Поверь. Я люблю тебя

Сторонники такого категорического утверждения, кажется, даже не осознают его противоречивости! Прощение и есть суждение! Прощение предполагает позицию превосходства. И если я должен простить, то, конечно же, я рассудил, что была совершена ошибка! Более того, позиция прощения в высшей степени эгоистична, она не позволяет родителю сделать с ним работу по примирению. Она замыкает родителя в чувстве вины или в бессознательном и перекрывает ему подступы к задушевной близости со своими детьми.

Чтобы не осуждать родителей, нам нужно не прощать их, а судить их поступки. Правомерно оценивать влияние поведения, то есть судить поступок, а не личность. Никакого прощения не может быть без прояснения несправедливостей и травм. Я предпочитаю прощению настоящую любовь. Я не призываю стирать всю общую сумму обид, а предпочитаю уважение к личности и интимность.

Отделение – не средство, а результат. «Мне нечего обсуждать с вами то, что прошло, я отделился», – восклицает Мартен, который регулярно посещает медитации в религиозном кружке. Хуже того – он сам в это верит! И при этом он далек от того, чтобы стать свободным. Он не хочет разговаривать с родителями о прошлом из опасения перед их реакцией. Он предпочитает устраниться. Те, кто, следуя примеру Мартена, нахваливает отделение, часто не осознают значения своих страхов. Они называют «отделением» свое бегство. И все – партия сыграна. Объясняй все духовностью! Но разве можно говорить о духовности, когда так мало любви? Отделение не означает больше не видеться с родителями и не страдать, а значит, перестать бояться этого и установить гармоничные и справедливые отношения с ними.

У одной девушки были длинные и роскошные волосы. Ее духовный наставник не соглашался принять ее в кружок, пока она их не сострижет. Она плакала, умоляла, ничего не действовало. Наставник приказал ей немедленно постричься. Другая женщина, у которой шевелюра была не хуже, сказала ему: «Я хочу стать вашей ученицей и готова состричь волосы». Тот перебил ее: «С тобой в этом нет смысла».

Что ж, поспорим с нашими родителями, потому что мы этого боимся и это нелегко. Сама трудность этого подтверждает и пользу – ибо подчеркивает, что мы все еще зависим от наших родителей. Зачем же пестовать в себе иррациональные страхи? Потому, что они в нас живут. И такое поведение абсолютное большинство родителей воспринимает как должное.

На моих семинарах встречаются люди, отрицающие полезность упражнения с гневом на родителей, делая такой вывод из пройденного ими упражнения с другими терапевтами, во время которого они якобы «простили» родителей. Прощение – возможный результат процесса примирения. Но при этом они, говоря, что простили, сохраняют те же симптомы, с которыми пришли ко мне на консультацию. Однако магическая вера в силу прощения велика. «Я свершил ритуал, я даровал им озарение. Я чувствую себя легче…» Да, действительно, прощение облегчает. Оно по принципу действия анксиолитической таблетки камуфлирует проблему, но не решает ее. Такое первое «прощение» может при случае означать примирение с самим собой. Но в отношениях остается нехватка, разрыв. Единственная выгода от такого слишком быстро дарованного прощения – бегство от задушевной интимности, устранение от любви. Давая такое прощение, личность избегает вступать в конфронтацию с собой. Уклоняясь от гнева, она не имеет доступа к осознанию силы собственных эмоций. Она сохраняет и страх перед эмоциями, и перед интимным общением, а чаще всего сохраняет и симптомы. Она бежит от опасности увидеть в следующем поколении одного из детей пораженным такой же раной, и вступает в поверхностные отношения с родителями.

Александра, не работавшая со мной, пишет отцу: «Возобновлять общение нет смысла, я больше не хочу тебя видеть, но я тебя прощаю». Что значит такой тип прощения? Для меня это не настоящее прощение. Это фильтр, способ не страдать от душевных ран, при этом по-настоящему их не вылечив. Тут и речи нет о некоем уважении к родителям, а только о страхе. Страхе перед собственными эмоциями, перед эмоциями родителя и особенно страхе перед близостью отношений и страхе перед любовью! Таковы факты. Общее прошлое создает интимность само по себе. Не будем обманываться. Когда мы не осмеливаемся поговорить с родителями – то не от любви к ним, а потому, что боимся противостоять им из-за нехватки любви. Страх не быть достаточно ими любимыми, или, быть может, что мы сами любим их недостаточно.

Когда травмы признаются родителями, когда разговор между поколениями завязался снова, он высвобождает столько любви. Зачем лишать себя этого?

В то же время с родителями не разговаривают неважно как и неважно когда. Необходимо принять определенное количество предосторожностей, чтобы прийти не к конфликту, а к примирению.





2. Это убьет его! / Я боюсь умереть!




«Я не могу сказать ему правду, у него будет инфаркт».

«Я никогда не посмею, никогда не смогу. Мои родители не в силах будут такое услышать. Я боюсь их этим убить. Или умереть сам».

Сколько преувеличенных страхов. Преувеличенных? Многие реально в это верят. Эти страхи так распространены, что мало кто подвергает их сомнению. Редко кто-нибудь возразит: «Да у тебя и сил-то таких нет». Или: «Не умрешь ты от того, что скажешь несколько слов». Вдумаемся в размеры, которые в нашем воображении принимает конфронтация с теми, кто произвел нас на свет. Это вопрос жизни и смерти! При таких обстоятельствах можно понять силу сопротивления любым гневным выпадам! Тем более что эти страхи возникают совершенно иррациональным образом в моем терапевтическом кабинете, когда я призываю пациентов выразить свой гнев, используя подушку!

Ставка «жизни и смерти» восходит еще к нашему периоду грудных младенцев, зародышей. В то время наша жизнь действительно полностью зависела от родителей. Эта связь по остаточному принципу так легко возбудима внутри нас, что, несмотря на прожитые годы, ощущение риска для жизни в разговорах с родителями по-прежнему в нас живет. Я не могу позволить себе рисковать оказаться неприятным своим родителям, а то они могут бросить меня, и я умру от этого.

Интересно отметить, что если одни боятся умереть на месте, только успев выразить гнев, а других приводит в ужас мысль убить собственных родителей (при том что они имеют дело с подушкой в моем кабинете), то оба этих страха очень часто объединяются, подчеркивая их бессознательную связь и архаическое происхождение.

Сколько родителей, услышав, что младенец плачет, оставляют его одного, «пусть успокоится». Ребенок вопиет о своем гневе, чтобы попытаться получить удовлетворение своих потребностей. Его плач превращается в ярость, а затем переходит в чувство ужаса. Потом эти чувства отступают – когда он смиряется. Ребенок быстро осознает, что его гнев заставляет родителей держаться на расстоянии. Для грудничка же родитель, исчезающий из его поля зрения, все равно что умер. Его больше нет. Это и приводит в сознании грудничка к заключению: если я гневаюсь, я убиваю родителей. Следовательно, если я обращаю гнев против родителей, то либо умираю сам, либо есть опасность, что умрут они.





3. «Не хочу причинять ему боль»




«Я боюсь сделать ему слишком больно».

«Они слишком слабенькие, им уже много лет».

«Я поговорил с матерью, такое нежелание понимать, сразу недомогание, я не хочу все ворошить. Она не желает об этом разговаривать, я оставляю ее. Не хочу быть с ней грубым».

Мы скрываем наши страхи под позицией защитников! В довершение – фраза, которую слышишь так часто: «Я не могу, мой папа такой живой, это далось бы ему с такой болью. Да ему было бы легче умереть». Выражение, очень наглядно демонстрирующее, что речь тут не о благополучии нашего родителя, а о наших страхах выступить против него. Так же часто, впрочем, я слышу и другое: «Не могу я с ним поговорить, он умер. Будь он жив, было бы легче».

С живыми или мертвыми, молодыми или старыми, бедными или богатыми, здоровыми или больными – с родителями разговаривать всегда трудно. Мы не причиняем боли нашим родителям, разговаривая с ними, не причиняем им боли и помогая им исполнять их родительскую роль. Даже страдая от рака или болезни Альцгеймера, даже в коме, наши родители могут услышать нас. Зато если они не желают, то и не услышат! Они располагают всем арсеналом защитных средств, чтобы не слышать, среди которых на самом видном месте – простое нежелание понять. Тут бесполезно ограничивать себя – наши родители сами отфильтровывают все то, что способны впитать.

Вивьен умер от рака. За несколько недель до кончины он говорил мне: «Хочу умереть раньше отца». Он очень боялся болезни своего отца, опасался, что зрелища болеющего отца он не перенесет. Когда через несколько недель после его смерти я разговаривала с отцом, он в слезах признался мне: «Как несправедливо, ведь это я должен был уйти». Будь это в его силах, он бы с радостью отдал свою жизнь в обмен на жизнь сына. Если бы только они могли переговорить друг с другом до разлучившей их смерти. Но Вивьену не хотелось «заставлять отца страдать». На деле же он боялся понять, что отец недостаточно любил его. Он его идеализировал: такой талантливый, так много страдал и всем пожертвовал. Вивьен был уверен, что разочаровал его. Почему? Его отец был трудоголиком и мало времени проводил с сыном. «Потому что я не такой уж хороший», – думал про себя Вивьен. Ему, убежденному, что он не оказался достойным высоких отцовских упований, первому и стушеваться. Конечно, он не хотел сознательно умирать, но… предпочел смерть разговору со своим отцом! А при этом папа позднее признался мне, как гордился сыном. Но, увы, никогда ему об этом не говорил.

Что же кроется за уважением к родителям, заключенным во фразах «они этого не вынесут» или «это сделает им слишком больно»? Всего лишь опасение не быть любимыми и трудности в общении.

Мы строим фантазии: вот мы с ними поговорили, а родители вдруг взяли и сразу рухнули! На самом деле, и я часто видела тому экспериментальное подтверждение, если в начале они действительно проявляют некоторое беспокойство, то всегда счастливы сближению со своим ребенком и этой новой задушевной близости. Больше того, они довольны возвращением своей роли родителей. Все здоровые родители желают, чтобы их дети оказались счастливей их самих. Роль родителей – защищать собственное потомство. Они реализуют себя в этом покровительстве. Если малыш болен, маме хочется принять на себя его боль. Большинство родителей, подобно отцу Вивьена, с радостью отдали бы свою жизнь, когда их потомству грозит опасность. Даже если они часто рабы повседневных хлопот, заложники своих забот и собственного прошлого, забывают о том, как важно для них видеть улыбки своих потомков, и пускаются в критику, не представляя себе последствий такого осуждения.

Родителям можно сказать все – разумеется, при условии соблюдения известных правил общения, когда исключаются любые осуждения, обвинения или упреки. Вот почему архиважно опустошить избыток ярости и ненависти в кабинете психотерапевта. Когда раны исцелены, можно более беспечно обмениваться мнениями. Зачем же снова ворошить прошлое, если оно уже не приносит нам страданий? Затем, что чем больше вы разговариваете, тем больше друг друга любите.

Лауру мать не любила. Она била ее, унижала, лишала свободы всеми возможными способами. Она явно невзлюбила ее – до того, как дочь стала взрослой. И все-таки из чувства дочернего долга Лаура каждую субботу приходит в дом престарелых, где мать, страдающая болезнью Альцгеймера, доживает свои дни. Лауре тяжело каждую неделю приходить и видеть мать – но она ощущает себя скованной чувством долга. Проходили недели и месяцы, и видеться с матерью становилось все тяжелее. Как по-прежнему сохранять «добрую мину», проявлять любезность и сочувствие, когда внутри бушует несказанная ярость на того самого человека? Лауре приходилось сдерживаться, и ей угрожала депрессия. На мое предложение поговорить с матерью об их прошлом она возразила: «Я не могу с ней разговаривать, она больна, ничего не понимает, даже не узнает меня уже много месяцев». Тут открывалась такая прекрасная возможность, что я ответила ей: «Ну, раз уж она ничего не понимает, улавливает все наоборот и даже не помнит, как тебя зовут, ты смело можешь сказать ей все, что у тебя на душе». Аргумент был принят. Лаура решилась освободиться от тяжести в ее жизни.



В ту субботу мать держалась как обычно, глядя на нее, нельзя было подумать, будто она хоть что-нибудь понимает. Но через неделю она ждала ее в конце коридора с раскрытыми объятиями. «Лаура, доченька моя». Брызнули слезы. Больше года Лаура не слышала, как мать называет ее по имени. «Лаура, доченька моя, благодарю тебя за то, что ты мне сказала, это правда, я никогда не любила никого из моих четверых детей. Сейчас я очень хочу любить вас». Они вышли погулять в сад, держась за руки. И могу вас уверить, что теперь Лаура будет посещать мать каждую субботу с легкой душой!

К тому же, с этого дня у ее матери наблюдалась впечатляющая ремиссия. Пусть и не все недуги имеют психическое происхождение, но психика оказывает большое влияние на физику. Мать Лауры, разумеется, сохранила известное количество симптомов, зато восстановила многие детали понимания и овладения собою.

Отец Валери находился в коме, когда она с ним разговаривала. «Я уверена, что он моргал», – говорит она, счастливая оттого, что ей удалось установить контакт с папой до того, как он умер.


Натали пережила трудный опыт. Она не хотела говорить о нем отцу – тот страдал сердечной недостаточностью. Мать поддерживала ее, убеждая: «Не говори отцу, ты его убьешь». Натали ничего не говорила. Чуть позднее у мужчины случился инфаркт. Она почувствовала, что он может умереть, а они так и не поговорят. Смогла соразмерить, сколько невысказанного, тайны, давило на сердце ее папы. Она проговорила с ним, говорила долго, до самого примирения: «Как мне хорошо, что ты так поступаешь», – сказал ей отец. «Как прекрасно любить и чувствовать себя любимым».

Разделенная любовь – куда лучший предвестник здоровья, нежели тайны, обвинения или недосказанности.





4. «Это было бы слишком легко»




«Она много лет унижала меня, била, опускала ниже плинтуса, и что – хватит разок поговорить, чтобы я ей все простил? О, нет! Это было бы слишком легко». Вот до какой степени остается Мишлин злопамятной к своей матери, она явно не готова к примирению. Она верно чувствует, что выразить свой гнев означало бы ее освободить. Но действительно не хочет исцеляться от своих душевных ран. Ее нынешние жизненные неудачи – наказание для ее матери. У нее смутная надежда на то, что мать испытает чувство вины и осознает, сколько причинила ей зла.

«Это было бы слишком легко» – фраза, которую я часто слышу у себя в кабинете. Выпустить из себя гнев – значит снова создать диалог, и это явный шаг к возможному примирению. Такие пациенты не хотят расставаться со своей злопамятностью. Они жаждут отмщения и ради этого предпочитают хранить в себе свой гнев, свое презрение. Это одна из выгод, чтобы остаться безмолвным.

И парадоксально, но так: когда отказываются от выражения гнева, то для того, чтобы лучше сохранять ненависть. Стремление наконец обрести власть над родителями, наказать их иногда так сильно, что некоторые готовы жертвовать целыми пластами собственной жизни – социальной, эмоциональной или профессиональной. Другие доходят до того, что приносят в жертву и саму свою жизнь. Они убивают себя, чтобы причинить боль отцу или матери, которые их не любили, не замечали, не признавали. Это их месть. Иногда оставленная предсмертная записка противоречит их акту отмщения: «Благодарю вас за все, что вы для меня сделали, я не хочу причинять вам боль». Они так боятся поговорить, что предпочитают убить себя. Но и такой поступок – это месть. А еще (и очень часто) это акт послушания бессознательному родительскому повелению: «Заткнись!» Уже давно такой человек чувствует себя лишним. Он ужасно страдает от чувства пустоты. Он не находит себе места; и его самоубийство одновременно и поиск любви (они будут плакать, вот тогда и увидят, что со мной сделали), мщения (пусть им будет больно, пусть больше не говорят, что все для меня сделали), и послушания (смотри, папа, смотри, мама, я ухожу из жизни, я больше ничем вас не встревожу).

Выбирать путь любви, конечно, тяжелее, но насколько же этот путь плодотворней.





VII. Стать взрослым





Мейстер Экхарт, христианский мистик XIII века, замечательно определил неизбежные этапы духовного пути от детских суеверий к зрелости. Революционер для своей эпохи, он был отлучен папой от церкви, а потом реабилитирован.

Он описывает первый этап как этап слепого суеверия. Верующие приходят в церковь, присутствуют на мессе и стараются показать, что они добрые люди. Они подчиняются правилам, соблюдают ритуалы. Чтобы пойти дальше, говорит нам мейстер Экхарт, надо отвернуться от Церкви, от догмы и от родителей. Дабы обрести веру, нам нужно искать ее в нас самих, больше не доверяя ничему из того, что нам говорят, но испытать истину внутри себя. Дабы обратить взор к Богу, прежде всего нужно отвернуться от верований, которым нас научили наши старшие. Не нужно Церкви, не нужно родителей, мы в оппозиции. Это второй этап. Затем надо двигаться еще дальше. Третий этап – перейти пустыню. Мейстер Экхарт призывает «оставить родителей, оставить Церковь» и идти в одиночестве на поиск самого себя, на поиски Бога. Во время четвертого этапа человека призывают осмелиться страдать. Почувствовать собственную боль – это приближает к самому себе. Испытать и сердцем, и телом, и душою страдания и радости, дабы на пятом этапе обрести невозмутимую безмятежность, то есть способность воспринимать и радости, и горести с одинаковым настроением. Только тогда мы можем ждать экстаза – на шестом и последнем этапе. Это и есть психологические этапы, чтобы возвыситься от зависимости к зрелости; зависимость, противозависимость, независимость, взаимозависимость.





1. Зависимость




Одного взгляда отца достаточно, чтобы она замерла, сидя за столом. Малейшее подергивание лица матери – и она уже чувствует себя виноватой. А ведь Мартине сорок два года, она руководит группой из двадцати сотрудников, она признанный авторитет в своей области. Это сильная женщина, она не растеряется в любой ситуации. Кроме общения с родителями. Стоит ей провести рядом с ними всего несколько минут – и она регрессирует, теряет всю непринужденность и снова становится покорной маленькой девочкой. Даже ее голос при них меняется, становясь тоньше и писклявей. Превращение весьма показательное. Мартина сама, может быть, даже и не заметила бы этого, если б ей не сказали муж и даже ее дети. Наше чувство покорности родителям зачастую бессознательное. Другие замечают его, а мы – нет. Мы так к нему привыкли. Некоторые обращают внимание на то, что после визитов в семейное гнездо они чувствуют напряжение, усталость или подавленность. Но никогда не осознают причин этого.

У наших родителей столько власти над нами. Выросшие, сами ставшие родителями, глядя на тех, кто зачал, родил и воспитал нас, мы часто превращаемся в маленьких детей. Мы как будто еще не поняли, что выросли. С ними невозможно общаться так же естественно, как с другими. Отношения власти, зависимости и подчинения все еще живы в нас. Наши родители подарили нам жизнь, мы зависели от них в самые беззащитные поры нашей жизни. Трудно уйти от привычек, чтобы обрести живые отношения.





2. Отвернуться от родителей




Отрочество – пора бунтарская. В это время подвергают сомнению все на свете и восстают против родителей. Но при этом такой бунт, не полностью понятый и недооцененный, резко осуждаемый и даже сорванный, недостаточен для того, чтобы помочь становящемуся взрослым избавиться от рефлексов, обусловленных его детством. Лишь эмоциональное соучастие, иначе говоря – свободное выражение эмоций и их прием, позволит не застыть на автоматизме реакций и сохранять свободу.

Никакого нет секрета в том, что, дабы стать самим собою, необходимо избавиться от доминирования другого, сказать категорическое «нет» тому, от кого мы зависим. «Отвернуться от родителей» – имеет смелость призывать мейстер Экхарт. Да, отвернуться от родителей, чтобы уйти от притяжения тех, кто дал нам жизнь и воспитал – этих гигантских покровителей, которые могут любить, а могут и не любить нас. Стать взрослым означает убедиться в том, что мир не обрушится, если вы уйдете из-под надзора родителей. У меня есть право смотреть в разные стороны, у меня есть право не верить тому, что кричат мне родители, у меня есть право быть на них непохожим. А пережив этот опыт, я обретаю право еще и сам выбирать собственные ценности, – отличаются ли они от ценностей моих предков или же с ними совпадают.

Все взрослые были подростками. Все прожили этот период – волнующий изнутри и часто доставляющий волнения тем, кто извне. Все мужчины ощущают эти выбросы тестостерона, мобилизующие их агрессивность. У всех женщин играли гормоны. Все чувствовали такой жизненный взлет – он, если его не подавлять и не обращать против самого себя, стремился заново переделать жизнь, сделать ее лучше, чем была у стариков. Внутреннее ощущение всемогущества, свойственное этому периоду жизни, вступает в борьбу с реальным бессилием, которое тем значительнее, чем менее подросток владеет своей жизнью. Такое напряжение переживается трудно, и самым бессильным, чтобы возместить хоть немного властвования, единственным выходом кажется насилие. Но при этом большинство родителей, вместо того чтобы поддержать подростка в конструктивной оппозиции, стараются ограничивать его, запирают. Они приумножают запреты. Тогда некоторые юные души поворачивают свою агрессивность против себя самих, прибегают к наркотикам, впадают в депрессию, занимаются саморазрушением. Это все равно что, будучи не в силах изменить свою жизнь, повернуть бейсболку, надев ее задом наперед. Козырек, символ планов, смотрит назад, лоб оголился, и вот они бьются им обо все, что встречается на пути. Они всему противостоят. Есть такие, особенно доведенные до бессилия, кто из-за недостатка перспектив, чувства острой тоски, школьных неудач или просто провала позитивной модели жизни сеет разрушения вокруг.

А некоторые из подростков вовсе не страдают от «кризиса». Они замыкаются в учебе, канализируя яростную энергию в своих тетрадках, и родителям от них одно удовольствие. Другие же выказывают себя очень агрессивными, озлобленными, даже склонными к насилию. Можно подумать, что они, как и должно быть по-хорошему, отвязались от родительской опеки. Но чаще всего, если присутствует насилие, оно лишь завеса над реальностью: по видимости, отвязавшиеся, эти подростки остаются порабощенными их собственным бессознательным. Они грызутся из-за пустяков и оставляют в сторонке свои истинные потребности. Подлинные душевные раны, более глубокие, остаются неосознанными. Агрессивность в этом случае не является освобождающей. Настоящий гнев, не будучи понятым, еще отяжеляется взрывными реакциями из-за мелочей. То есть проявляемой агрессией эти подростки, так сказать, «защищают» родителей. Иными словами, избегают сталкивать их лицом к лицу со своей правдой. Они бросают им массу обвинений, только чтобы не разговаривать с ними по душам. Это реальность, которую часто так и не осознают до конца. Иногда они еще и боятся собственных родителей. Выдавая репрессивные реакции, те лишь приумножают неуверенность своих отпрысков, которые еще слишком малы, чтобы стать взрослыми, и подростки еще менее готовы заявить о своей правде. Таким родителям неплохо бы посоветовать, чтобы от них отвернулись еще решительнее, только так они смогли бы расслышать за видимыми требованиями глубокие травмы детей.

В процессе психотерапевтического лечения такой этап «отворачивания» от родителей также необходим. Тем более если отрочество не было в достаточной мере плодотворным. Этот этап наступает, когда завоевано доверие к психотерапевту, ибо, чтобы противопоставить себя родителям, необходимо чувство безопасности. И тогда в начале терапии люди, как подростки, видят только негативные стороны своих предков. И разумеется, родителям это неприятно.

Да это не дети неблагодарны – само звание родителей неблагодарное! Чтобы лучше пройти такой период, полезно помнить, что – как и в период отрочества – эта систематическая оппозиционная бравада окажется тем короче и преодолимей, чем больше она будет уважена и выслушана, – и тем дольше и тяжелее, чем выше будет стена непонимания, авторитаризма и обвинений, которую она встретит.

По ходу всего психотерапевтического лечения придет черед и гнева против самого психотерапевта. На первом этапе терапии врач играет очень важную роль. Чем больше не хватает родителей, тем сильнее трансфер. Терапевту достается много власти. Он должен служить противовесом родительским указаниям. Это новый родитель, благодаря которому личность должна научиться сама заботиться о себе. После фазы идеализации, когда психотерапевт возвеличивался, прогрессирующий пациент неизбежно переходит к этапу гнева против своего терапевта. Он начнет критиковать позицию, фразы, указывать на недостатки, изобличать ошибку. Этот гнев позволит ему уйти от идеализации, вырасти и освободиться. Оттого-то так важны для психотерапевта способность и умение принимать гнев своих клиентов.

Чтобы взглянуть в лицо самому себе, собственной правде, чтобы стать индивидуальностью, необходимо отвернуться от всего, чему нас научили, и отделить себя от этого.