Поверь. Я люблю тебя
Часть 19 из 24 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Некоторые родители с виду выражают добрую волю, но внутренне еще остаются пленниками своего эгоцентризма. Прочтем отрывок из письма Стефании своей матери, а потом и ответ матери:
«Я чудовищно страдала от агрессивности других и подавляла весь гнев в себе, с риском, что насилие вырвется и обратится на моих дочек. Когда „скороварка переполнялась“, я била их по задницам и в это время чувствовала себя обезумевшей, мной словно бы управляла внешняя сила, наводящая ужас. Проанализировав все то, что происходило во мне, и благодаря моей старшей дочери, которой до смешного легко удавалось вызвать мою ярость, я смогла определить, что же вводило меня в такую гневливость. Это происходило, когда она отрицала мои потребности, ставила свои выше, и у меня возникало чувство, что она относится ко мне, как к рабыне, и я ощущала, как ярость захлестывает меня и гнев выходит из берегов. Я сказала себе, что не хочу продолжать так и дальше, и мне нужно научиться управлять собою; и вот я записалась на два цикла занятий по эмоциональной грамотности, которые вела Изабель Филльоза. Я полагала, что у меня потребность изливать гнев, настоящий гнев, который не позволяет другим растоптать вас. Но первое, на что я натолкнулась, было чувство страха. Страха перед тобой, мама. Я почувствовала глубокий ужас, такой же, как и когда я была малышкой, одна в кроватке, и все думали, что я сплю, а я слушала твой ОР! Ты ОРАЛА так долго, что мне казалось – это никогда не кончится, и я боялась, что ты спятила. И эти вопли так ужасали меня. Больше того, я чувствовала себя в ответе за Виржини, мою младшую сестренку, я должна была защитить ее, особенно когда твой ор был реакцией на ее провинности: помню одну особенно жуткую ночь после того, как она получила кол за диктант!»
Вот ответ матери:
«Дорогая моя Стефани,
нелегко мне ответить на твое длинное письмо, но я это сделаю, чтобы дать тебе продвинуться и дальше в твоем лечении. Нельзя быть прирожденной матерью, ибо все мы женщины, а роли матери нужно учиться изо дня в день. [Она оправдывается.] Я попытаюсь прочесть внимательно твое письмо и пункт за пунктом ответить на него».
Следует страница, на которой она говорит только о себе. О Стефани – ни слова. Она остается сосредоточенной на себе, оправдываясь:
«Я пыталась позволять вам свободно расти исходя из того, что вы представляли собой как личности.
(…)
Теперь о нем, о твоем страхе, страхе передо мной, что ты коришь меня за мой ор! Действительно, это было средством выразить мое замешательство, особенно по поводу Виржини, которая принесла кол за диктант. Знаешь, еще у меня было чувство вины перед Виржини за то, что ваша сестренка Жюльетта родилась в тот год, когда она уже пошла в школу, и я, может быть, не уделяла ей должного внимания».
Вместо выражения эмпатии к Стефани мама говорит о себе и даже о своем отношении к другим детям.
«Твой период недостатка внимания – он для тебя восходит к тому, что я кормила тебя грудью всего лишь полтора месяца. Стефани, мне было всего двадцать два года, а ты не спала по ночам. Твой отец и я – мы оба были такие усталые, и к тому ж я не испытывала от такого кормления тебя никакого настоящего удовольствия, это для меня было что-то такое тяжелое и неприятное, и я пыталась с помощью советов – может, дурных советов – людей, окружавших меня в ту пору, эту проблему решить. Если я не кормила грудью твоих сестер, то потому, что у меня не осталось хороших воспоминаний об этом (снова оправдания). Но для них обеих все прошло прекрасно, и я была довольна».
Решительно, ее мать не выражает никакого умения выслушать то, что переживала Стефани. Она оправдывается так, будто ее обвиняют, а ведь письмо Стефани совершенно ясное и сосредоточено как раз на ней.
«Надеюсь, что смогла ответить на некоторые твои вопросы, а если какие из них спустила, то отвечу в следующий раз.
Целую, твоя мама».
По этому письму видно, насколько мать сосредоточена исключительно на самой себе. Она полна благих намерений, но не выражает ни умения выслушать, ни чувства эмпатии. Доходит до того, что она может без содрогания рассказывать о неприятных воспоминаниях о кормлении. Что должна была ощущать крошка в такой момент? Она рассказывает об этих воспоминаниях, даже не подумав, что еще больше укрепляет дочь в мысли о нехватке внимания и заботы. Даже именно о ней и говорит, вот она, нехватка-то, в ней-то все и дело, даже не столько в отнятии от груди.
Часто бывают «говорящими» и ошибки орфографического типа. Не впадая во искушение «интерпретировать все на свете», взглянем лишь на ошибки этой мамы.
«Коришь меня за мой ор» – как это подчеркивает, насколько ей трудно признать, что она вообще способна орать…
Спускать – словечко тоже говорящее: она воистину «спустила» на тормозах эти вопросы.
Нежелание понять слишком очевидно, и она перестраивает реальность, чтобы ее не видеть: «Моя мать – нет, это было не сумасшествие, а просто смятение из-за психологических перегрузок. Когда у матери случались психические проблемы, их легко было быстро решить с помощью приема нейролептиков».
Как она может не понимать, что прием нейролептических лекарств обычно сопутствует диагнозу, связанному с психическим заболеванием? Эта женщина стойко отказывается понять. Время для примирения еще не пришло…
Зато вот вам отрывок из послания другой мамы, полного глубокой красоты:
«Благодарю тебя за то, что написала нам и дала возможность разделить твою боль. Я о ней даже и не догадывалась. Да, правда, я редко обнимала тебя. И еще реже прикасалась к тебе. Я не умела ласкать ребенка. Мне всегда было трудно контактировать с людьми, мои родители не прикасались ко мне. Я от этого не страдала. Я не знала нежности и поэтому не проявила ее к тебе. Но мне никогда не приходило в голову, что ты можешь страдать от этого. Я очень глубоко огорчена. Скажи, что я могу сделать, чтобы помочь тебе. Я приеду в Париж, когда ты решишь, что мы можем все это вместе обсудить».
Получив такое трогательное письмо, Амели была одновременно и счастлива, и неприятно поражена. Счастлива, что ответ оказался таким позитивным, о каком она даже и не мечтала; но ее устрашала перспектива встречи с родителями. Она никогда не чувствовала с ними задушевной близости, они никогда не разговаривали о чувствах и прочих сантиментах, никогда не прикасались к ней. И сейчас ей становилось крайне неловко при мысли, что предстоит принимать их после обмена такими глубоко душевными письмами. Она попросила меня принять их всех втроем. «У тебя я чувствую, что защищена, я знаю, что ты поможешь мне выразить себя и что ты сумеешь и к ним проявить внимание».
8. Встреча
Эдме работает со мной уже несколько месяцев. В ее прошлом было много жестокого. Ее и били, и унижали, словом, плохо с ней обращались. Перешагнув сорокалетий возраст, она все еще была затерроризирована отцом, чувствовала себя бессильной перед собственной матерью, и оба родителя с легкостью ею манипулировали. На следующий день после окончания цикла занятий я получаю от нее следующее письмо:
«На кухне – вопрос от матери: „Как прошел твой уик-энд, неплохо?“ И я, воодушевленная, обо всем ей рассказываю! (Или почти обо всем.) Я не думаю о времени, начинаю с самого начала, объясняю что да как, мои страдания, недомогания. Все это без осуждения, агрессивности, оставаясь сосредоточенной на себе, стараясь как можно ближе к твоим советам, спокойно, я просто выставляю факты. В финале она ностальгически говорит мне: „Как давно уж я забыла свое детство…“ И с любезной улыбкой добавляет: „Так значит, ты вылечилась?“ (!)
Потом я иду поздороваться с отцом, который ничего из этого разговора не слышал, и он задает мне тот же вопрос: «Как прошел твой уик-энд?» Тут я тоже забываю о времени и присаживаюсь рядом. И рассказываю примерно так же. Он не перебивает меня, разве что для каких-нибудь уточнений, дает умные, понимающие замечания, выслушав меня до самого конца и, вот неслыханное дело, не говоря о себе. Я была просто поражена! Когда я встала и собралась уходить, мое сердце забилось, как сумасшедшее, а ноги подкосились. Я прошла несколько шагов. Внутренне я спрашивала себя, справедливо ли будет то, что я хочу сказать, но тут же повернулась к нему. И я ему сказала: „Следующий цикл занятий пройдет в июле. У меня есть чем заплатить за него. Но, чтобы исправить отношения и исцелить мои детские травмы, я предпочла бы, чтобы эти занятия мне оплатили вы“. Мне показалось, что он слегка побледнел, во всяком случае, у него изменилось выражение лица. Несколько секунд он смотрел на меня, прямо в глаза, а потом: „Я оплачу с большим удовольствием“. Я была совершенно вне себя, от души обняла его и поняла, что чувства взаимны. И подумала: „Ну, мой отец тот еще тип“. А теперь? Что мне со всем этим делать? Что ты об этом думаешь? Это годится как исправление? Или я все еще строю иллюзии? В любом случае, это был странный опыт. Меня до сих пор трясет. Но я буду продолжать в том же духе».
Эдме с трудом поверила в такое. Сколько она себя помнила – родители никогда так живо не интересовались ни ее жизнью, ни чувствами! Решительно, когда вы уже готовы, обсудить отношения часто предлагают сами родители. И все-таки не дожидайтесь, пока они сами придут к вам. Если будет так – замечательно, а если нет – наберитесь нужной смелости и вперед.
Вы чувствуете, что окрепли? Избавились от эмоций и вылечили травмы? Вы готовы к встрече? Освободите целый день, чтобы приехать к вашим родителям нежданно-негаданно. Позвоните, чтобы предупредить, что вы садитесь в самолет и к завтраку уже будете у них. Пригласите маму в ресторан, а папу – погулять с вами в лесочке. В том, что касается отношений, неожиданность оправдывает себя, а стратегия вредит. Неожиданность не означает отсутствия подготовки. Готовиться письменно, по нескольку раз переписывая то, что мы хотим сказать, всегда полезно. С одной стороны, наши нейроны активизируются, и верные слова находятся легче. С другой – это поможет отделить то, что действительно нужно сказать, от всего остального.
«Благодаря вашим методам и советам мне удалось сблизиться с матерью; она уже совсем перестала меня выносить. Я применила позитивное выражение гнева и это сработало. Взаимопонимание стало куда лучше не только с ней, но и с отцом!» Это важная встреча, пренебрегать ею не стоит.
Убедитесь в том, что ваше окружение хорошо к вам относится. Встреча с родителями – момент большого напряжения сил. Вам понадобится поддержка и до, и после, а иногда и во время нее. Франс привезла с собой подругу в Овернь. Она знала – при ком-то еще мать не оттолкнет ее. И она чувствовала себя сильнее, когда рядом находилась подруга. Присутствие третьего уменьшает насилие. Большинство людей не решаются оскорбить или проявить агрессивность на публике. Роль третьего может сыграть даже ваш психотерапевт – мы еще об этом поговорим.
Можно поговорить сразу с обоими родителями. Да, тоже, но все-таки лучше бывает разговаривать с каждым из них по отдельности. Если ответственность за детей выглядит как 50/50, каким бы ни казался родитель – самым зловредным или самым безразличным, – каждый человек есть личность, и исправление завоевывается индивидуально. Если супруг не понимает свою половинку – каждый из них будет говорить о себе. Есть и секреты, которые при вскрытии могут причинять боль. Как смог бы Марсель сказать сыну в присутствии своей жены, например, такое: «Знаешь, я тебя не любил, правда, меня здесь не бывало, я никогда тобой не занимался. Каждый раз, стоило мне лишь попытаться с тобой сблизиться, твоя мать проявляла агрессию. Ее объектом был ты». Как Патрисии было сказать дочери в присутствии мужа: «Прежде чем выйти за твоего отца, я была безумно влюблена в другого. Поначалу я очень злилась на тебя, что ты не дочь того человека, которого я до сих пор люблю».
Если в паре нет настоящего интима (что, к сожалению, бывает достаточно часто), родители куда менее склонны открывать душу в присутствии своей пары. Они могут быть в состоянии конфликта (открытого или замаскированного), могут бояться, что другой начнет осуждать их, опасаются передать ему власть. У них есть необходимость проявить себя – и они в присутствии супруга или супруги будут руками и ногами обороняться. Другие словно бы слились, и один не может ничего высказать без того, чтобы другой не вмешался, дабы «защитить» его. «Как ты смеешь такое говорить матери? И тебе не стыдно?» Отношения двоих предполагают больше близости. Наберитесь смелости разделить ваших родителей на несколько часов разговора.
Чтобы подготовить родителей к выслушиванию нас, следует прежде всего заручиться их благосклонным отношением. Если вы с ними достаточно близки, то можете напрямую сказать, в чем ваша цель. В ином случае начните с просьбы рассказать об их жизни. «Мама, расскажи мне, какой ты была малышкой?» Когда расслышали ребенка внутри себя самого – его легко распознать и в другом. Выразив эмпатию к ребенку, которым был ваш родитель, вы подготовите его к тому, чтобы и он проявил к вам такую же эмпатию.
Другой очень эффективный прием – рассматривать детские фотографии. «Папа, ты мне дашь посмотреть альбом с фотками, когда мы были маленькие?..» И вот глядя вместе на эти снимки, вы зададите вопросы и исследуете историю вашей жизни. «У меня на этой фотографии грустный вид, что тогда было-то?.. Не тогда ли у меня был такой суровый преподаватель? Или это тогда, когда ты ругался с мамой? Или это во время вашей поездки в Венесуэлу?»
Примирение – процесс, который невозможно уложить в одну беседу. Много всего придется сказать друг другу и выслушать для того, чтобы родитель и ребенок почувствовали себя принятыми взаимно, а их отношения были бы исправлены. Несколько встреч будут необходимы. Бесполезно стараться успеть «все» за один раз.
Не забывайте, что вы готовы, а они – нет! Дайте им время собраться, не ждите немедленной реакции улучшения. Мужественно выдержите первые реакции отторжения и агрессивности. Они начнут говорить и слушать лишь тогда, когда вы избавитесь и от осуждения, и от агрессивности по отношению к ним. Очень, очень мучительно принять мысль о том, что сами нанесли травму своему ребенку, или позволяли его травмировать. Родителям нужно почувствовать себя в атмосфере доверия и уважения.
9. Посредничество психотерапевта
Бывает слишком трудно противостоять родителям в одиночестве. Иногда боятся, что не сумеют выразить себя, не получится сформулировать как надо свои недовольства и притязания. Другие опасаются, что родители просто не станут их слушать, не поймут, отмахнутся или осыплют агрессивными выпадами, а то и рукоприкладством. Есть еще и те, кого попросту смущает возможность такой задушевной близости: «Никогда я не разговаривал с ними так интимно, у меня не получится даже начать, не хочу быть с ними один на один». Мое образование научило меня тому, что хороший психотерапевт – тот, кто не боится родителей своих пациентов. Я всегда держалась этой мысли. Чтобы наши позитивные сигналы клиентам были поняты и услышаны, они должны обладать силой, превосходящей силу родителей. Если же психотерапевт боится родителей своих пациентов, главным образом потому, что еще не готов сам противопоставить себя собственным родителям, – тогда его сигналы не будут иметь достаточной силы, чтобы помочь вам выздороветь.
Как я уже упоминала во введении, после того как одна моя пациентка предложила мне самой встретиться с ее родителями по принципу «сходи сама, если это, по-твоему, так легко», мне приходилось все чаще принимать у себя в кабинете и детей, и их родителей. Вовсе не малышей – отнюдь нет. Самому великовозрастному ребенку, пришедшему побеседовать с еще живым родителем, стукнуло шестьдесят четыре года. Его матери было восемьдесят пять. Работали мы на первом этаже, в моем маленьком кабинетике, а не в зале для обычных собеседований. Заставлять столь почтенную даму карабкаться на второй этаж не стоило[35].
«Мои родители никогда не пойдут на такое» – как часто я слышу эту фразу. Дети сомневаются, стоит ли проводить такую встречу. Тем не менее на моей памяти только два родителя отказались прийти. Мать – категорически: «Об этом не может быть и речи». А отец: «Нам не нужен посторонний, чтобы разобраться между собой. Если уж в семье больше нельзя обо всем поговорить, то куда ж мы катимся». Нечего и говорить, что в этой семье никакого общения нет и в помине.
Простое присутствие третьего, который не осуждает, облегчает взаимное желание выслушать друг друга. Правила просты: все, что меж нами происходит, подчиняется профессиональной тайне, запрещено любое насилие, любое осуждение, каждый выслушивает другого и ему предлагается переформулировать все, что он понял. Моя роль? Я нахожусь рядом с пациентами, детьми, и помогаю им выразить их эмоции и потребности. И еще я рядом с их родителями в выслушивании и приятии этих эмоций. В случае необходимости я остаюсь вместе с ними до исправления отношений.
Я усаживаюсь к родителю поближе. Словно чтобы дать ему знать, что я здесь, рядом с ним. Чтобы он чувствовал доверие, важно переустановить ощущение равновесия. И впрямь – его ребенок, мой пациент, сейчас вполне в своей тарелке, он знает меня, овладел правилами лечения, он привык к этому залу и в роли требующего, то есть он подготовился к встрече. А вот родитель заново открывает для себя все – и зал, и меня, и стиль общения, и (зачастую) мир эмоций. Я делаю вывод, что если уж родитель доехал до моего кабинета, чтобы восстановить отношения со своим ребенком, – значит, он согласен с моей критикой его поведения и некоторым погружением в его жизнь. И тем не менее я спрашиваю у него разрешения сесть поближе к нему, задать некоторые вопросы, а может быть, и прикоснуться. Мне случается попросить ребенка на время оставить нас, чтобы установить с его родителем доверительные отношения, чтобы дать этому родителю всю ту эмпатию, в которой он нуждается, чтобы потом пролить ее в свой черед на своего ребенка. Немало сегодняшних взрослых людей никогда не были выслушаны и совершенно не знают, как за это взяться. Так вышло не по злому умыслу и не из-за недостатка любви, – им просто незнаком мир эмоций, и они чувствуют себя неуклюже и неловко перед запросами их ребенка. Иногда я прошу у них разрешения подвести их к действиям, способствующим исправлению.
Правило переформулирования предполагает понимание того, что хочет вам сказать другой человек. Правило неосуждения избегает проявлений агрессии и обязывает к общению на эмоциональном уровне. Не надо думать о другом, не надо резонировать, не надо читать мораль. Только разделить его эмоции, ощущения и потребности. Диалог устанавливается, начиная с первого же занятия, часто единственного в моем присутствии. Некоторые продолжают общаться без меня, другие предпочитают разговаривать вместе со мной. Простой факт, что родители, часто весьма пожилые, соглашаются поучаствовать в консультации с психотерапевтом собственного ребенка, ставшего взрослым, показывает их позитивный настрой по отношению к нему, если не любовь, то, по крайней мере, их желание любить. А это уже колоссально для ребенка.
Есть и те, кто слишком торопится приглашать родителей. Тогда часто родители не слышат его. И конечно, даже если время пришло, есть родители, которые не раскрываются, оставаясь на позициях обороны, сосредоточенные на самих себе. Но таковых меньшинство. Шаг друг к другу все-таки уже сделан. Уже можно разговаривать о проблемах, доселе табуированных или слишком конфликтных, чтобы вообще про них вспоминать. И такие сеансы вскрывают драгоценные факты о личности и ее бытии. Они – точка отсчета. Даже если диалог «душа с душою говорит» не получилось установить, они – это основа для инициирования следующего диалога, более интимного. Свидетельством тому – следующее письмо, написанное Клер своей матери после занятия.
«Ты согласилась прийти со мной на сеанс лечения, и я благодарю тебя, ибо это важно для меня. Этот сеанс позволил мне понять, как же я надеялась, что ты меня поймешь; и насколько мои сегодняшние ожидания диспропорциональны по отношению к моей реальности – как реальной жизни взрослого человека, так и моей женской жизни. Во время врачебной консультации я смогла осознать, что же должно было произойти во времена моего детства, почему я не находила слов, чтобы тебе это выразить. Как, будучи ребенком, могла бы словами выразить эту тонкую грань между тем, что ты мне говорила, и сигналами, какие мне посылало твое поведение – они казались мне противоположными. Эти два уровня противоречащих друг другу сигналов поселили в моей душе сомнение в моих собственных ощущениях. Сомнение, парализовавшее меня и помешавшее мне высказать тебе все, что лежало у меня на сердце. Особенно меня раздражало вот что: то, как ты, вжимая подбородок в шею, легко наклоняла голову вправо, с недоверчивой улыбкой выслушивая все то, что я тебе пыталась выразить. Эта поза внушала мне мысль, что ты не желаешь принимать мои слова. У меня ощущение, будто когда я разговариваю с тобой, твой внутренний голос велит тебе защищаться, словно мои слова звучат обвиняюще. Когда я пытаюсь поговорить с тобой о пережитом мною в детстве, ты стараешься оправдываться, ссылаясь на то, что твоя жизнь была трудной. Я не чувствую себя услышанной, и мне очень грустно».
На сеансе Клер смогла вернуться к разговору и обговорить пережитое в детстве с матерью. Понемногу ей удалось заставить ее оправдания умолкнуть и добиться того, чтобы мать действительно ее выслушала. И она сумела вежливо противопоставить ей: «Мама, ты уже не так наклоняешь голову…»
Некоторым родителям чудовищно трудно расстаться со своим эгоцентризмом. У них не получается выслушать своего ребенка, сосредоточиться на его реальности. Они без конца оправдываются, твердят «Я не хотел», «У меня не было такого намерения», «Я делала, как лучше», «Я была хорошей матерью». Я, я, я, они только о себе и говорят. Они испытывают чувство вины, извиняются, не в силах отключиться от сконцентрированности на себе, неспособные сосредоточиться на реальности другого. Такой эгоцентризм говорит о зацикленности на обороне от других и о глубокой нехватке внутреннего чувства безопасности. Если ребенок недостаточно верит в то, что сам же и говорит, у него еще сохраняется страх перед реакцией родителя, а это дестабилизирует последнего, которому недостает безопасности, и он старается защититься. Как вы уже поняли на этих страницах, родители в действительности защищаются не от «агрессивных нападений» или «обвинений» их детей, а от их же собственных страхов не оказаться на высоте, оказаться нелюбимыми, не найти своего места.
Когда я однажды настаивала, убеждая одну мать сосредоточиться на своей дочери – Франсуазе, то была удивлена, вдруг услышав от нее: «А как же я?» Вот демонстрация соперничества потребностей, в котором она, вероятно, участвовала уже давно. Такая мать всегда, несмотря на видимую самоотверженность по отношению к детям, ставила себя на первое место. Франсуаза же сама пришла ко мне с другой проблемой. Она была вылитой ее матерью. Франсуаза смутно чувствовала, что берет на себя ответственность за свою мать, а ее потребности не удовлетворены. Наш сеанс дал ей возможность подтвердить, что действительно она не чувствовала себя состоявшейся индивидуальностью. Ее матери не хватало еще слишком многого, чтоб осознать дочь как личность, отдельную от нее самой.
Ивонна, мама Матильды, тоже испытывала трудности с децентрализацией собственной точки зрения.
«Когда я была подростком, то не могла даже афишу повесить на стенку.
«Я чудовищно страдала от агрессивности других и подавляла весь гнев в себе, с риском, что насилие вырвется и обратится на моих дочек. Когда „скороварка переполнялась“, я била их по задницам и в это время чувствовала себя обезумевшей, мной словно бы управляла внешняя сила, наводящая ужас. Проанализировав все то, что происходило во мне, и благодаря моей старшей дочери, которой до смешного легко удавалось вызвать мою ярость, я смогла определить, что же вводило меня в такую гневливость. Это происходило, когда она отрицала мои потребности, ставила свои выше, и у меня возникало чувство, что она относится ко мне, как к рабыне, и я ощущала, как ярость захлестывает меня и гнев выходит из берегов. Я сказала себе, что не хочу продолжать так и дальше, и мне нужно научиться управлять собою; и вот я записалась на два цикла занятий по эмоциональной грамотности, которые вела Изабель Филльоза. Я полагала, что у меня потребность изливать гнев, настоящий гнев, который не позволяет другим растоптать вас. Но первое, на что я натолкнулась, было чувство страха. Страха перед тобой, мама. Я почувствовала глубокий ужас, такой же, как и когда я была малышкой, одна в кроватке, и все думали, что я сплю, а я слушала твой ОР! Ты ОРАЛА так долго, что мне казалось – это никогда не кончится, и я боялась, что ты спятила. И эти вопли так ужасали меня. Больше того, я чувствовала себя в ответе за Виржини, мою младшую сестренку, я должна была защитить ее, особенно когда твой ор был реакцией на ее провинности: помню одну особенно жуткую ночь после того, как она получила кол за диктант!»
Вот ответ матери:
«Дорогая моя Стефани,
нелегко мне ответить на твое длинное письмо, но я это сделаю, чтобы дать тебе продвинуться и дальше в твоем лечении. Нельзя быть прирожденной матерью, ибо все мы женщины, а роли матери нужно учиться изо дня в день. [Она оправдывается.] Я попытаюсь прочесть внимательно твое письмо и пункт за пунктом ответить на него».
Следует страница, на которой она говорит только о себе. О Стефани – ни слова. Она остается сосредоточенной на себе, оправдываясь:
«Я пыталась позволять вам свободно расти исходя из того, что вы представляли собой как личности.
(…)
Теперь о нем, о твоем страхе, страхе передо мной, что ты коришь меня за мой ор! Действительно, это было средством выразить мое замешательство, особенно по поводу Виржини, которая принесла кол за диктант. Знаешь, еще у меня было чувство вины перед Виржини за то, что ваша сестренка Жюльетта родилась в тот год, когда она уже пошла в школу, и я, может быть, не уделяла ей должного внимания».
Вместо выражения эмпатии к Стефани мама говорит о себе и даже о своем отношении к другим детям.
«Твой период недостатка внимания – он для тебя восходит к тому, что я кормила тебя грудью всего лишь полтора месяца. Стефани, мне было всего двадцать два года, а ты не спала по ночам. Твой отец и я – мы оба были такие усталые, и к тому ж я не испытывала от такого кормления тебя никакого настоящего удовольствия, это для меня было что-то такое тяжелое и неприятное, и я пыталась с помощью советов – может, дурных советов – людей, окружавших меня в ту пору, эту проблему решить. Если я не кормила грудью твоих сестер, то потому, что у меня не осталось хороших воспоминаний об этом (снова оправдания). Но для них обеих все прошло прекрасно, и я была довольна».
Решительно, ее мать не выражает никакого умения выслушать то, что переживала Стефани. Она оправдывается так, будто ее обвиняют, а ведь письмо Стефани совершенно ясное и сосредоточено как раз на ней.
«Надеюсь, что смогла ответить на некоторые твои вопросы, а если какие из них спустила, то отвечу в следующий раз.
Целую, твоя мама».
По этому письму видно, насколько мать сосредоточена исключительно на самой себе. Она полна благих намерений, но не выражает ни умения выслушать, ни чувства эмпатии. Доходит до того, что она может без содрогания рассказывать о неприятных воспоминаниях о кормлении. Что должна была ощущать крошка в такой момент? Она рассказывает об этих воспоминаниях, даже не подумав, что еще больше укрепляет дочь в мысли о нехватке внимания и заботы. Даже именно о ней и говорит, вот она, нехватка-то, в ней-то все и дело, даже не столько в отнятии от груди.
Часто бывают «говорящими» и ошибки орфографического типа. Не впадая во искушение «интерпретировать все на свете», взглянем лишь на ошибки этой мамы.
«Коришь меня за мой ор» – как это подчеркивает, насколько ей трудно признать, что она вообще способна орать…
Спускать – словечко тоже говорящее: она воистину «спустила» на тормозах эти вопросы.
Нежелание понять слишком очевидно, и она перестраивает реальность, чтобы ее не видеть: «Моя мать – нет, это было не сумасшествие, а просто смятение из-за психологических перегрузок. Когда у матери случались психические проблемы, их легко было быстро решить с помощью приема нейролептиков».
Как она может не понимать, что прием нейролептических лекарств обычно сопутствует диагнозу, связанному с психическим заболеванием? Эта женщина стойко отказывается понять. Время для примирения еще не пришло…
Зато вот вам отрывок из послания другой мамы, полного глубокой красоты:
«Благодарю тебя за то, что написала нам и дала возможность разделить твою боль. Я о ней даже и не догадывалась. Да, правда, я редко обнимала тебя. И еще реже прикасалась к тебе. Я не умела ласкать ребенка. Мне всегда было трудно контактировать с людьми, мои родители не прикасались ко мне. Я от этого не страдала. Я не знала нежности и поэтому не проявила ее к тебе. Но мне никогда не приходило в голову, что ты можешь страдать от этого. Я очень глубоко огорчена. Скажи, что я могу сделать, чтобы помочь тебе. Я приеду в Париж, когда ты решишь, что мы можем все это вместе обсудить».
Получив такое трогательное письмо, Амели была одновременно и счастлива, и неприятно поражена. Счастлива, что ответ оказался таким позитивным, о каком она даже и не мечтала; но ее устрашала перспектива встречи с родителями. Она никогда не чувствовала с ними задушевной близости, они никогда не разговаривали о чувствах и прочих сантиментах, никогда не прикасались к ней. И сейчас ей становилось крайне неловко при мысли, что предстоит принимать их после обмена такими глубоко душевными письмами. Она попросила меня принять их всех втроем. «У тебя я чувствую, что защищена, я знаю, что ты поможешь мне выразить себя и что ты сумеешь и к ним проявить внимание».
8. Встреча
Эдме работает со мной уже несколько месяцев. В ее прошлом было много жестокого. Ее и били, и унижали, словом, плохо с ней обращались. Перешагнув сорокалетий возраст, она все еще была затерроризирована отцом, чувствовала себя бессильной перед собственной матерью, и оба родителя с легкостью ею манипулировали. На следующий день после окончания цикла занятий я получаю от нее следующее письмо:
«На кухне – вопрос от матери: „Как прошел твой уик-энд, неплохо?“ И я, воодушевленная, обо всем ей рассказываю! (Или почти обо всем.) Я не думаю о времени, начинаю с самого начала, объясняю что да как, мои страдания, недомогания. Все это без осуждения, агрессивности, оставаясь сосредоточенной на себе, стараясь как можно ближе к твоим советам, спокойно, я просто выставляю факты. В финале она ностальгически говорит мне: „Как давно уж я забыла свое детство…“ И с любезной улыбкой добавляет: „Так значит, ты вылечилась?“ (!)
Потом я иду поздороваться с отцом, который ничего из этого разговора не слышал, и он задает мне тот же вопрос: «Как прошел твой уик-энд?» Тут я тоже забываю о времени и присаживаюсь рядом. И рассказываю примерно так же. Он не перебивает меня, разве что для каких-нибудь уточнений, дает умные, понимающие замечания, выслушав меня до самого конца и, вот неслыханное дело, не говоря о себе. Я была просто поражена! Когда я встала и собралась уходить, мое сердце забилось, как сумасшедшее, а ноги подкосились. Я прошла несколько шагов. Внутренне я спрашивала себя, справедливо ли будет то, что я хочу сказать, но тут же повернулась к нему. И я ему сказала: „Следующий цикл занятий пройдет в июле. У меня есть чем заплатить за него. Но, чтобы исправить отношения и исцелить мои детские травмы, я предпочла бы, чтобы эти занятия мне оплатили вы“. Мне показалось, что он слегка побледнел, во всяком случае, у него изменилось выражение лица. Несколько секунд он смотрел на меня, прямо в глаза, а потом: „Я оплачу с большим удовольствием“. Я была совершенно вне себя, от души обняла его и поняла, что чувства взаимны. И подумала: „Ну, мой отец тот еще тип“. А теперь? Что мне со всем этим делать? Что ты об этом думаешь? Это годится как исправление? Или я все еще строю иллюзии? В любом случае, это был странный опыт. Меня до сих пор трясет. Но я буду продолжать в том же духе».
Эдме с трудом поверила в такое. Сколько она себя помнила – родители никогда так живо не интересовались ни ее жизнью, ни чувствами! Решительно, когда вы уже готовы, обсудить отношения часто предлагают сами родители. И все-таки не дожидайтесь, пока они сами придут к вам. Если будет так – замечательно, а если нет – наберитесь нужной смелости и вперед.
Вы чувствуете, что окрепли? Избавились от эмоций и вылечили травмы? Вы готовы к встрече? Освободите целый день, чтобы приехать к вашим родителям нежданно-негаданно. Позвоните, чтобы предупредить, что вы садитесь в самолет и к завтраку уже будете у них. Пригласите маму в ресторан, а папу – погулять с вами в лесочке. В том, что касается отношений, неожиданность оправдывает себя, а стратегия вредит. Неожиданность не означает отсутствия подготовки. Готовиться письменно, по нескольку раз переписывая то, что мы хотим сказать, всегда полезно. С одной стороны, наши нейроны активизируются, и верные слова находятся легче. С другой – это поможет отделить то, что действительно нужно сказать, от всего остального.
«Благодаря вашим методам и советам мне удалось сблизиться с матерью; она уже совсем перестала меня выносить. Я применила позитивное выражение гнева и это сработало. Взаимопонимание стало куда лучше не только с ней, но и с отцом!» Это важная встреча, пренебрегать ею не стоит.
Убедитесь в том, что ваше окружение хорошо к вам относится. Встреча с родителями – момент большого напряжения сил. Вам понадобится поддержка и до, и после, а иногда и во время нее. Франс привезла с собой подругу в Овернь. Она знала – при ком-то еще мать не оттолкнет ее. И она чувствовала себя сильнее, когда рядом находилась подруга. Присутствие третьего уменьшает насилие. Большинство людей не решаются оскорбить или проявить агрессивность на публике. Роль третьего может сыграть даже ваш психотерапевт – мы еще об этом поговорим.
Можно поговорить сразу с обоими родителями. Да, тоже, но все-таки лучше бывает разговаривать с каждым из них по отдельности. Если ответственность за детей выглядит как 50/50, каким бы ни казался родитель – самым зловредным или самым безразличным, – каждый человек есть личность, и исправление завоевывается индивидуально. Если супруг не понимает свою половинку – каждый из них будет говорить о себе. Есть и секреты, которые при вскрытии могут причинять боль. Как смог бы Марсель сказать сыну в присутствии своей жены, например, такое: «Знаешь, я тебя не любил, правда, меня здесь не бывало, я никогда тобой не занимался. Каждый раз, стоило мне лишь попытаться с тобой сблизиться, твоя мать проявляла агрессию. Ее объектом был ты». Как Патрисии было сказать дочери в присутствии мужа: «Прежде чем выйти за твоего отца, я была безумно влюблена в другого. Поначалу я очень злилась на тебя, что ты не дочь того человека, которого я до сих пор люблю».
Если в паре нет настоящего интима (что, к сожалению, бывает достаточно часто), родители куда менее склонны открывать душу в присутствии своей пары. Они могут быть в состоянии конфликта (открытого или замаскированного), могут бояться, что другой начнет осуждать их, опасаются передать ему власть. У них есть необходимость проявить себя – и они в присутствии супруга или супруги будут руками и ногами обороняться. Другие словно бы слились, и один не может ничего высказать без того, чтобы другой не вмешался, дабы «защитить» его. «Как ты смеешь такое говорить матери? И тебе не стыдно?» Отношения двоих предполагают больше близости. Наберитесь смелости разделить ваших родителей на несколько часов разговора.
Чтобы подготовить родителей к выслушиванию нас, следует прежде всего заручиться их благосклонным отношением. Если вы с ними достаточно близки, то можете напрямую сказать, в чем ваша цель. В ином случае начните с просьбы рассказать об их жизни. «Мама, расскажи мне, какой ты была малышкой?» Когда расслышали ребенка внутри себя самого – его легко распознать и в другом. Выразив эмпатию к ребенку, которым был ваш родитель, вы подготовите его к тому, чтобы и он проявил к вам такую же эмпатию.
Другой очень эффективный прием – рассматривать детские фотографии. «Папа, ты мне дашь посмотреть альбом с фотками, когда мы были маленькие?..» И вот глядя вместе на эти снимки, вы зададите вопросы и исследуете историю вашей жизни. «У меня на этой фотографии грустный вид, что тогда было-то?.. Не тогда ли у меня был такой суровый преподаватель? Или это тогда, когда ты ругался с мамой? Или это во время вашей поездки в Венесуэлу?»
Примирение – процесс, который невозможно уложить в одну беседу. Много всего придется сказать друг другу и выслушать для того, чтобы родитель и ребенок почувствовали себя принятыми взаимно, а их отношения были бы исправлены. Несколько встреч будут необходимы. Бесполезно стараться успеть «все» за один раз.
Не забывайте, что вы готовы, а они – нет! Дайте им время собраться, не ждите немедленной реакции улучшения. Мужественно выдержите первые реакции отторжения и агрессивности. Они начнут говорить и слушать лишь тогда, когда вы избавитесь и от осуждения, и от агрессивности по отношению к ним. Очень, очень мучительно принять мысль о том, что сами нанесли травму своему ребенку, или позволяли его травмировать. Родителям нужно почувствовать себя в атмосфере доверия и уважения.
9. Посредничество психотерапевта
Бывает слишком трудно противостоять родителям в одиночестве. Иногда боятся, что не сумеют выразить себя, не получится сформулировать как надо свои недовольства и притязания. Другие опасаются, что родители просто не станут их слушать, не поймут, отмахнутся или осыплют агрессивными выпадами, а то и рукоприкладством. Есть еще и те, кого попросту смущает возможность такой задушевной близости: «Никогда я не разговаривал с ними так интимно, у меня не получится даже начать, не хочу быть с ними один на один». Мое образование научило меня тому, что хороший психотерапевт – тот, кто не боится родителей своих пациентов. Я всегда держалась этой мысли. Чтобы наши позитивные сигналы клиентам были поняты и услышаны, они должны обладать силой, превосходящей силу родителей. Если же психотерапевт боится родителей своих пациентов, главным образом потому, что еще не готов сам противопоставить себя собственным родителям, – тогда его сигналы не будут иметь достаточной силы, чтобы помочь вам выздороветь.
Как я уже упоминала во введении, после того как одна моя пациентка предложила мне самой встретиться с ее родителями по принципу «сходи сама, если это, по-твоему, так легко», мне приходилось все чаще принимать у себя в кабинете и детей, и их родителей. Вовсе не малышей – отнюдь нет. Самому великовозрастному ребенку, пришедшему побеседовать с еще живым родителем, стукнуло шестьдесят четыре года. Его матери было восемьдесят пять. Работали мы на первом этаже, в моем маленьком кабинетике, а не в зале для обычных собеседований. Заставлять столь почтенную даму карабкаться на второй этаж не стоило[35].
«Мои родители никогда не пойдут на такое» – как часто я слышу эту фразу. Дети сомневаются, стоит ли проводить такую встречу. Тем не менее на моей памяти только два родителя отказались прийти. Мать – категорически: «Об этом не может быть и речи». А отец: «Нам не нужен посторонний, чтобы разобраться между собой. Если уж в семье больше нельзя обо всем поговорить, то куда ж мы катимся». Нечего и говорить, что в этой семье никакого общения нет и в помине.
Простое присутствие третьего, который не осуждает, облегчает взаимное желание выслушать друг друга. Правила просты: все, что меж нами происходит, подчиняется профессиональной тайне, запрещено любое насилие, любое осуждение, каждый выслушивает другого и ему предлагается переформулировать все, что он понял. Моя роль? Я нахожусь рядом с пациентами, детьми, и помогаю им выразить их эмоции и потребности. И еще я рядом с их родителями в выслушивании и приятии этих эмоций. В случае необходимости я остаюсь вместе с ними до исправления отношений.
Я усаживаюсь к родителю поближе. Словно чтобы дать ему знать, что я здесь, рядом с ним. Чтобы он чувствовал доверие, важно переустановить ощущение равновесия. И впрямь – его ребенок, мой пациент, сейчас вполне в своей тарелке, он знает меня, овладел правилами лечения, он привык к этому залу и в роли требующего, то есть он подготовился к встрече. А вот родитель заново открывает для себя все – и зал, и меня, и стиль общения, и (зачастую) мир эмоций. Я делаю вывод, что если уж родитель доехал до моего кабинета, чтобы восстановить отношения со своим ребенком, – значит, он согласен с моей критикой его поведения и некоторым погружением в его жизнь. И тем не менее я спрашиваю у него разрешения сесть поближе к нему, задать некоторые вопросы, а может быть, и прикоснуться. Мне случается попросить ребенка на время оставить нас, чтобы установить с его родителем доверительные отношения, чтобы дать этому родителю всю ту эмпатию, в которой он нуждается, чтобы потом пролить ее в свой черед на своего ребенка. Немало сегодняшних взрослых людей никогда не были выслушаны и совершенно не знают, как за это взяться. Так вышло не по злому умыслу и не из-за недостатка любви, – им просто незнаком мир эмоций, и они чувствуют себя неуклюже и неловко перед запросами их ребенка. Иногда я прошу у них разрешения подвести их к действиям, способствующим исправлению.
Правило переформулирования предполагает понимание того, что хочет вам сказать другой человек. Правило неосуждения избегает проявлений агрессии и обязывает к общению на эмоциональном уровне. Не надо думать о другом, не надо резонировать, не надо читать мораль. Только разделить его эмоции, ощущения и потребности. Диалог устанавливается, начиная с первого же занятия, часто единственного в моем присутствии. Некоторые продолжают общаться без меня, другие предпочитают разговаривать вместе со мной. Простой факт, что родители, часто весьма пожилые, соглашаются поучаствовать в консультации с психотерапевтом собственного ребенка, ставшего взрослым, показывает их позитивный настрой по отношению к нему, если не любовь, то, по крайней мере, их желание любить. А это уже колоссально для ребенка.
Есть и те, кто слишком торопится приглашать родителей. Тогда часто родители не слышат его. И конечно, даже если время пришло, есть родители, которые не раскрываются, оставаясь на позициях обороны, сосредоточенные на самих себе. Но таковых меньшинство. Шаг друг к другу все-таки уже сделан. Уже можно разговаривать о проблемах, доселе табуированных или слишком конфликтных, чтобы вообще про них вспоминать. И такие сеансы вскрывают драгоценные факты о личности и ее бытии. Они – точка отсчета. Даже если диалог «душа с душою говорит» не получилось установить, они – это основа для инициирования следующего диалога, более интимного. Свидетельством тому – следующее письмо, написанное Клер своей матери после занятия.
«Ты согласилась прийти со мной на сеанс лечения, и я благодарю тебя, ибо это важно для меня. Этот сеанс позволил мне понять, как же я надеялась, что ты меня поймешь; и насколько мои сегодняшние ожидания диспропорциональны по отношению к моей реальности – как реальной жизни взрослого человека, так и моей женской жизни. Во время врачебной консультации я смогла осознать, что же должно было произойти во времена моего детства, почему я не находила слов, чтобы тебе это выразить. Как, будучи ребенком, могла бы словами выразить эту тонкую грань между тем, что ты мне говорила, и сигналами, какие мне посылало твое поведение – они казались мне противоположными. Эти два уровня противоречащих друг другу сигналов поселили в моей душе сомнение в моих собственных ощущениях. Сомнение, парализовавшее меня и помешавшее мне высказать тебе все, что лежало у меня на сердце. Особенно меня раздражало вот что: то, как ты, вжимая подбородок в шею, легко наклоняла голову вправо, с недоверчивой улыбкой выслушивая все то, что я тебе пыталась выразить. Эта поза внушала мне мысль, что ты не желаешь принимать мои слова. У меня ощущение, будто когда я разговариваю с тобой, твой внутренний голос велит тебе защищаться, словно мои слова звучат обвиняюще. Когда я пытаюсь поговорить с тобой о пережитом мною в детстве, ты стараешься оправдываться, ссылаясь на то, что твоя жизнь была трудной. Я не чувствую себя услышанной, и мне очень грустно».
На сеансе Клер смогла вернуться к разговору и обговорить пережитое в детстве с матерью. Понемногу ей удалось заставить ее оправдания умолкнуть и добиться того, чтобы мать действительно ее выслушала. И она сумела вежливо противопоставить ей: «Мама, ты уже не так наклоняешь голову…»
Некоторым родителям чудовищно трудно расстаться со своим эгоцентризмом. У них не получается выслушать своего ребенка, сосредоточиться на его реальности. Они без конца оправдываются, твердят «Я не хотел», «У меня не было такого намерения», «Я делала, как лучше», «Я была хорошей матерью». Я, я, я, они только о себе и говорят. Они испытывают чувство вины, извиняются, не в силах отключиться от сконцентрированности на себе, неспособные сосредоточиться на реальности другого. Такой эгоцентризм говорит о зацикленности на обороне от других и о глубокой нехватке внутреннего чувства безопасности. Если ребенок недостаточно верит в то, что сам же и говорит, у него еще сохраняется страх перед реакцией родителя, а это дестабилизирует последнего, которому недостает безопасности, и он старается защититься. Как вы уже поняли на этих страницах, родители в действительности защищаются не от «агрессивных нападений» или «обвинений» их детей, а от их же собственных страхов не оказаться на высоте, оказаться нелюбимыми, не найти своего места.
Когда я однажды настаивала, убеждая одну мать сосредоточиться на своей дочери – Франсуазе, то была удивлена, вдруг услышав от нее: «А как же я?» Вот демонстрация соперничества потребностей, в котором она, вероятно, участвовала уже давно. Такая мать всегда, несмотря на видимую самоотверженность по отношению к детям, ставила себя на первое место. Франсуаза же сама пришла ко мне с другой проблемой. Она была вылитой ее матерью. Франсуаза смутно чувствовала, что берет на себя ответственность за свою мать, а ее потребности не удовлетворены. Наш сеанс дал ей возможность подтвердить, что действительно она не чувствовала себя состоявшейся индивидуальностью. Ее матери не хватало еще слишком многого, чтоб осознать дочь как личность, отдельную от нее самой.
Ивонна, мама Матильды, тоже испытывала трудности с децентрализацией собственной точки зрения.
«Когда я была подростком, то не могла даже афишу повесить на стенку.