издевается. — Тебе это о чем-то говорит?

Мне снова не удается унять дрожь.

От одной мысли о том, что этот огромный мужчина будет прикасаться ко мне своими огромными, покрытыми тонкими темными волосками руками, становится дурно до тошноты. Хочется покрыть кожу защитным слоем бетона, надежно зацементировать себя от всего, что может причинить вред, но больше всего — от Островского.

— Хвати трястись, дура, — снова злится Марат.

Мой взгляд автоматически находит его руки — не тянутся ли ко мне?

Нет, вместо этого он занят запонками. Справившись с одной, вторую руку тычет мне, и я очень медленно, но все-таки достаю ее из петли.

Протягиваю на раскрытой ладони.

Марат поглядывает так, словно даю ему навозного червя, а не его собственное украшение, стоимостью больше, чем вся моя жизнь.

Я даже не успеваю предугадать, что он собирается сделать, когда Островский вдруг резко хватает меня за лицо, сдавливает щеки и нависает надо мной злой и беспощадной тенью.

— Слушай очень внимательно, девочка, потому что я привык к понимаю с первого раза. Второй раз не повторяю никогда — просто исполняю то, что пообещал. Ты — моя жена. Мне плевать на твои розовые фантазии и мечты, на принца из девичьих грез и всю эту херню. Ты принадлежишь мне. И так уж получилось, что я заплатил тебя гораздо больше, чем ты стоишь. Поэтому ты будешь раздвигать ноги всегда, когда я захочу. Будешь делать все, что я захочу. Говорить и даже дышать, когда я разрешу. И мне глубоко плевать, как эти правила отразятся на твоей хрупкой душевной организации. Если в течение полугода ты не забеременеешь…

Он многозначительно щурится.

Всевышний, помоги мне не сойти с ума от ужаса…

— Я привык избавляться от бесполезных вещей, Анфиса. Включая бесполезных женщин. Так что в твоих же интересах не корчить из себя целку и дать мне обещанного наследника как можно скорее.

Только теперь я понимаю, как люди сходят с ума от страха.