Потерянные сердца

– Она любит моего отца.

– Как мне показалось, твоего отца не так уж трудно любить.

– Он очень холоден. Боюсь, я похож на него. – Джон как будто пытается меня предостеречь. – Но зачем мистеру Колдуэллу причинять тебе боль? – спрашивает он, меняя тему.

Его взгляд устремлен в темноту, как будто ему не так уж важен мой ответ. Но меня не проведешь.

– Я недостаточно долго скорбела, – прямо отвечаю я.

Джон переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит мне в глаза.

– Он был похож на отца? – спрашивает он, и я не сразу соображаю, о ком речь.

– Кто?

– Твой муж. Дэниэл. Он был похож на отца? – Джон снова отводит взгляд.

– Я бы сказала, что нет… Но не уверена, что это так. Может, со временем он бы стал похожим на отца. Мне кажется, мы не очень хорошо друг друга знали. Недостаточно близко. Мы дружили с детства, но нельзя сказать, что мы… вместе выросли. А потом его не стало, и я так и не смогла узнать его ближе.

– По-настоящему узнать кого-то непросто, – шепчет Джон.

– Да. Правда, – киваю я. Мне кажется, я даже саму себя толком не знаю.

– И все же… ты вышла за Дэниэла.

– Мы были друзьями. Мы нравились друг другу. И у нас обоих больше никого не было. Свадьба казалась мне… закономерным продолжением.

Мне хочется как-то оправдаться, но я останавливаюсь. Джон знает, в каком мире мы живем. Мужчины и женщины заключают браки. Ради выживания. Такова жизнь. Я не сомневаюсь, что Уоррен найдет новую жену. И Адам Хайнз тоже. Так уж все устроено.

– Меня ты тоже не знаешь, Наоми, – говорит Джон, бросая мне вызов, используя мои собственные слова против меня. – Недостаточно близко.

– Но я хочу этого, – отчетливо произношу я. – Хочу узнать тебя поближе. Много на свете людей, которых тебе хотелось знать ближе?

– Не могу вспомнить ни одного, – нехотя признается он.

У меня невольно вырывается смешок.

– Вот и я тоже. Это слишком сложно. Я предпочитаю рисовать лица, не задумываясь о том, что прячется за ними. Но с тобой все не так. Тебя я хочу узнать ближе.

Он кивает, и я решаюсь спросить:

– А ты меня, Джон?

– Да, Наоми, – тихо произносит он. – Я тоже хочу узнать тебя поближе.

И для меня этого довольно.





* * *


Мы все привыкаем мириться с тяготами пути. Бесконечные дни погрузили нас в оцепенение, но смерть отстала. Может, ее утомило наше монотонное движение вперед. За следующие две недели мы никого не теряем и не роем больше могил.

Я счастлива.

Так странно испытывать счастье, когда жизнь так тяжела, грязна и утомительна, каждый день похож на войну, а по ночам жесткая лежанка оставляет на моем теле синяки, которых уже не меньше, чем веснушек у меня на щеках. Я никогда не чувствовала такой крайней, всепоглощающей усталости, и все же… Я счастлива. Мама подарила жизнь Ульфу, и все-таки он мой, хотя я не могу этого объяснить. Может, дело в том, что я много забочусь о нем и чувствую себя в ответе за него. Может, это просто продолжение моей любви к маме, которая слишком слаба и измучена, чтобы справляться с ним без моей помощи. Так или иначе, он мой, и, когда я не держу его на руках, мне все время кажется, что чего-то не хватает.

Мальчишки тоже заботятся о нем. Кажется, будто он всегда был нашим братом и с нетерпением ждал своего часа где-то в трансценденции, чтобы стать членом семейства Мэй, и теперь, когда он с нами, мы уже не помним, как жили без него. Он улыбчивый – мама говорит, что я тоже рано начала улыбаться, – такой любопытный и ясноглазый, дергает ножками и шевелит губами, когда мы говорим с ним, как будто пытается нам отвечать. Уэбб часто сидит, наклонившись над его личиком, и ведет с ним длинные односторонние беседы, рассказывая о мулах, лошадях и Калифорнии, а Ульф как будто все впитывает.

И все же, даже будучи милым и хорошим, он никак не желает успокаиваться по ночам. Может, виновата постоянная качка, которая убаюкивает его днем, но, когда приходит время ложиться спать, нам с мамой приходится по очереди гулять с ним, чтобы он не перебудил весь караван.

Иногда по ночам я иду туда, где Джон охраняет животных – он всегда сторожит в первую смену, – и сажусь рядом с ним, позволяя Ульфу капризничать там, где его никто не услышит, а мы тем временем говорим о звездах или о чем-нибудь простом. Джон научил меня некоторым словам на пауни. Он не называет малыша Ульфом, хотя сам придумал это имя. Он зовет его Скиди – на пауни это значит «волк». Волков здесь много. Мы уже замечали следы присутствия бизонов: их лепешки и побелевшие черепа, разбросанные по песчаным склонам; но самые частые гости все равно волки. Они прячутся среди скал и следуют за нами по колее, и маме все время снится, что они утащат Ульфа.

Однажды ночью я засыпаю от усталости, опустившись на траву с Ульфом на руках, а просыпаюсь без него. В первую секунду я не понимаю, где нахожусь и сколько проспала, и не помню, был ли со мной Ульф. Я вскакиваю, замечаю, что у меня на плечах накинуто одеяло Джона, а потом вижу его силуэт на фоне синеватой темноты. Я уже готова закричать, словно очутившись в маминых кошмарах, но потом замечаю очертания головы малыша, прижатой к плечу Джона. Звуки, которые издает Ульф, тонут в мычании коров и ночных шорохах. Джон расхаживает взад-вперед, разговаривая с малышом на непонятном мне языке, показывая на небо и на коров, на луну и на мулов, и меня переполняют восторг и благодарность.

Джон осторожен. Он мало говорит, а отдыхает и того меньше. Может, его немногословность связана с усталостью, которую несут с собой длинные дни и краткий сон. Я не знаю, находит ли он такое же утешение в моем обществе, как я в его, но, по-моему, да. Его присутствие не только успокаивает меня. Я чувствую восхищение, нежность и желание повсюду следовать за ним. Я хочу слышать его мысли. Хочу смотреть на него.

Джон не прикасается ко мне. Не берет за руку и сидит слишком далеко. С того дня в палатке, когда он сказал, что я прекрасна, Джон ничего не говорил о своих чувствах ко мне, и я могу лишь предположить, что эти полные восхищения слова были бредом, вызванным горячкой. Но когда я ищу его общества, он не просит меня уйти, а глубокой ночью, когда весь лагерь затихает, мы разговариваем. И пусть мы не говорим о любви и совместной жизни, я все равно счастлива. Я знаю, неправильно радоваться, пока Уоррен и Эмельда страдают в одиночестве, а мама падает с ног от усталости. Но Джон делает меня счастливой, как и малыш Ульф, а счастье придает сил.

– Сколько тебе лет, Джон? – спрашиваю я у него однажды ночью.


– Не знаю. Наверное, двадцать пять или двадцать шесть.

– Наверное? Ты не знаешь, когда родился?

– Нет.

– Даже времени года не знаешь? Твоя мать тебе совсем ничего не рассказывала?

– Думаю, зимой. Тогда лежал снег. Она сказала, что когда встала с постели после родов, то увидела одинокую цепочку следов вокруг дома. Это были странные следы, как будто кто-то надел на ноги разную обувь, и неглубокие, хотя сугробы доходили ей до колена. Она немного прошла по следу, но потом он оборвался.

Он задумчиво замолкает.

– Кто же это был? – не отстаю я.

– Она так и не узнала, но так я получил свое имя.

– Две Ноги. Питку Асу. – Я тренировалась.

– Да.

– Расскажи мне о ней, – прошу я.

– Я почти ничего не помню, – тихо отвечает он.

– Как ее звали?

– Отец называл ее Мэри. И белые люди, у которых она работала, тоже.

– Сын Марии, что ходил по воде, – шепчу я, вспоминая мамин сон.

– В племени ее называли Танцующие Ноги. Так что можно сказать… что мне досталась половина ее имени.

– А почему Танцующие Ноги?

– Как-то раз в детстве она села слишком близко к костру, и край ее одеяла загорелся от искры. Вместо того чтобы закричать и отбросить одеяло, она затоптала пламя ногами.

– Будто в танце.

– Да. Большинство имен появляются именно так. Некоторые дети получают имя уже подростками.

– Но у тебя оно было сразу, – говорю я.

– Да, у меня было.

– Ты на нее похож?

– Не знаю. Я почти не помню ее лица. – Джон беспомощно разводит руками. – Наверное, нет. Я похож на отца. Он никогда не сомневался, что я его сын. Но… наверное, губы у меня как у нее. Она редко улыбалась, но в такие моменты один уголок поднимался выше, чем другой. У нее была кривая улыбка.

Мне хочется выпытать больше деталей, чтобы создать ее образ в своем воображении и перенести на бумагу, но я сдерживаюсь, позволяя ему молча смотреть на небо и копаться в воспоминаниях.

– У нее были густые волосы… Не коса, а целый канат. Или, может, это мне так казалось, потому что я сам был маленьким. Я вставал у нее за спиной и запускал в них руку, будто в гриву пони, и представлял, что скачу верхом. Иногда она катала меня на спине, но чаще просто сидела, скрестив ноги и положив руки на колени, слегка наклонившись, чтобы я мог прислониться к ней и взяться за волосы. Порой она так и засыпала, пока я воображал себя всадником. Тогда я забирался к ней на колени и тоже засыпал.

Когда я дарю ему рисунок, на котором индейская девушка дремлет, маленький мальчик стоит у нее за спиной и держится за волосы, а поверх всей этой сцены выведены смутные очертания лошади, Джон ничего не говорит, но, тяжело сглотнув, сворачивает рисунок и кладет к тем, что я нарисовала для него раньше. Они хранятся в куске материи, вымоченной в льняном масле и высушенной, чтобы защитить листы от влаги. Подняв взгляд и заметив, что я слежу за ним, Джон улыбается мне кривой улыбкой, как у его мамы.





Джон




Мы преодолели уже пятьсот миль, и вокруг уже начинают появляться странные фигуры, вырастающие прямо из земли, корявые и изрезанные, напоминающие древние парапеты, омытые песком и временем; на заброшенные замки, сросшиеся с пейзажем. Первыми на нашем пути возникают Древние утесы, и, разбив лагерь, многие путешественники спешат забраться на скалы. Уэбб умудряется потревожить гнездо гремучих змей, скрытое в расщелине, и улепетывает от них, едва касаясь земли босыми ногами. Я убиваю нескольких змей, свежую их, отдаю Уэббу их погремки и велю впредь держаться подальше от диких животных. Наоми жарит змеиное мясо с маслом и луком. Мальчишки Мэй наперебой клянутся, что ничего вкуснее в жизни не пробовали, хотя, по-моему, они просто храбрятся. Свежего мяса мы не ели с начала пути, хотя время от времени кто-нибудь кричит, что заметил оленя, и целая толпа устремляется в погоню по прерии.

Мы все еще не видели ни одного бизона, хотя слышали рассказы об огромных стадах, покрывающих целые мили и затаптывающих все на своем пути. Но бизонов нет, как и индейцев, которых мы не встречали с самого Форт-Кирни. Уайатт говорит, что больше никогда в жизни не желает видеть никаких индейцев, кроме Чарли, о котором все вспоминают с глубочайшим благоговением. Уэбб всегда благодарит Господа за него, когда семейство Мэй молится перед ужином, как постоянно упоминает и меня в своих молитвах, но мне кажется, что он просто не хочет, чтобы я чувствовал себя лишним, когда я соглашаюсь поужинать с ними, что делаю лишь изредка.

На противоположном берегу Платта виднеется скала Кортхаус-Рок, напоминающая мне о гладиаторах и римских солдатах, живших в мире, столь не похожем на мой. Нужно будет рассказать Дженни, когда смогу снова отправить ей письмо. Она читала мне «Юлия Цезаря». Помню, как меня поразила двуличность сената и неверность друзей – и все это ради власти. Дженни, подняв глаза от книги, тихо произнесла: «Всегда думай, к кому поворачиваешься спиной, Джон Лоури. Люди не слишком-то изменились с тех пор. Почти две тысячи лет прошло, а наши сердца все такие же». Потом она открыла Книгу Притчей и зачитала отрывок, который велела нам с сестрами запомнить наизусть: «Вот что ненавидит Господь: глаза гордые, язык лживый, руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы. Ноги, спешно бегущие ко злу, лжесвидетеля, наговаривающего ложь и сеющего раздор между братьями».

На следующий день мы проходим скалу Чимни-Рок, ее вершина, похожая на печную трубу, упирается в безоблачное небо. А еще через день – утесы Скотта. Все эти названия придумали отважные трапперы и первопроходцы, которые сумели выжить, рассказать о своих приключениях и составить карты для охотников за богатством и переселенцев на Запад. Громады гор проплывают мимо нас один за другим, отмеряя пройденное расстояние и напоминая о том, сколько еще предстоит. Я невольно задумываюсь о том, как звучат их другие имена. Как называют их сиу и пауни? На Древних утесах среди имен, нацарапанных переселенцами, мы видели рисунки, явно нанесенные не белым человеком.

Наоми неинтересно изображать все так, как есть в действительности. Вместо этого она рисует Уэбба, сидящего на самой верхушке Чимни-Рок, Лоуренса Колдуэлла, заключенного внутри скалы Джейл-Рок, будто в темнице, – этот рисунок невольно вызывает у меня смех – и Кортхаус-Рок размером с поганку на ладони у ее матери. Я замечаю, что от этих пейзажей у нее разыгралось воображение и она видит миражи, как молодой индеец, отправившийся искать видение, которое предскажет его судьбу. Наоми, очарованная этой идеей, тут же спрашивает, верю ли я в подобное. Когда я не отвечаю, она рассказывает мне о снах своей матери. Говорит, что та видела, как я хожу по воде в головном уборе из перьев. Я накрываю ее губы рукой и качаю головой. Она тут же замолкает. Я чувствую тепло ее губ ладонью.

– Не приписывай мне того, чего нет на самом деле, Наоми.