Поверь. Я люблю тебя

Затем через страховое общество вы требуете у ответственного возмещения ущерба за несчастный случай. Именно он оплатит счет мастера из гаража (минус налог в пользу вашего страхового общества).

Проиллюстрируем это несколькими рисунками.





Ребенок во всей своей целостности.





Ребенок, раненный напавшим на него агрессором.





Гнев исходит из средоточия самого себя, выталкивает агрессора вовне и восстанавливает ощущение идентичности и целостности.



Нам становится ясно, что когда некая личность «выходит из себя», она не способна выразить собственный гнев. Она во власти неистового насилия. Так, будучи вне себя, она остерегается чувствовать здоровый гнев, который испытывала бы, будь она «в себе». В эмоции гнева (я сейчас говорю не об ощущении гнева) мы действительно в себе, очень сосредоточены.

Давайте вместе исследуем ситуацию фрустрации.

Двухлетний ребенок видит в витрине магазина красный грузовичок. «Я его хочу», – заявляет он. Для нас, взрослых, грузовичок – отдельный предмет, который мы можем приобрести, а можем и не приобрести. Для ребенка это выглядит иначе. Если вдуматься, красный грузовичок не существует отдельно и независимо от него. Грузовичок существует как продолжение его желания. Когда он хочет красный грузовичок, тот уже ему принадлежит, он видит себя неотделимо от него. Чем меньше дитя, там расплывчатей его границы. Грузовичок уже является частью его самого. «Я, играющий с грузовичком» – это все. Родитель, отказывающийся купить грузовичок, никогда не соразмеряет того, что в этом случае отнимает у ребенка кусочек его самого. И теперь ребенок чувствует себя задетым в своей целостности. Без грузовика ему недостает теперь некой части его самого. На его кузове появилась вмятина. И вот он, по примеру некоторых водителей, – которые, быть может, еще сами не вполне стали взрослыми, – переживает так, будто его телу нанесли рану, и принимается гневно вопить!

Если взрослый умеет совладать с этой вспышкой гнева, то ребенок принимает и ее, и все отношение к другим и к вещам на себя. Он может желать того, чего не в силах получить. У его идентичности и его способностей есть пределы, то, что у него нет этого грузовичка, не разрушает его личности, он не нуждается в нем для того, чтобы жить.

А вот если родитель не воспринимает его гнева, ребенок понимает, что у него нет права залечить рану, нанесенную ему нехваткой желаемого. Слишком маленький, чтобы понять истинные мотивы отказа, он с легкостью делает вывод, что родители не купили ему игрушку по каким-то неясным причинам, касающимся его самого: он невежлив, недостоин любви. Более того, он остается с поврежденной целостностью, в нем уже не хватает куска. И себя он воспринимает как незавершенного. А некто незавершенный – уже не равен всем остальным. Раз родители не хотят понимать его гнева, значит, они воспринимают как должное то, что он останется с поврежденной целостностью. Удары, критика, несправедливость, унижение – все это оставляет следы на личности. Они оставляют на душе ребенка вмятины. И если он не способен восстановиться, выразив свой гнев, его травма никуда не уходит – он остается со вмятинами. А затем, и даже почти незамедлительно, он забывает, что был «подпорчен» собственным родителем. Он живет как существо с природным недостатком, с врожденной вмятиной. Особенно если родители убеждают его, что он скверный ребенок.

Если бы ребенок систематически получал любой грузовичок какой только пожелает, его восприятие самого себя раздулось бы до невероятных размеров. Если бы его желание не встречало преград – ощущение всемогущества, вполне естественное для очень юных людей, не сдерживалось бы сопротивлением реальности. Он был бы не в состоянии выработать осознание собственных границ. Определенная доза фрустрации играет структурообразующую роль в идентификации. Повторим: это не фрустрации сами по себе, не раны или обиды наносят серьезнейший ущерб личности ребенка, а невозможность восстановиться, запрет на выражение эмоций.

Чтобы исцелить раны, ребенку нужен взрослый, который понял бы пережитое, признал и принял бы его страх, горечь, ярость, боль и приступы гнева. Когда же эмоции поняты, признаны, приняты и их выражение состоялось и одобрено, то есть когда ребенку позволяется поплакать, бить (по подушкам) или покричать, он залечивает свою рану. К несчастью, родитель, запирающий ребенка в стенном шкафу, чтобы наказать его или просто чтобы не слышать, как тот плачет, не желает слышать ярость своей жертвы!

В наши дни все больше родителей приносят извинения ребенку после того, как ударили или унизили его. Они признают свои собственные границы, вместо того чтобы подумать о том, что границы есть и у ребенка. Они умеют произнести «Я был выведен из терпения» вместо «А ты и правда невыносим». Они знают, что если применение ими насилия было вызвано поведением ребенка, то его истинные причины можно проследить в их собственной истории. Они признают за ребенком право выстраивать самого себя без всяких помех. И не желают воспитывать с помощью страха. Они не хотят злоупотреблять своей властью над ребенком. И готовы выслушать его гневные проявления. Но бесконечное множество родителей еще вчера, да кое-кто еще и сегодня предпочитают убеждать себя, что имеют полное право избивать, наказывать, унижать, осыпая ребенка обидами, которые, как им кажется, пойдут тому только на пользу. Родители «старого образца» легко обвиняют родителей «новомодных» в том, что те чрезмерно терпимы, или и вовсе сторонники вседозволенности. Для них выслушать свое дитя, понять пережитое им, его эмоции, означает «простить ему все», то есть испортить ребенка, которому дальше не видать счастья как своих ушей. Расслышать эмоцию не означает удовлетворить все потребности. Это значит позволить ребенку принять фрустрацию, не преуменьшая ее, и исцелиться от ран, не недооценивая их, подняться и даже преодолеть неизбежные страдания от столкновений с реальностью. Если ребенку все время отказывают, что бы он ни попросил, и запрещают выражать гнев, который восстановил бы его после такой фрустрации, он слышит только одно: «Ты бессилен».

И вот еще другая манера запрещать гнев: систематически давать удовлетворение. Ребенок, который получает все, что захочет, не встречая отпора, слышит: «Ты всемогущий». Однако за этим ощущением всемогущества таится бесконечное бессилие без четко очерченных контуров.

Ребенок, гнев которого услышан, выстраивает подлинное ощущение владения собою. Гнев – эмоция восстановления чувства целостности. Страхи, запугивания, ярость, печали, крики боли – все эти эмоции, вызванные ситуацией или поступком родителя, обязаны быть выраженными под угрозой того, что иначе они могут остаться в форме напряжений в теле и/или повреждения ощущения идентичности или права на развитие.

Хотя Тома и был в конце концов с бесконечной радостью признан родителями, у него не было времени стать желанным ребенком – известие о беременности буквально потрясло его маму, она не хотела так быстро заводить второго ребенка. До шести месяцев ей было неприятно ощущать в чреве этого малыша. Ей было страшно. Страшно оказаться не на высоте, не полюбить его так же сильно, как первого. Ее страхи подпитывались подавлением гнева на свою беременность. Виня себя за то, что не радуется ей, встревоженная мыслью, что ребенок получит родовую травму, она не осмеливалась признаться в истинной причине гнева. И соответственно выразить ее… И она хранила свой гнев в бессознательном, скрывая его за пластом страхов, чтобы не рисковать и не выражать его. Подумайте, каково было тому в ее чреве, кто еще не назывался Тома! Не забывайте – эмоции физиологичны, они – сочетание физиологических модификаций, продукции специфических гормонов. Эмоции матери, пусть даже прошедшие отбор плацентарного барьера, бродят у нее в крови, проходя и через ребенка.

После такого трудного начала между ними установилась большая любовь. Мама обожает его со дня его рождения. Его ласкали, целовали, нежно укачивали… С точки зрения матери, трудностей как не бывало. Но всей любви, полученной задним числом, не хватит, чтобы успокоить страдания зародыша. Ему потребуется вернуть матери испытанные им эмоции, хотя они ему не принадлежали, и изгнать из себя эмоции гнева и фрустрацию от несправедливости. Ибо так же как любой поймет положение матери, то есть поймет, как несправедливо оказаться беременной второй раз так быстро, если не хочешь второго ребенка, то и для Тома такая же несправедливость – не быть принятым. Факты не могут быть сами по себе справедливы или несправедливы. Одно и то же событие может быть справедливым для одного и несправедливым для другого. Ребенку очень важно заявить о несправедливости, даже если его родитель совершенно иного мнения. Гнев – это эмоциональный порыв. Его должен выслушать тот, кому он адресован, не воспринимая его как обвинение. Наша психическая жизнь в высшей степени сложна. Чтобы понять ее, мы должны вслушаться в каждое ее движение.

Если Тома, нежданный ребенок, может (коль скоро уж он появился на свет) выразить свой страх расти во чреве, в котором он оказался не ко времени, если он может выразить свою ярость, что родители его не хотели, если может выплакать грусть зародыша в объятиях матери… Если его родители могут понять его страдания, не преувеличивая и не преуменьшая их, если они способны признать реальность его травмы, не виня самих себя, и если они признают его полное право жаловаться[16] на отсутствие желания его завести, – в его личности не будет повреждений.

Если Вероника, родившаяся в результате кесарева сечения в атмосфере воплей и паники, сможет быть услышана со всем ее ужасным ощущением, а затем ей будет дана свободная возможность выразить ярость от того, что она родилась при таких обстоятельствах, а потом наконец выплакаться, чтобы принять – да, так оно с ней и случилось, – ее не станут всю жизнь сопровождать трудные обстоятельства появления на свет.

Если Уриэль, грубо отнятый от груди на месяц, сможет покричать о своей ярости, потом горючими слезами оплакать утрату столь желанной груди в жарких, деликатных и понимающих объятиях матери, – в нем не останется страха, что у него отнимут любовь.

Если Валери, которую отвезли в больницу в возрасте трех месяцев, оторвав от родителей, прокричит о том, какой это был ужас – оказаться в одиночестве в незнакомом и враждебном мире (ей делали уколы, привязывали, будили…), во вселенной, полной тревожных звуков, слишком ярких ламп, странных запахов… Если услышат ее гнев на тех, кто запретил ее родителям оставаться и спать рядом с ней, но еще и на родителей, которые предпочти не возмущаться и не отстояли свое право не оставлять ее. Если она сможет выразить свой гнев врачам и медсестрам, причинившим ей физические страдания и ничего толком не объяснившим. Если она сможет выплакать свою боль, свое бессилие и принять случившееся, то она не обрастет панцирем против внешнего мира с верой в то, что мир враждебен и опасен.

Если Валантен сможет выразить гнев на мать за то, что она принуждала его к долгому сидению на горшке, если сможет высказать ей свою тревогу ожидания и бессилие ее удовлетворить, и если ей удастся услышать и понять его полное право это высказывать, он в более поздние периоды жизни не замкнется в схеме типа «Я делаю усилия, но у меня ничего не получается».

Если Вислава, которую мать награждает тычками, когда та плачет, сможет выплеснуть ярость за такое с ней обращение, она не добавит к разрушению своих нейронов (непоправимому) еще и острую печаль от ощущения, что родная мать ее ненавидит.

Если Ксавье выразит гнев на папу, когда тот угрожает уйти, если папа расслышит его и признает преувеличенность своих угроз и выразит эмпатию к страхам сына, то Ксавье не будет жить в вечной панике, что его вот-вот бросят.

Если ребенка поняли – он восстанавливается. Но если его эмоции не принимаются, если у него нет возможности выразить их, если родители не признают переживаемого им, рана останется. Эмоции остаются в организме в напряженном состоянии.

Если гнев под запретом – под запретом и восстановление, и возвращение целостности тоже под запретом. Ребенку словно говорят: оставайся со своей вмятиной!





2. Если родители не слышат гнева





Никакой родитель не хочет сознательно испортить собственное потомство. Что же в нем происходит, когда он отказывает своему ребенку в восстановлении? Тут дело во многих динамических процессах. У истоков большинства неправильных, болезненнных отношений – игнорирование и нежелание страдать[17].

Игнорирование всего, что касается эмоций, – фатальный источник пренебрежения и эмоционального дурного обращения. Если не понимать ни что представляет собою эмоция, ни чему она служит, если не осознавать разницы между эмоцией и ощущением, если не научиться распознавать эмоциональные порывы в себе самом, то нет склонности и давать чувствам волю посредством криков, дрожи, слез и даже хохота.

Никто и никогда не рассказывает нам о том, что происходит внутри нас самих. У нас не выработано привычки внимательно прислушиваться к собственному организму. И вот мы неспособны рассказать нашим детям о том, что происходит в них, или выслушать их. Чаще всего мы видим в других лишь внешнюю сторону. Мы не представляем себе их истинных мотивов, криков, которые они сдерживают, слез, которых они не осмеливаются пролить, трепета, который они обуздывают.

Немногие люди понимают, что под авторитарными замашками Надин скрывается страх. Немногие догадываются, что за видимой развязностью Жана кроется отчаяние. Немногие могут разгадать бессильную ярость Камиллы – так она всегда спокойна, любезна и приветливо улыбается. Мы часто удивляемся тому, какими нас видят другие. Надин поражена: ей сказали, что считают ее сильной, солидной, самостоятельной. Она-то чувствует себя такой хрупкой, ослабшей. Жана считают бесчувственным медведем. Близкие жалуются на его неразговорчивость и отсутствие внимания к окружающим. А сам он, наоборот, грешит на гиперчувствительность. И если не говорит об этом, то из опасения ранить других. Он все видит и все чувствует. Он полностью в курсе происходящего.

С Камилой все иначе: она сама не знает, силен ли ее гнев. Постоянно стараясь всем услужить, она считает себя солнечным лучиком для каждого. И только желудочные недомогания и трудности со сном выдают ее истинное состояние.

Мы не показываем того, что происходит внутри нас. И не видим того, что происходит внутри наших товарищей, даже самых близких. Мы чужие друг другу и иногда самим себе. Испытывая эмоции, которых мы не обнаруживаем у других, мы тревожимся при мысли, что мы не такие как все (что охотно интерпретируется как «не такие хорошие»). Опасаясь осуждения, мы глубоко подавляем наши проявления. Мы не хотим, чтобы наши дети отличались от других, понимая это как их принижение. И призываем их тоже подавлять все, что не соответствует образу, который сами в них хотели бы видеть.

Плач приносит облегчение. А еще лучше – плач в чьих-нибудь объятиях. Такое случается с каждым. И при этом взрослые дяди с трудом переносят слезы других, а особенно – собственного потомства. Многие, забыв о своем личном опыте, воспринимают слезы как выражение боли и печали, а не как облегчение. Они запрещают детям плакать, чтобы не видеть их страданий. Сигнал принят, и малыши страдают в одиночестве и тишине. Они не хотят расстраивать своих предков. Они могут даже чувствовать себя виноватыми в том, что им больно, заключая из этого, что они сами злые, не умеют себя вести…

Что же мешает родителю расслышать, что его сын или дочь страдают? Его собственные эмоции. Чувства взрослого зачастую конкурируют с чувствами детей. Поскольку у родителя есть власть над самым маленьким, он и «предпочитает» бессознательно – в большинстве случаев – чтобы ребенок скорей уж оставался поврежденным, чем услышать в его страдании свое собственное.

Мы уже упоминали о зачатии Тома. Его мама предпочитает забыть о том, как трудно ей было примириться со своей беременностью. Ей не хочется чувствовать себя виноватой. Она не хочет снова иметь дело с интенсивностью эмоций, пережитых в начале беременности. Более того – за трудностями в приятии будущего Тома кроется ее тоска маленькой девочки в момент рождения ее братика. Она не хотела этого мальчика, который отнял у нее родителей. А ее матери тоже было нелегко принять своего второго ребенка, появившегося на свет так быстро после первого… История повторилась.

Пьер очень поздно возвращается с работы. По субботам он работает. По воскресеньям – отдыхает. Он даже не отдает себе отчета, что почти не видится с сыном. «Каждый вечер я целую его перед сном!» – гордо говорит он. Он отказывается постигать реальную жизнь своего ребенка. И не хочет видеть, как его может не хватать. Как и мать Тома, он тоже не желает осознать, как живется его сыну – из страха испытать чувство вины за то, что не сумел справиться.

Родитель, осознавший, что наносит ребенку травму, испытывает естественное чувство вины. Это здоровое чувство вины приводит его к выражению эмпатии к эмоциям своей жертвы и к попыткам восстановления. А когда родитель не может противостоять чувству вины, он предпочитает не отдавать себе отчета в том, что только что сделал. Так он не чувствует за собой никакой вины.

Пьер отказывается чувствовать вину не по «злобе». Это для него невозможно из-за слишком серьезной раны. Если бы он воспринимал отчаяние собственного сына, если бы понимал, как ему его не хватает, он почувствовал бы себя полностью опустошенным. Ребенком Пьеру приходилось быть сильным и хорошо учиться в школе. Он во что бы то ни стало старался не причинять горестей своей маме. Чем быть совершенством без страха и упрека, лучше вообще не быть! Пьер избегает взглянуть в лицо собственному непониманию. Ребенок плачет всегда – в тот или другой момент. Слушать это было бы невыносимо. Он чувствовал бы себя до такой степени виноватым… что отказывается это чувствовать.

Бернадетта видит все это по-другому. Она всегда и во всем чувствует себя виноватой. Сын отказывается ходить в школу? Это по ее вине. У него грипп? По ее вине. Он слишком скромен? И это по ее вине.

Парадоксально – некоторые родители, подобно Бернадетте, замыкаются в обобщенном чувстве вины. «Я плохая мать», «Я все делаю наоборот». Такое чувство абсолютно преувеличено. Оно проистекает от негативного имиджа себя, воспринятого в детстве, и в реальности действует как защитный механизм против здорового чувства вины. «Вина» таких людей мешает им чувствовать их настоящую ответственность и увидеть реальность переживаемого другим.

«Ты меня не любишь! Ты предпочитаешь моего брата», – плачет Нина. Оливии больно выслушивать упреки дочери. Она отнекивается, при этом зная, что реальность именно такова. И испытывает глубокое чувство вины за то, что так жестко ведет себя с дочерью. Однако, несмотря на все усилия, ей не удается изменить положение. Неспособная управлять своими действиями, она их оправдывает, пытаясь приписать ответственность Нине: «Это ты сама такая неловкая, не можешь в комнате своей убраться, ужас какой-то… а вот твой брат просто милашечка», – и так все чаще и чаще.

Отрицания или избыточности происходят из одной и той же трудности – претерпевать сложные чувства. Чувство вины (здоровое), например, предполагает терпимость к бессилию, отсутствие страха оказаться не на высоте, свободу от необходимости доставлять удовольствия, чтобы быть любимым(-мой), не опасаться ни отталкивания, ни неприятия. Короче, любить друг друга достаточно для того, чтобы осознавать свои ошибки с нежностью и уважением и не быть ими разрушенным изнутри. Если вашего родителя осуждали его собственные родители, если любовь ему выдавали скудными крохами и на каких-то условиях, ему трудно противостоять тем ошибкам, какие он совершает сам… такой любви (и, значит, жизни) он рискует лишиться. Осознай он собственные ошибки – почувствовал бы такой стыд, столько отчаяния от того, что не отвечал на желания другого, что это могло бы стать нестерпимым.

Да, у родителей есть склонность проецировать их собственных родителей на своих детей. Весьма показательно послушать юных мамаш или папаш, которые говорят о своем новорожденном: «Мне не нравится, что он на меня так пристально смотрит. Мне кажется, он меня осуждает». В действительности осуждает себя сам такой родитель. Дабы не быть «осуждаемыми» собственным ребенком, родители оправдывают свое поведение всеми видами педагогического резонерства. Их мотивация не в том, чтобы ранить своего ребенка, а в том, чтобы попытаться самим защититься от возникновения боли, связанной с их ранами.

Квентин сурово воспитывает сына. Ему не хочется вспоминать, что пришлось вынести самому. Выслушивание эмоции сына принудило бы его к тому, чтобы расслышать и свои собственные эмоции, разбудить подавленные чувства во всей их интенсивности. Чтобы удержать страхи, ярость и отчаяние замкнутыми внутри бессознательного, Квентин вытеснил из сознания историю своей жизни. Он бесчувствен к пережитому им самим. Он аннулировал сознание страданий, перенесенных в детстве. Он не может расслышать тоску сына. Это напомнило бы ему о его собственной. Квентин репродуцирует поведение своих родителей в двойном фокусе – чтобы его оправдать и дистанцировать свои эмоции от эмоций малыша, – но еще и чтобы понять его изнутри. Это так поразительно – родитель, который бьет, чтобы унять тоску, и запуганный ребенок, живущий в нем самом и пытающийся понять, что же в нем происходит, когда его так бьют. Этим он хоть немного разгружает тяжесть насилия, живущего в нем с детских лет, за счет сына.

Прочитав эту главу, мы можем оценить, насколько бывает трудно родителю расслышать эмоции своего ребенка. И это несмотря на желание сделать лучшее, на что он только способен. Это лишний раз подчеркивает, что родители нуждаются в совете кого-то, кто был бы с ними рядом.





3. «Это для твоего же блага»[18]




Чтобы не чувствовать вины за травмирование ребенка, взрослый придумывает себе оправдания. Он убеждает себя в правильности воспитательных методов и в том, что это для блага ребенка.

Мартина очень довольна тем, как воспитывает своих детей. Те послушны, умны, в школе успевают. Она не любит «мокриц» и гордится, что ее малыши после неудач сдерживаются и не плачут. Она не видит, сколько за этим отчаяния и невозможности быть собой. Когда она закатила старшему пощечину, то отправила его в его комнату в полной уверенности, что всего лишь исполнила материнский долг. Она наказывает своих малышей «для их же блага» и не осознает, что это причиняет им боль.

Слушая ее, я думаю о Мирей. Вот отрывок из ее письма к матери:



«Мама, знала бы ты, как мне больно еще и по сей день, стоит лишь вспомнить, какой я была маленькой девчушкой. Ты не выносила, когда я подходила обнять тебя, никогда не сажала меня к себе на колени, я не помню от тебя ни нежности, ни ласки. С нашего согласия или без оного, ты запирала нас в комнатах, без ужина или лишая десерта, лишая того, этого… Ты была такой строгой. А перед соседями ты так гордилась, что дети у тебя прекрасно воспитаны. Я не была хорошо воспитанной, мама, мне просто было страшно. Я понимаю это лишь теперь. Малышкой я себя не осознавала. Не знала, кто я есть, и старалась быть такой, как хотела ты. Я через силу улыбалась. Как будто у меня внутри не было ничего. Остался один фасад. Я была твоей дочерью. Я восхищалась тобой. Ты была жесткой, неуступчивой, но такой красавицей. Мне так хотелось доставить тебе удовольствие. Но ты никогда не бывала так довольна мною, чтобы меня обнять. И никогда не говорила мне, что любишь меня. Я считала себя недостойной этого».



Бесконечное отчаяние пульсирует в этих словах о маленькой девочке…

Если дурное обращение живет в сознании родителей как необходимое для воспитания, тогда ребенок понимает не только то, что у него нет права на проявление гнева, но и то, что у него нет права чувствовать себя обиженным, поскольку все делается для его же блага. Так ему внушают родители. Он не только не имеет права восстать или восстановиться, но обязан понять: то, от чего ему больно и обидно, то ему и на благо. Опорные точки начинают путаться в его голове. И из этого он охотно заключает, что его чувства фальшивы! Как же не поверить родителям? Этим великанам, которые обеспечивают его выживание, и, кажется, знают обо всем куда лучше него. Чтобы подавить свой гнев, защитить родителей и предохранить себя от наказаний, ребенок стирает сознание своего страдания, а значит, осознание самого себя, собственной идентичности. Я подчеркиваю слова Мирей: «Я не осознавала себя. Как будто внутри ничего не было. От меня оставался только фасад».





4. Долг благодарности




«Ну что это за идиотка!» Ирен сорок шесть лет – но она проглатывает обиду и только вежливо улыбается. На глазах у всех членов семьи за столом мать только что уже в который раз оскорбила ее. Ирен не возмущена. Она терпит. Она даже уже не слышит оскорблений. Она восхищается матерью и чувствует к ней неизъяснимую благодарность. Разве не обворожительна эта дама, такая блистательная, утонченная и прекрасная, удостаивающая ее беседой, заботящаяся о ней, ведь сама-то она такая глупая толстуха? Депрессивная, не способная почувствовать вкус к жизни. Ирен винит саму себя в том, что не смогла стать счастливой, «несмотря на все, что для меня делала и делает моя мать». Несколько лет назад ее брат покончил с собой. Его смерть не открыла ей глаза. Так же как она не желает видеть причины своей депрессии, она не хочет и понимать истоки отчаяния своего брата. Со дня его смерти Ирен жалеет свою мать, восхищается ее стойкостью перед горем, и многие воскресные дни проводит рядом с нею, только чтобы утешить ее, а ни в коем случае не противостоять пустоте собственного существования. Она не слышит принижений и непрерывной критики в свой адрес. Отказывается признать нехватку настоящих связей между ней и матерью. Поглощает снотворные и антидепрессанты и отгоняет мысли о любой ответственности матери за ее страдания. Поступая так, она мешает самой себе докопаться до корней своих травм. Она хранит мысль о безоблачном детстве с фантастической матерью.

Какая странная благодарность – при том, что Ирен не любит жизнь… Благодарность за что? Это не более чем идеализация, чтобы не чувствовать душевных ран, ежедневно наносимых ей в течение долгих лет, подчинение матери, отчаянная попытка быть наконец принятой.