Потерянный ребенок

Харви глубоко вздохнул.

– Ладно, сейчас оденусь потеплее и поеду в бухту. Я возьму с собой парочку друзей, если вы не возражаете.

– Думаю, было бы лучше, если бы вы остались здесь, мистер Робертс, на случай если нам поступит новая информация.

– Если я кому-нибудь понадоблюсь, звоните.

Детектив-инспектор Райнер проводил Харви взглядом и вскоре услышал, как тот с грохотом поднимается по лестнице.

– Кто-нибудь ездил в больницу Святого Дунстана допросить ту старушку, о которой сообщила по телефону медсестра? – спросила, вернувшись, Галт.

– Она не медсестра, она одна из сиделок в ее доме престарелых – Рози Джонс, если не ошибаюсь. Мы не были уверены, что у нас с ней получится поговорить со старушкой, врачи думают о том, чтобы переводить ее в отделение интенсивной терапии. Если читать между строк, то они не уверены, что у нее осталось много времени, – добавил Райнер.

– Напомните еще раз, почему нас так заинтересовало это обращение? – спросила детектив-инспектор Галт.

– Она видела Харви Робертса в дневных новостях и утверждает, что знает, где находится ее ребенок.

– Ее ребенок, не ребенок Джессики? – уточнила детектив-инспектор Галт.

– Нет, ее ребенок. Но старушка заявила, что знала Джесси, или скорее Джесси знала ее. По словам Рози Джонс, пару недель назад Джесси пыталась с ней связаться. Джесси пришла в дом престарелых, но старушка спала, а та не захотела ее будить. Потом Рози узнала ее по фотографии в дневных новостях.

– Кто эта женщина? Откуда Джесси вообще ее знает? – детектив-инспектор Галт просмотрела записи в блокноте в поисках каких-либо подсказок, потом кивнула самой себе. – О’кей, я отправлю в больницу машину. Сообщите, когда с ней поговорят. На ферму уже выехали?

– Да, – ответил детектив-инспектор Райнер.

На лестнице послышались тяжелые шаги Харви. Спускаясь, он заметил, как один из полицейских, неся к выходу коробку с его вещами, взял со стола в коридоре фотографию Джесси и Лиз.

Проследовав за ним, Харви еще раз взглянул на двух улыбающихся на снимке женщин и разглядел на заднем фоне «Сивью», их домик у моря, возвышающийся на прибрежных скалах.

Ну конечно же, она отправилась в бухту Уиттеринг. Как он мог быть так слеп все это время?

Преградив полицейскому путь, Харви достал из коробки рамку с фотографией своей жены и дочери и вышел за дверь в спускающуюся на город ночь.





Глава восемнадцатая




Гарриет

Январь 1947 года

Гарриет Уотерхаус стояла на подъездной дороге перед особняком Норткот и наблюдала за тем, как ее мужа в смирительной рубашке и под действием успокоительного увозят на скорой в психиатрическую лечебницу Гринуэйс. Почувствовав на себе чей-то взгляд, она взглянула наверх и увидела Сесилию Бартон, которая в изумлении смотрела на нее в окно своей спальни. Она была бледная, как привидение, и ее била дрожь. Встретившись с Гарриет взглядом, Сесилия прижала ладони к оконному стеклу и раскрыла рот в беззвучном вопле.

– Ты в порядке, дорогая? – К Гарриет повернулась старшая горничная, заталкивавшая обратно любопытных слуг, вышедших посмотреть, отчего такой переполох.

– Да. Мне просто нужна минутка, если позволите, – с трудом выговорила Гарриет и бросилась по холодным коридорам в свою спальню, где свернулась в маленький клубок на кровати. Обхватив голову руками и закрыв глаза, она попыталась осмыслить все то, что произошло утром, хотя и догадывалась, что память об этих событиях будет мучить ее еще много лет.

Она раскладывала одежду, которую Сесилия должна была надеть в тот день, когда услышала, как кто-то снаружи бежит по каменной плитке коридора. Зная, что бегать в особняке Норткот было запрещено, Гарриет с ужасом почувствовала, что в доме случилось что-то неладное. Когда в дверь заколотили руками, она с тревогой открыла ее и увидела одну из служанок, запыхавшуюся и бледную.

– Прошу прощения, что побеспокоила вас, миссис Уотерхаус, – пробормотала она, пытаясь перевести дух, – но мистер Джеймсон сказал вас позвать. На кухне произошел несчастный случай, ваш муж был там.

Как бы Гарриет ни торопилась добежать до нужного крыла, к тому моменту, когда она оказалась у двери в кухню, Джейкоб заблокировал ее изнутри колодой для рубки мяса, и никто не мог ни войти, ни выйти. Изнутри был слышен только крик поварихи.

– Что происходит? – спросила она мистера Джеймсона, старшего лакея, который молотил по двери кулаками и кричал, чтобы его впустили внутрь.

– Ваш муж заперся с Бетти. Кажется, он убежден в том, что немцы оккупировали дом, а виновата в этом Бетти, которая якобы их укрывала. Он вырвал из стены телефон, поэтому мы не можем позвонить в полицию, а когда он закрывал дверь, я видел, что он держал у ее горла нож.

Гарриет в ужасе посмотрела на старшего лакея и, пошатнувшись, оперлась рукой о холодную каменную стену. Коридор снова наполнился пронзительными криками поварихи.

Она повернулась к молодой служанке, вызвавшей ее из спальни Сесилии.

– Мэри, беги в конюшню и скажи Сэму, чтобы он ехал на велосипеде в город и вызвал полицию. Пусть скажет, что в поместье Норткот случилась беда, нужна срочная помощь. Иди сейчас же, да поторопись. И не возвращайся со словами, что не можешь его найти. Если его нигде нет, поезжай ты.

– Хорошо, миссис Уотерхаус.

Гарриет подошла к кухонной двери, попросила мистера Джеймсона отойти и тихонько постучалась.

– Джейкоб? Это я, Гарриет. Пожалуйста, открой дверь. Ты пугаешь Бетти. Отпусти ее, Джейкоб. Я знаю, что ты не хочешь ей зла.


Она просила и умоляла его выйти, но все было тщетно. И тогда, стоя у двери и пытаясь смириться с ужасом от того, что Джейкоба, скорее всего, должны были поместить в психиатрическую лечебницу, она начала вспоминать все, что происходило в последние несколько месяцев, отчаянно размышляя о том, что она могла сделать, чтобы это предотвратить.

Несмотря на то что Джейкоб полностью от нее отдалился и уже полгода жил в сарае, она все еще старалась навещать его. Однако в какой-то момент Гарриет осознала, что каждый ее визит только злил его еще больше, в то время как гнездышко, которое он соорудил себе на чердаке сарая и куда он принес парафиновую лампу, книги и одеяла, приносило ему, казалось, что-то вроде умиротворения. Поэтому в последнее время у Гарриет стали опускаться руки и она оставила своего одичавшего мужа в покое, чему тот, видимо, был только рад, – лишь бы она держалась от него подальше.

Крики Бетти затихли, и мистер Джеймсон снова начал колотить в дверь. Гарриет представила себе сцену на кухне, то, как налились от злобы карие глаза ее мужа, разбросанную по всей кухне утварь, повариху, которая оставила все попытки высвободиться из его рук и замолкла в ужасе за свою жизнь. Во всем этом была виновата именно она. Зная, как сильно им была нужна эта работа, она делала все возможное, чтобы скрывать от других поведение Джейкоба, молясь о том, чтобы со временем его состояние улучшилось.

Во многом успех ее плана зависел от того, будут ли у мистера Бартона жалобы, однако Джейкоб, мучившийся от бессонницы, работал до двенадцати часов в день, а недавно даже был повышен до должности старшего смотрителя. Судя по слухам, ходившим между слуг, он был самым трудолюбивым смотрителем из всех, кто когда-либо работал в особняке Норткот. Более того, с тех пор как Джейкоб исчез из жизни Гарриет, она смогла круглосуточно ухаживать за женой мистера Бартона, которую он с недавних пор стал называть «надоедливой», и усердие Гарриет не могло не радовать хозяина дома.

Прошло, казалось, несколько часов, и Гарриет уже охрипла от попыток докричаться до Джейкоба через закрытую дверь, когда наконец послышался вой сирен, и она, как в тумане, бросилась к главному входу и увидела, как по подъездной дороге к особняку несутся три машины: две полицейских и скорая.

Из машин вышло больше десятка людей, которые, минуя Гарриет, бросились к дому. В считаные секунды полицейские выломали дверь на кухню, прижали Джейкоба к полу и воткнули ему в ягодицу огромную иглу. Накинув ему на плечи коричневый плед, его повели мимо нее, и Гарриет с ужасом поняла, что он почти без сознания. Когда она протянула к нему руки, он впервые за долгое время не отшатнулся от нее и со слезами на глазах попросил у нее прощения за то, что совершил.

Все это время Гарриет знала, что Джейкоб никогда не оправится от своего недуга, однако она убедила себя в том, что в последнее время его жизнь стала гораздо спокойнее – вот уже больше года он жил вдали от войны, вдали от города, и, казалось, находил умиротворение в работе по хозяйству. Помимо того эпизода в сарае, Джейкоб никогда и ни к кому не проявлял своей жестокости. Эпизод в кухне стал для Гарриет полнейшей неожиданностью.

Высокий мужчина в твидовом пиджаке и с впавшими щеками вышел из машины скорой помощи и протянул ей свою руку.

– Меня зовут Филипп Пул. Я один из соцработников в психиатрической лечебнице Гринуэйс, и я буду следить за тем, чтобы за вашим мужем хорошо присмотрели. В нашей лечебнице есть отделение для пациентов, страдающих от военного невроза, и поскольку ваш муж находится в довольно тяжелом состоянии, мы хотели бы госпитализировать его и понаблюдать за его состоянием в течение нескольких дней.

Гарриет беспомощно взглянула на мужчину, который был заметно выше нее и отбрасывал на нее тень исполинских размеров.

– Что вы с ним будете делать? Он никогда бы не навредил Бетти. Это война во всем виновата, не он.

– Пока мы не будем предпринимать никаких действий. Подозреваю, что он уже долгое время плохо спит, поэтому мы назначим ему лекарство, которое поможет справиться с его бессонницей. Затем мы подумаем о других методах лечения.

– Пожалуйста, не применяйте к нему шоковой терапии, – взмолилась она, приблизившись к врачу и понизив голос, чтобы их не услышали другие. – Ему просто нужно отдохнуть. Я не хочу, чтобы вы к ней прибегали. – Несмотря на то что Гарриет пыталась держать себя в руках, при мысли о том, что они могли сделать с ее мужем, по ее щекам потекли слезы испуга.

– Скорее всего, будет применена модифицированная инсулинотерапия. Мы позвоним вам, когда у нас будет более полное представление о том, с чем мы столкнулись. Мы ничего не станем предпринимать без вашего письменного согласия. Прошу, не беспокойтесь. Сейчас ему лучше побыть у нас.

Лежа теперь на постели, на влажных от слез простынях, Гарриет заметила свой дневник, торчащий из-под матраса. В ее мыслях промелькнул образ Сесилии, стоявшей у окна и следившей за тем, как Джейкоба уводят в смирительной рубашке. В глазах Сесилии Гарриет не видела беспокойства за Джейкоба – нет, это был взгляд женщины, охваченной невообразимым ужасом. Пытаясь выяснить, что именно послужило причиной нервного срыва ее мужа, Гарриет не могла не задуматься о том, что давно не видела Сесилию и Джейкоба вместе. Казалось, их дружба закончилась так же быстро, как началась, и произошло это примерно в тот момент, когда окончательно подорванные нервы Сесилии дали о себе знать. Гарриет, внезапно охваченная тревогой, стала перелистывать страницы, мысленно составляя картину прошедших месяцев. В поисках объяснения для этого внезапного ухудшения его состояния она начала читать.

Май 1946 года

Дорогой дневник,

Я делала все, что было в моих силах, чтобы скрыть это, но, к сожалению, ни для кого больше не секрет, что миссис Бартон стало совсем нехорошо. Ее беспокойство из-за всевозможных дел, связанных с домом, стало настолько сильным, что она больше не может принимать никаких решений. Она доводит себя до исступления из-за самых незначительных вещей, и доходит до того, что она не спит две ночи подряд, переживая из-за разговора с одной из служанок. Несмотря на свое терпение, мистер Бартон проводит все больше времени в Лондоне, развлекая своих деловых партнеров и гостей. Обыкновенно он принимал их в особняке Норткот, но сейчас это стало невозможно в связи с ухудшимся состоянием его жены. Его симпатия к жене заметно охладела за последние несколько недель.

Миссис Бартон с тоской говорит о том, как хорошо было бы вырваться из гнетущей атмосферы особняка и вернуться в то время, когда она, еще будучи ребенком, проводила лето в домике у моря, который назывался «Сивью»; то были длинные жаркие дни, коротаемые за купанием и пикниками в пещере с матерью.

Она говорит об этом так часто, что у меня самой сложилось впечатление, будто бы я знаю этот старенький дом из камня, расположенный в каких-то шестидесяти футах от бухты Уиттеринг. За домом видна ферма, и вокруг нет ничего, кроме полей ячменя и океана. От берега к домику ведет вымощенная булыжником дорожка. На окнах, выкрашенных в белый цвет, колышутся на ветру кружевные занавески. В гостиной большой и уютный камин, а со второго этажа можно выйти на балкон, откуда открывается великолепный вид на море.

Когда мистер Бартон уезжает надолго, моя хозяйка то впадает в апатию, когда она отказывается вставать с постели, не умывается и совсем перестает следить за собой, то страдает от приступов бреда, когда у нее появляется навязчивая идея устроить грандиозную маскарадную вечеринку со всеми деловыми партнерами мужа, чтобы вернуть себе его расположение. В это время она почти не спит, готовит приглашения, списки, меню и костюмы, которые никогда никому не понадобятся, и полностью изматывает и меня, и всю остальную прислугу, и саму себя. На прошлой неделе она была в таком сильном волнении, что пришлось вызвать врача, который прописал ей очень сильное успокоительное. Оно помогает ей заснуть, но только на час или два, и потом она просыпается и кричит, что ее мать тонет и что ей срочно нужно найти ее. Поскольку у меня так и не получилось убедить Джейкоба вернуться в нашу спальню, я теперь сплю на раскладной кровати в комнате моей хозяйки, чтобы я могла успокоить ее, если она проснется посреди ночи. Мистер Бартон так часто отсутствует, что эта перемена его совсем не смутила.

Вместо того чтобы помочь ей, сестры Бартон только радуются тому, как она страдает. Я часто слышу, как они довольно громко и весело обсуждают, что Чарльз ее разлюбил, о, и если Сесилия, как они выразились, продолжит погружаться в пучины безумия и закончит в сумасшедшем доме, то это будет весьма удачно, поскольку так она освободит место для более подходящей кандидатуры на роль жены Чарльза.





Стук в дверь вернул Гарриет в настоящее, но она была еще слишком слаба, чтобы ответить.

– Да? – наконец произнесла она.

– Прошу прощения, но госпожа просит вас к себе, – послышалось с той стороны. Это была Вайолет, одна из молодых служанок. Несмотря на то что младший дворецкий и экономка любезно позволили Гарриет побыть немного одной, Сесилия, безусловно, сильно переживала за Джейкоба.

– Пожалуйста, скажи, что я скоро подойду. Потом иди на кухню, приготовь молоко для девочки и принеси его мне, – ответила она, заставляя себя подняться с кровати.

– Но госпожа не любит, когда кто-то кроме вас готовит еду для малышки, миссис Уотерхаус. – В голосе служанки послышались нервные нотки.

– Просто сделай это, Вайолет, прошу тебя.

При мысли о том, что Джейкоб сейчас ехал в машине скорой совсем один, напуганный, под действием успокоительного, Гарриет стало плохо. Завтра утром он должен был проснуться и обнаружить, что его поместили в сумасшедший дом… Ее возлюбленный, с которым она разделила свою жизнь, теперь терял рассудок где-то в психиатрической лечебнице. Она услышала, как плачет дочка Сесилии, и страстно захотела оказаться рядом с этой малышкой. За последнее время Гарриет так привязалась к Сесилии и к ее крохе. Ей нравилось проводить каждую секунду рядом с этой девочкой, а Сесилии, тревожность которой только росла, было нужно все больше помощи – и Гарриет, разбитая горем из-за Джейкоба, всегда так сильно мечтавшая о собственном ребенке, была только рада услужить. Однако ее любовь к Сесилии и ее ребенку означала лишь то, что все это время она чудовищно пренебрегала собственным мужем. Гарриет перелистывала страницы своего дневника, разыскивая хоть малейшее доказательство того, что она правда пыталась помочь Джейкобу, но ее стремительно охватывало чувство вины, настолько сильное, что ей стало дурно. Он был прав, когда сказал, что она его не любит. И пусть она боролась, этого оказалось недостаточно.

12 января 1947 года

Дорогой дневник,

Над пригородом Сассекса забрезжил рассвет, и я сижу и смотрю, как мирно посапывает прекрасная малышка, подарившая мне неописуемое счастье. Теперь я едва ли могу думать о всей той боли, которую она причинила, когда появилась на свет четыре дня назад. Маленькое чудо, законная наследница мистера Чарльза Бартона, родилась здесь, в особняке Норткот, на три недели раньше срока – утром 8 января 1947 года.

С того самого момента, когда я увидела, как она закричала что есть мочи, а акушерка вытерла с ее светлой кожи кровь матери, я полюбила ее, как свою собственную. Несмотря на все страхи Сесилии, девочка родилась вполне здоровой, однако за последние два дня у Сесилии появилось стойкая убежденность в том, что врачи пытаются убить ее с дочерью. В качестве причины она приводит тот факт, что Чарльз ее больше не любит и хочет заново жениться. Стоит только докторам зайти к ней, как она прижимает дочку к себе и никому не дает ее на руки. Лишь мне она позволяет кормить ее и держать на руках, поэтому, пока Сесилия спит, именно мне приходится сидеть в кресле с девочкой, на случай если с кем-нибудь из них что-то случится. Я вынуждена следить за ними всю ночь, и у меня уже совершенно нет сил.

Когда мы остаемся наедине, Сесилия шепотом рассказывает мне о том, как врачи хотели, чтобы она умерла при родах, – однако она выжила, и теперь они разрабатывают новый способ избавиться от нее. В некотором смысле я не могу винить ее за мысли о том, что врачи не сделали ничего, чтобы облегчить ее страдания. Ко второму часу ее болезненных родов Сесилия полностью потеряла над собой контроль. От каждой схватки ей становилось плохо, и мы постоянно боролись за то, чтобы она оставалась в сознании. Понадобилось два телефонных звонка, чтобы акушерка приехала на своем велосипеде, побрила моей госпоже лобок, сделала ей ванну, поставила клизму и дала легкое успокоительное, хлоралгидрат. Однако он совершенно не облегчил ее боли, напротив, миссис Бартон стало только хуже от головокружения и сонливости.

Довольно быстро я почувствовала, что что-то шло совершенно не так, и пошла звонить врачу, но мистер Бартон был в Лондоне – роды начались раньше срока, поэтому вместо него домом заправляли его нерадивые сестры, которые вмешались и сказали, что я только поднимаю лишний шум и что Сесилии нужно научиться быть тверже. По их словам, это был обряд посвящения, который помог бы ей стать женщиной. После этого они не пускали меня к ней в комнату. Я беспомощно сидела возле двери в ее спальню и слышала, как Сесилия звала меня снова и снова. Уже вечерело, когда сестрам наконец надоел этот шум, и мне разрешили войти. У двери они сказали мне – во всей своей бездетной мудрости, что моя госпожа не обладает сильным характером и что мне не стоит идти на поводу у ее слабостей.

Когда я вбежала внутрь, то увидела, как моя хозяйка в полной темноте корчилась от боли в углу комнаты, умоляя меня помочь ей. От этой картины у меня навернулись слезы на глаза, и когда она посмотрела на меня, ее затравленный взгляд напомнил мне взгляд животного, попавшего в капкан. Но я ничего не могла поделать, и с каждым часом наша беспомощность становилась только хуже.