Позывной «Крест»

— «Виктор Петрович, отец Емельян передаст тебе конверт, — повторил настоятель. — В этом конверте все, что мы знаем о тех, кто украл десницу Иоанна Крестителя. Верни ее для христианского мира».

Иерей положил еще один белый конверт с печатью игумена Луки на столешницу рядом с первым. Затем свернул бумагу, которую читал, снял очки, сцепил кисти своих больших рук в замок и опустил их перед собой.

— Вот, сестра Светлана, кстати, познакомьтесь. Это не просто инок Ермолай. Это Виктор Петрович Лавров. Журналист, следопыт, фотограф, боевик, разведчик… Кто еще?

— Грешник, — потупил взор Виктор, — грешник, искавший прощения и смирения. Но, видимо, мне его никогда не найти.

— Признаю, что ты пришел к нам в монастырь совсем за другим, Ермак, — пошел напролом настоятель. — Но ты ведь… веруешь?

Повисла пауза. Это был запрещенный прием. Да, Виктор веровал. Бывший октябренок, пионер, комсомолец, воспитанный в духе атеизма, нашел свою веру, пройдя тяжелейший жизненный путь. Он отказался от мирской жизни, пришел в Храм. И упреки в неверии, проверки на «веруешь — не веруешь» были для него очень болезненными и несправедливыми.

— Я должен где-то расписаться? — спросил разоблаченный журналист, тяжело переведя дыхание и первым нарушив тишину.

— Нет, — покачал головой иерей.

— Хорошо, — кивнул Лавров и привстал со стула. — Я пойду?

— Так ты не ответил ни да, ни нет! — возмутился Емельян.

— Ну… Если как журналист Виктор Лавров, то нет… А если как инок Ермолай при монастырской конюшне, куда ж я от вас денусь?

Отец Емельян с облегчением вздохнул и, не говоря больше ни слова, достал из ящика стола еще один конверт — из серого картона с красным шнуром, обмотанным вокруг брадса.

Он протянул его иноку, но Ермолай не взял, прекрасно зная, что находится внутри. Когда-то он сам отдал это отцу Емельяну. Светлана позволила себе перехватить протянутый конверт.

— Можно?

— Пожалуйста, мадемуазель. Сколько угодно! Не привлекался, в порочащих связях не замечен, и даже в детскую комнату милиции не приводили! — с иронией, совсем как мирянин, произнес Виктор-Ермолай и поймал на себе взгляд настоятеля, полный укора.

Нарочная игумена Луки размотала красный шнур и достала паспорт на имя Виктора Петровича Лаврова в аккуратной кожаной обложке.

Афганистан, Ирак, Папуа — Новая Гвинея, Непал, Бутан, Мексика, Чили, Аргентина, Сомали, Эфиопия… Все эти визовые отметки настолько впечатлили Светлану, что она в очередной раз потеряла дар речи.

— Мне надо на конюшню, — сообщил Виктор-Ермак. — У меня лошади не кормлены.

— Вот и хорошо, брат! — примирительно воскликнул отец Емельян. — Отслужим вечерю, переспим ночь, а там…

Но Лавров его уже не слышал. Не попрощавшись, он вышел из кабинета и зашагал прочь.

Настоятель монастыря молча проводил его взглядом. Затем кашлянул и посмотрел на Соломину. Та продолжала рассматривать паспорт Виктора. Со страницы на нее взглянула официальная фотография Лаврова — безбородого, сероглазого и с волосами то ли сплошь седыми, то ли просто очень светлыми.

— Он хороший человек, Светлана, — тем же примирительным тоном произнес настоятель. — Зря ты не хочешь ехать с ним.

— Я?!





* * *


Погода совершенно испортилась. Осеннее солнце плавало в небе, как лимонная долька в кипяченой воде, — почти бесцветное, безвкусное и, казалось, бесполезное. Хотелось выжать его и выбросить в помойное ведро. Теплый низовой ветерок нанес плотные тучи, небо стало оловянно-тусклым, брызнуло мелким, похожим на туман дождем. Пространство за левадами расплылось в слякотной завесе. Судя по пейзажу, Бог давно уже пребывал в депрессии. И вот-вот уничтожит тут все. Потому что очень плохо получилось.

«Не кощунствуй, Лавров! — одернул себя инок. — Не упоминай имя Господа всуе».

Ноги экс-журналиста скользили по унавоженной глине. Он в раздражении шлепал по лужам, не задумываясь о чистоте.

«Зачем ты пришел сюда, Лавров? Для чего?

Очистить душу… Но от чего? От того, что она болит за эту землю, за этих людей, за то, что утрачена вера в справедливость? Очистить душу от того, что в самых жарких спорах — до сжатых кулаков, до крови на деснах… до войны — стирается грань между злом и добром? Перестать это чувствовать? Уйти? Спрятаться? Ты жил как жил. Растил детей, кого-то любил, кого-то ненавидел. Срывался в пропасть, терял друзей и снова находил, несся вперед напролом несмотря ни на что, несмотря на титулы, звания, грамоты, награды. И сейчас твоя судьба настигла тебя! Даже здесь, где смиряются души, тебе непременно нужно кого-то спасать. Вывернуться наизнанку. Перевоплотиться. Пойти против всех и вся ради заветной цели и спасти. Может быть, это единственное в жизни, что ты умеешь лучше других? Может быть, кому-то следует молиться, а кому-то спешить туда, где ждут помощи? Вернись, Лавров. Вернись. От себя не убежишь…»

Виктор, брат Ермолай, или Ермола Нелюдим, шел в денник своей любимой чагравой кобылы гуцульской породы. Эти лошади еще в кавалерии Австро-Венгрии славились своей выносливостью. В степях Херсонской области их копыта, маленькие и очень твердые, не требовали подков, что особенно ценили крестьяне, экономившие всякую копеечку.

Светлана только что обогнула монастырский фруктовый сад и вышла к конюшням, огороженным частоколом. Не жалея своих замшевых сапожек, она шла по той же навозной жиже, где несколько минут назад проходил инок. Загон пустовал — видимо, все монастырские лошади были на пастбище. Она осторожно приблизилась к маленькому строению, больше похожему на домик сторожа, чем на конюшню.

— Стой! — услышала она окрик инока.

Невысокая Мелари — так звали лошадь — не отличалась красотой: с длинной «щучьей» головой и маленькими подвижными ушами. У кобылы были длинные передние бабки и вислый зад. Это, конечно, означало мягкую для всадника переступь, но на Мелари никто не ездил верхом. Во-первых, она была заводской маткой, а во-вторых, ее даже не использовали как упряжную. Мелькание белков в углах глаз — знак редкого для гуцулов недоброго нрава — отпугивало желающих запрячь Мелари. Ермаку нравилась диковатая «гуцулка», и Мелари, похоже, распознала в иноке ту спокойную и покоряющую добрую волю, к которой так чувствительны лошади и особенно женщины. Они сразу нашли общий язык. Виктор разговаривал с ней как с человеком, и Мелари, строптивая, но умная, понимала это: водила своими маленькими ушками и позволяла ухаживать за собой только ему одному.

— Стой! — крикнул Виктор маленькой кобылке и взял щетку для мытья. Перед тем он включил воду, чтобы набрать ее из технического крана в тазик.

Светлана несколько секунд стояла как вкопанная после выкрика «Стой!» и испытывала неловкое чувство, как будто попала в чужой дом, где хозяин чем-то занят за стенкой.


— Вы извините, — заикаясь, пробормотала девушка, — я все же о нашей с вами поездке. Вы отправитесь со мной?

— Ты что же, думаешь, я за тобой бегать буду? — донесся строгий глас Лаврова, который пытался усмирить кобылу, чтобы поскрести ее.

— Да, — еще больше смутилась Светлана, — я понимаю, повела себя несколько фамильярно по отношению к вам и хотела извиниться…

— Успокойся! Успокойся, я тебе говорю! — опять не выдержал инок, слегка шлепнув Мелари по широкому крупу своей огромной ладонью.

— Так что же мы будем делать? — после паузы продолжила Светлана.

— Ну, не нервничай, милая, иди сюда! — уже спокойнее проговорил Виктор, одной рукой намыливая бок лошадки, а другой обнимая ее за шею. Мелари одобрительно фыркала.

— Спасибо! — поблагодарила Светлана и вошла в строение. — А то я уже, признаться, и замерзла.

— Ноги поднимай! — в очередной раз крикнул Виктор кобыле, как вдруг услышал сзади шорох и оглянулся.

Перед ним стояла Светлана с согнутой в колене ногой. Она тоже не ожидала увидеть инока, который разговаривал совсем не с ней.

Громкий хохот разнесся над монастырскими конюшнями. Смеялись двое — Виктор и Светлана. Такого веселья эти строения не слышали, пожалуй, с момента возведения. А потом обрывки фраз стали прорываться сквозь смех.

— А я слышу — «Стой!». Подумала, что сюда вообще нельзя. Стала извиняться, мол… — раскраснелась от смеха Светлана.

— А у меня же вода бежит. Я и не слышал вас. Вон, с Мелари разговариваю, — отвечал Виктор, поглаживая свою любимицу по холке.

Звуки разговора и смеха летели над конюшнями, растворяясь в опускающейся на обитель ночи.

И, конечно, уже было ясно, что трения между новыми знакомыми закончились…





3


— Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…

Звуки молитвы отражались эхом в полупустой светлице дома паломников. Здесь явно не хватало мебели, и тусклый свет старой люстры не мог разогнать полумрак даже в белый день.

— …и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, рожденного от Отца прежде всех веков: Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, одного существа с Отцом, Им же все сотворено.

Женский голос с легким сербским акцентом дрожал то ли от волнения, то ли от желания достучаться до небес.

— …Ради нас, людей, и ради нашего спасения сшедшего с небес, и принявшего плоть от Духа Святого и Марии Девы, и ставшего человеком.

Светлана Соломина не пошла на заутреннюю службу, поскольку монастырь был мужским. Она продолжала читать «Символ веры» там, где и переночевала, — в гостевой комнате при доме паломников.

— …распятого же за нас при Понтийском Пилате, и страдавшего, и погребенного.

Девушка в плотном черном трико сидела в поперечном шпагате и теперь совсем не походила на смиренную нарочную игумена Луки. Ее натренированное тело, два дня страдавшее в пути от недостатка нагрузки, радовалось вместе с душой, которая растворялась в словах древней, как вера, молитвы.

— И воскресшего в третий день согласно писаниям.

Хитрая утренняя гимнастика позволяла размять все суставы и насытить мышцы силой, доступной немногим спортсменам. Вот она выполнила глубокий прогиб спины стоя. Настолько глубокий, что молодая прихожанка сумела просунуть голову между ног, посмотреть прямо, и ее колени оказались как раз возле ушей. Затем она выполнила поворот туловища назад, такой, будто бы в пояснице у нее была мелкая резьба, которую она закрутила. За этим последовали обычные отжимания от пола на шести пальцах. Все это ничуть не сбивало ее дыхания.

— Признаю одно крещение для прощения грехов. Ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века.

Девушка встала на ноги, обернулась к образу Спасителя в восточном углу светлицы, не торопясь осенила себя крестным знамением и глубоко поклонилась.

— Аминь. Истинно так.





* * *


— Смиренный ангел, посетивший наш монастырь, поможет тебе, Ермак, — умиротворенно констатировал Емельян, восседая в своем кресле. — Хрупкая, прекрасная служительница веры сестра Светлана не побоится пойти с тобой, чтобы вернуть реликвию православному храму.

— Она и близко не знает, что такое война на Ближнем Востоке, и вряд ли вообще знает, что такое война, — недовольно ворчал Виктор, глядя в окно.

Спокойный, размеренный день обители после утреннего молебна начинался с уборки территории. Охочие до работы трудники уже распределили между собой участки и принялись за дело.

— Ее мать погибла при бомбардировке Белграда, — возразил Лаврову Емельян, — а отца убили националисты — кувалдой в голову, когда он пришел с миссией в Хорватию. Из-за войны девочка осталась круглой сиротой в четырнадцать лет. Помирись с ней, брат.