Потерянные сердца

Она кивает, и я убираю руку. Ее глаза смотрят на меня в немом вопросе. Я впервые намеренно прикоснулся к ней с тех пор, как Наоми спала рядом со мной в палатке во время моей болезни. Мгновения, которые нам удается украсть, когда лагерь затихает, а она приходит ко мне с братом на руках, похожи на ее рисунки. Наоми романтична. Мечтательна. Она видит то, чего не видят другие, но все это – то, что она видит и рисует, – оторвано от действительности, и наши встречи тоже окутаны этой завесой сверхъестественности.

Несколько дней я избегаю ее, потрясенный ее рассказом о снах матери. Я вырос на Библии. Я знаю, кто такой Иисус. И мне не нравится это сравнение. И еще мне не нравится птица, которая становится человеком в головном уборе из перьев. Вождь, идущий по воде. Я не знаю, что это значит, и, наверное, это не так уж и важно, но невольно чувствую себя диковинкой, чем-то, что нужно изучить, в чем следует покопаться. Я не хочу быть диковинкой. Особенно в глазах Наоми.

Но мне удается избегать ее лишь до тех пор, пока мне не нужно стоять в дозоре. Как только я остаюсь один на один с животными, а лагерь затихает, мои глаза невольно начинают высматривать ее, и она не разочаровывает.

Рядом с ней я держусь осторожно. Не подхожу слишком близко. Не касаюсь ее щек и маленьких загорелых рук. Они так потемнели от солнца, что кажутся чужими. Я не пытаюсь ее поцеловать. Прошлый поцелуй не помог ее отпугнуть. Наоми не испугалась, а вот я сам – еще как. Так что я остаюсь на безопасном расстоянии – даже в темноте, когда она гуляет с Ульфом или садится на траву отдохнуть.

Днем мы держимся поодаль друг от друга, но в караване нельзя скрыться от чужих глаз, и я постоянно ловлю на себе любопытные взгляды. Уэбб всегда крутится под ногами, а с ним и Уилл, хотя я не возражаю. Все братья Мэй хорошие ребята. Правду говорил мой отец: все зависит от матери, а какой к ней прилагается осел – не так уж важно. Уинифред Мэй чертовски славная женщина. Уильям это понимает, надо отдать ему должное. Жена – это его главное преимущество. Сам Уильям мне не особенно нравится, хотя к мужчинам я вообще редко отношусь хорошо. Они смотрят на меня с подозрением, я отвечаю им тем же, вот и все.

И все же я посматриваю на Наоми, она на меня, а целый караван измученных людей с осунувшимися лицами смотрит на нас обоих помутневшими глазами. Я ничего не могу с собой поделать. Она очень исхудала, как и все женщины в караване. Мужчины тоже совсем усохли. Мы не задумываемся о вкусе еды, просто заталкиваем ее в рот, не глядя на содержимое. Но в то время как остальные ссутулились и съежились, Наоми остается стройной и прямой, ее плечи всегда расправлены, а глаза смотрят прямо и уверенно.

Глядя на нее, я чувствую себя немного сумасшедшим. Она слишком важна для меня, и я начинаю верить, что смогу ее заполучить, смогу добраться до Калифорнии, не потеряв ни мулов, ни денег, ни Наоми. Я начинаю надеяться и не уверен, что мне нравится это чувство. Это все равно что вылететь из седла, объезжая лошадь или молодого мула, и удариться о землю с такой силой, что в груди не остается воздуха. В первое мгновение думаешь, что тебе конец, но потом воздух возвращается в легкие, и тебя переполняет такое облегчение, что ты просто лежишь и дышишь. И не можешь надышаться. Вот на что похожа надежда: на самый сладкий воздух, который вдыхаешь после самого худшего падения в жизни. Это больно.

Адам Хайнз несколько раз приходит к ее костру вместе со своей тещей, миссис Колдуэлл. Прошел уже месяц после смерти его жены, и он ищет новую. По-моему, он неплохой человек. Просто слабый. Или обычный. Не знаю. Дочь пастора дала ему понять, что не откажет, но она не такая красивая, как Наоми. Так что Адам решил заглянуть на огонек и выяснить, не возьмет ли Наоми его в мужья.

Я держусь в стороне, чтобы она сама приняла решение. Злость и мучительная надежда сидят у меня на плечах и борются между собой. Я вижу, как смотрят на Наоми мужчины. Даже женатые. Особенно женатые. На нее, черт возьми, смотрит даже Эбботт, а он мне рассказал, что между ног уже давно ничего не чувствует.

– Несколько лет назад меня лягнула лошадь. С тех пор я уже не тот, что прежде, – говорит он. – Но мне же проще.

Иногда я жалею, что меня не постигла такая же судьба. Не хочу быть еще одним навязчивым кобелем, хотя Наоми меня таким и не считает. Она ничем не поощряет Адама Хайнза, да и остальным мужчинам не уделяет ни внимания, ни времени. Но я не хочу вступать в соревнование. Я не желаю увиваться за ней на потеху целому каравану переселенцев, которым больше нечем заняться, кроме как смотреть на меня, пока я смотрю на нее. И все же я чувствую, что сблизился с ней больше, чем с кем бы то ни было. И я начинаю надеяться.





9. Форт-Ларами




Джон




ЧАЩЕ ВСЕГО ПО ВЕЧЕРАМ Уайатта или еще кого-то из его ровесников – тех, кому не нужно управлять упряжкой, – отправляют вперед, чтобы найти место для ночевки. Сегодня ему снова выпадает жребий, а через полчаса он уже несется обратно верхом на Плуте, как в тот день, когда за ним гнался Собачий Клык и полсотни воинов пауни. Уайатт докладывает, что индейцы – мужчины, женщины и дети вместе с собаками и лошадьми – уже встали лагерем на самом лучшем пастбище перед подъемом к Форт-Джону, также известным как Форт-Ларами, куда мы доберемся завтра.

Переселенцы напуганы многочисленностью племени, и все хотят продолжить путь к форту, опасаясь останавливаться рядом с индейцами. Но месяц сегодня совсем тонкий, ночь будет темной, так что двигаться дальше после заката слишком трудно. До Форт-Джона еще полдня пути, к тому же Эбботт уверяет всех, что индейцы нас не потревожат.

– Это дакота, по-другому сиу, и они привыкли к караванам, проходящим через эти места. Они опасаются нас не меньше, чем мы их, – говорит он.

Похоже, индейцы сами остановились здесь ненадолго или, как и мы, только что прибыли, но они смотрят на нас без особого интереса, когда мы проползаем мимо. Сиу отдыхают от дневной жары в тени своих недостроенных типи. Шесты, которые обычно тащат за собой вьючные лошади, валяются повсюду среди шкур и припасов.

Я никогда не видел столько хороших лошадей. Мне на глаза попадается саврасый конь с песочного цвета шерстью и черной полосой на спине, которая тянется от макушки до кончика хвоста. Его передние ноги тоже черные, одетые словно в темные чулочки, и от этого кажется, будто он гарцует на каждом шагу. Окрасом и статью он напоминает мне Даму, хотя у нее не было такой черной полосы. Уэбб тоже показывает на него, крича мне с козел повозки, на которых он сидит рядом с матерью:

– Посмотри, какой красивый, Джон! Почти как Дама.

Вопреки заверениям Эбботта, дакота ни капли нас не боятся. Мы встаем на ночевку в полумиле от их временного лагеря. Нас разделяет невысокий гребень, однако через час несколько воинов с предводителями приходят к нашим фургонам с лошадьми и шкурами. Индейцы красивы, в меру упитанны и явно не бедствуют, однако все равно требуют угощения. Похоже, им просто нравится видеть встревоженную суету женщин и испуганные взгляды мужчин.

Огромный индеец с золотыми украшениями в длинных волосах и многослойными бусами из ракушек на шее начинает интересоваться Котелком. Я говорю, что не продам его, но воин не отстает, показывает своих пони одного за другим, проводит их мимо меня, показывая свое богатство. Я плохо понимаю его, хотя Эбботт и назначил меня переговорщиком. Пауни и сиу не ладят между собой, поэтому, услышав, что я говорю на пауни, они начинают смеяться. Отактай, мой учитель-полукровка, говорил на смеси сиу с английским, понятной только ему, так что не думаю, что мое знакомство с ним поможет лучше понять воинов дакота.

Один из них выходит вперед, называя себя военным вождем дакота и врагом всех пауни, однако он хорошо говорит на языке последних, как будто жил среди них в детстве. Может, этот воин, как и я, «двуногий», однако упрямо старается доказать, что это не так. Называет себя сыном вождя и обещает победить пауни в бою. Он покрыл лицо черной краской в честь того, что снял скальп «с такой же, как я, псины из племени пауни». Помахав передо мной снятым скальпом и увидев, что меня это не задело и не напугало, воин кидается на меня, чтобы сорвать у меня с головы шляпу. Я уклоняюсь, сам снимаю ее с себя и протягиваю ему. Куплю себе новую в форте. Уайатту тоже нужна шляпа. Пока он носит старую соломенную, от которой остались одни поля, из-за чего светлые волосы у него на макушке совсем побелели от солнца и кажется, что у него лысина. Раскрашенный черной краской воин касается его макушки кончиком копья.

– А с этого уже сняли скальп, – говорит он мне.

Уайатт вздрагивает, но продолжает стоять рядом, скрестив руки на груди, будто нанялся меня охранять. Это при том, что я вешу фунтов на пятьдесят больше.

Некоторые женщины из каравана пытаются отвлечь сиу едой, но те, хотя сами потребовали угощений, не слишком-то стремятся съесть то, что им предлагают. Наоми приносит булочки и раздает их воинам дакота с таким видом, будто это великая честь. Те не в восторге, а Черная Краска решает, что тоже хочет заполучить моего мамонтового осла. По-моему, он так ему нужен лишь потому, что я упрямо отказываюсь. Воин с золотыми украшениями теряет терпение и собирает своих пони, готовясь уйти, но Черная Краска продолжает ходить взад-вперед, поглядывая на скот и мулов, принадлежащих перепуганным переселенцам. Сомневаюсь, что он в самом деле хочет меняться. Скорее пытается показать всем, кто здесь главный.

Наоми касается своего лица, а потом показывает на него.

– Спроси, осталась ли у него еще краска, Джон. Вдруг я смогу предложить ему что-то поинтереснее.

Я передаю вопрос, сообщая, что она готова оказать ему честь, нарисовав картину. Тому явно становится любопытно. Я вижу, как приподнимается его подбородок и сверкают глаза. Черная Краска поворачивается к своей лошади и достает небольшой сосуд из седельной сумки, украшенной бусинами. Он ставит его на землю и отходит, скрестив руки на груди.

– Спроси его, не даст ли он свой щит.

Нахмурившись, тот кладет щит рядом с краской. Светлая кожа туго натянута на обруч из ивовых веток, по бокам висят перья и бусины, но середина ничем не украшена. Разгадав намерения Наоми, Черная Краска протестующе шипит, и я боюсь, что он выхватит щит. Когда она садится на землю и окунает пальцы в краску, его глаза широко раскрываются, но любопытство берет верх. На этот раз, рисуя без карандаша, Наоми работает обеими руками, время от времени поднимая глаза. Ее пальцы очерчивают форму и затеняют в нужных местах, и буквально через несколько секунд на щите начинает проявляться портрет воина. Тот изумленно фыркает, следя за тем, как руки Наоми порхают над картиной. Закончив, она выпрямляется и отодвигается от своей работы, вытирая пальцы о бизонью траву. Я поднимаю щит и вручаю его Черной Краске. Он ошарашенно смотрит на собственный портрет, и я прекрасно понимаю его чувства.

Воин с украшениями в волосах тут же приносит свой щит, показывая на сторону, полностью покрытую перьями. Наоми качает головой, и я касаюсь перьев, объясняя, что она не сможет на них рисовать. Черная Краска переводит мои слова, и воин с украшениями в волосах переворачивает щит на другую сторону, на которой бусины пришиты крестом. Он хочет, чтобы Наоми нарисовала портрет на свободном клочке. Она выполняет его просьбу, однако, когда тот же воин приносит ей целую стопку шкур, требуя расписать все, Наоми отказывается.

– Я хочу лошадь, – заявляет она. – Я разрисую все шкуры за лошадь.


– Наоми, – качаю головой я.

Мне вдруг становится ясно, что она задумала. Она увидела саврасого, хотя его нет среди тех пони, что предлагал мне воин с украшениями в волосах, и, как и Уэбб, заметила его сходство с Дамой.

– Скажи им, – велит мне Наоми.

– Нет, – решительно отказываюсь я.

Она поднимается, встает рядом со мной и показывает сначала на лошадей воина, а потом на себя.

– Наоми, – одергиваю ее я. – Ты напрашиваешься на неприятности. Пожалуйста, иди к себе в фургон.

Черная Краска смеется и говорит что-то остальным сиу, но я не понимаю слов. Воин с украшениями в волосах не унимается, снова показывая на шкуры, но Наоми скрещивает руки на груди и отказывается уступать.

Я говорю им, что утром мы уйдем в Форт-Ларами и что разрисованные щиты и угощение – это подарки. Еще я отдаю Черной Краске свой лучший нож. Затем я показываю жест, означающий «хорошо», чтобы дать понять, что переговоры окончены, и говорю, что торговаться мы не хотим и лошадь нам не нужна. Я прошу их забрать щиты, шкуры и пони и оставить нас в покое. Как ни странно, те, посовещавшись между собой, более ничего не требуют, садятся на лошадей и удаляются за гребень, покинув наши фургоны и устремившись в свой лагерь.

Я всю ночь не смыкаю глаз, опасаясь, что Наоми привлекла к себе лишнее внимание. Во многих племенах кража скво не редкость. В качестве откупа отцу девушки просто предлагают что-нибудь столь же ценное. Женщины и лошади здесь расхожая валюта. Родители Наоми явно боятся того же самого, потому что Уильям и Уоррен всю ночь сидят у фургона, следя за гребнем, за которым скрылись дакота.

На рассвете индейцы возвращаются. Их животные тащат шесты, привязанные за оба конца. Через шесты переброшены шкуры. Только на этот раз у нашего лагеря появляется не кучка воинов. Все племя – старики и дети, собаки и пони – готовится последовать за нами в Форт-Джон. Мы с Эбботтом выходим к ним навстречу, но Черная Краска требует привести «ту женщину» и жестами показывает «много» и «лица», обводя собственные черты рукой. Нет никаких сомнений, что Много Лиц – это Наоми. Когда я говорю об этом Эбботту, тот зовет ее, желая сохранить мир, однако теперь с ней выходит Уильям. Тот держит в руках ружье, но не спешит его навести, наблюдая, как Черная Краска вручает Наоми небольшие горшочки с красной, черной, желтой, белой и синей краской.

Наоми благодарит его, склонив голову, но, когда она пытается уйти, тот повышает голос, показывая, что еще не закончил.

– Я дам тебе лошадь, – говорит он Наоми и показывает на меня, настаивая, чтобы я перевел. Не обращая внимания на Уильяма, Черная Краска продолжает.

– Что он говорит, Джон? – спрашивает Наоми. Ее взгляд мечется между нами.

– Он хочет дать тебе лошадь.

Ее брови приподнимаются, а на губах появляется улыбка, которая тут же угасает, когда я передаю ей условия вождя.

– Но не просто так. Он готов подарить тебе сколько угодно лошадей, но взамен ты должна остаться жить с ним.

Наоми ахает и мотает головой. Я злюсь на нее за то, что она поставила себя в это положение, и Черная Краска это прекрасно видит. Он на секунду задерживает взгляд на мне, потом поворачивается через плечо и жестом подзывает кого-то. Девушка с длинными распущенными волосами, одетая в светлые шкуры, выходит вперед. Черная Краска нетерпеливо требует, чтобы она подошла ближе. Та встревоженно хмурится, а один из молодых воинов начинает возмущаться. Пони под ним пляшет, чувствуя его ярость. Я с трудом сдерживаю стон. Переселенцы, столпившиеся вокруг, наблюдают за сценой в напряженном молчании. Волы уже запряжены, фургоны нагружены, но никто не смеет сдвинуться с места и тем самым привлечь к себе внимание. Уильям, Уинифред и все их сыновья стоят у меня за спиной, а вот Эбботт куда-то запропастился.

– Она пауни. Как ты, – говорит мне Черная Краска, указывая на перепуганную скво. – Она не будет тебя злить. Я хочу себе женщину, которая рисует много лиц. Мы обменяемся, тогда Много Лиц сможет жить со мной и у нее будет много лошадей.

– Она не моя скво, – отвечаю я. – Я не могу ее отдать.

Я поворачиваюсь к Уильяму, но тот уже мотает головой, широко раскрыв глаза, и мне не приходится объяснять ему, что предлагает Черная Краска.

– Для него большая честь, что ты выбрал его дочь, – вру я, чтобы не оскорбить вождя. – Но она очень дорога своим родным и всем этим людям. Отец не отдаст ее. Даже за всех лошадей и за всех скво.

Черная Краска хмурится, но дает знак несчастной девушке, чтобы вернулась к своим. Молодой воин, который вступился за нее, успокаивается. Черная Краска смотрит на нас, несколько раз возвращаясь взглядом к Наоми, а потом пожимает плечами и хватается за гриву лошади, будто готовится уехать.

– Мне же лучше. Из белых женщин выходят плохие скво, – заявляет он, а потом повторяет то же самое на сиу, и его спутники смеются.

Я не спорю. Я вообще ничего не говорю, просто стою не двигаясь и жду, что будет дальше. Через несколько секунд Черная Краска вскидывает руку, и племя двигается с места, окончив переговоры и оставив только краски в горшочках. Их провожают молчанием. Мужчины, женщины и дети прячутся в фургонах за нашими спинами, опасливо выглядывая из круглых окошек в холстине, пока дакота не удаляются.

Когда индейцы превращаются в полоску у горизонта, среди переселенцев поднимается оживленный гомон. Смех, полный облегчения, стремится к небу, как дым костров. Уэбб подбегает и обнимает меня за ноги, Уайатт издает торжествующий клич, Уильям хлопает меня по спине, как будто я всех спас. Уинифред призывает благословение Господне на мою голову, а Эбботт трубит в рог, чтобы повозки трогались, и все как будто в порядке. Но мы с Наоми остаемся на месте как вкопанные, пока всеобщее волнение потихоньку не затихает и люди не расходятся по местам. Мой гнев и страх никуда не делись, и мне хочется отругать ее, чтобы она поняла.

– Он хотел обменять ту девушку на тебя, – говорю я ей.

– Я так и подумала, – бормочет Наоми. – Что ты ему сказал?

– Сказал, что у меня и так полно скво, еще одна мне не нужна. – Я бросаю на нее гневный взгляд, качая головой. Ничего такого я ему не говорил, и она это прекрасно понимает, но моя тревога никак не отступает, а ноги до сих пор дрожат.

– И что, он правда отдал бы ее? – спрашивает Наоми.

Ее голос выдает такую же опустошенность, какую испытываю я.

– Да.

– А когда ты отказался, что он ответил?

– Сказал, что из белых женщин получаются плохие скво.

– Ха, – усмехается она. – Черная Краска и сам вряд ли хороший муж.

Я невольно фыркаю, не сомневаясь, что Наоми права.

– Черная Краска готов был меняться напрямую. Без лошадей. Женщину на женщину. Тебя на нее, – с упреком говорю я.

Она уже начала расслабляться, словно ничего важного не произошло. Я пытаюсь напугать ее, выставив все так, будто разговор зашел дальше, чем на самом деле:

– Он интересовался твоими веснушками. Хотел знать, есть у тебя такие же пятнышки по всему телу, как у его любимого пони.