Последний вечер в Лондоне

– Мэдди?

Я повернулась к Пенелопе, уразумев, что она обращается ко мне.

– Извините, что вы говорили?

– Я сказала, что Прешес снова заснула, но медсестра обещала сообщить, как только она проснется. Ты принесла дельфина?

– Да, принесла.

– Отлично. А у меня фотография Грэма, про которую ты спрашивала. Там, где он в военной форме. Прешес действительно принесла ее в больницу – когда ее привезли, она держала фотографию в руке. – Она взяла свою сумочку и выудила оттуда небольшой пакетик для сэндвичей. – Одна медсестра любезно сохранила ее до нашего приезда.

Я неохотно отвернулась от Джеймса.

– Спасибо. – Я аккуратно вынула фото из пакета, а затем положила на ладонь.

– Что ж, Колин, смею заметить, что он – твоя точная копия. – Гиацинт Понсонби опустила мою руку, чтобы разглядеть фото получше.

– Сходство просто поразительное.

– Я до сих пор его не вижу, – нахмурился Колин. – Он мне приходится…

– Двоюродным дедом, – закончила за него Гиацинт. – Брат твоей родной бабушки по линии отца. Я столько копалась в твоем семейном древе и записях, что уже чувствую себя членом семьи! – Она рассмеялась – точнее сказать, захихикала – и снова перевела взгляд на фотографию. – Меня всегда поражала родовая генетика. Но каков красавец! Еще и в военной форме. Теперь понятно, почему ваша Прешес влюбилась в него. И почему испытывает такую нежность к Колину.

– Ой, нет, Прешес и Грэм… – начала Пенелопа, а затем замолчала, обдумывая услышанное.

Я тоже задумалась, когда перевернула фотографию и перечитала надпись на обороте. Сладких снов, моя любовь. Я встретилась с Колином взглядом и поняла, что он вспомнил, как Прешес произносила: «Сладких снов». Но многие люди так говорят – в том числе и моя мама. А Ева жила с Прешес и, возможно, повторяла многие ее присказки, так что она спокойно могла написать одну из них на обороте фотографии. Когда я жила в одной комнате с Арабеллой, я уже через месяц начала называть туалет «клозетом», подъемник «лифтом» и добавлять молоко в чашку до того, как налить кофе. И все же…

Словно прочитав мои мысли, Колин взял мой рюкзак и вынул оттуда пачку писем Софии. Сверху, отдельно от остальных, лежала небольшая записка, единственное письмо Евы. То, которое она отправила Софии в 1939 году, забыв сумочку на званом ужине. Я вспомнила, как, впервые увидев письмо, подумала, что буквы напоминают почерк ребенка, практикующегося в чистописании.

Колин аккуратно выудил записку из конверта и подошел ко мне. Я сравнила ее текст со словами на обороте фото, посмотрела сначала на один почерк, затем на другой, давая возможность выводам усвоиться, давая им эхом донестись в ту часть мозга, которая превращает облака в клоунов, а тени – в бабаек. В ту часть, где невероятное становилось возможным.

– Это может ничего не значить, – громко проговорила я, – а может и значить.

Я вынула одно из писем, написанных Прешес в Париже и отправленных Софии через несколько десятков лет после войны, и положила его рядом с запиской и фотографией.

Колин нахмурил брови.

– Я, конечно, не эксперт по почеркам, но, по мне, выглядит так, словно все это написано одной рукой. – Он указал на подпись внизу записки о забытой сумочке. – Ева Харлоу. – Он подвинул ближе письмо из Парижа. – Или Прешес Дюбо?

– Похоже, Евы Харлоу никогда и не существовало, судя по архивным материалам, – сказала Гиацинт. – Мы исчерпали все наши ресурсы. В некоторых записях это имя действительно фигурирует, но не в Девоне и не подходящее по возрасту.

Джеймс прочистил горло.

– Но ты все же нашла что-то новенькое, Гиацинт?

Она снова захихикала.

– Да, про вашего Грэма! Я совсем позабыла во всей этой суматохе. Ощущение, что это у меня мозги роженицы, а не у моей дочери. Хотя в сравнении со мной Джессика мыслит гораздо более здраво, чем я теперь. – Она улыбнулась Пенелопе и Джеймсу, а затем перевела взгляд на Колина.

– Ты это поймешь, когда у тебя появится первый внук, уверяю тебя, – проговорила она, снимая сумку с плеча.

– Позволь мне, – сказал Джеймс.

Он поставил ее большую, но достаточно практичную сумку на стол. Внутри она была разделена на секции, наполненные разными документами, офисными принадлежностями вместе с плюшевым голубым жирафом и соской-пустышкой, аккуратно вставленными в кармашек рядом с айпадом.

Я собралась что-то сказать, но внезапно слова вылетели у меня из головы, когда я увидела повернувшегося ко мне в профиль Джеймса и его улыбку. На секунду я перестала дышать и, забыв о манерах, просто уставилась на него.

– Твою ж налево!

Все обернулись ко мне. Дрожащими от возбуждения руками я полезла в рюкзак и вынула оттуда кипу изрезанных фотографий. Я указала на одну, где на скамейке парка сидела женщина со шляпкой на коленях, повернувшись так, что мы могли отчетливо разглядеть ее профиль и идеальную кожу левой стороны шеи.

– Смотрите. – Я указала на нос. – Видите легкое искривление на переносице? Из-за него лицо нельзя назвать идеальным, но оно делает ее интереснее. Она красивая женщина, так что люди этого особенно и не замечают.

– Согласен, – сказал Колин.

– Подожди, – проговорила я. – Я еще не закончила. – Я снова полезла в рюкзак и на этот раз вынула фотографию выходящей из автомобиля женщины, чье лицо так же было обращено к нам в профиль, а затем одну из последних фотографий Прешес, которые я сделала в ее квартире. – Это одна и та же женщина, видите? Но эта… – Я подвинула фотографию женщины на скамейке ближе, чтобы мы могли сравнить. – Тут нос совершенно не как у женщины на скамейке. Совершенно прямой и ровный. И посмотрите. – Я постучала по фото, где была видна полускрытая родинка на шее Прешес. – И еще вот это. Она скрыта, но не до конца. Но на всех обрезанных фотографиях женщин с таким носом родинки не видно.

– Так это не одна и та же женщина? – спросила Гиацинт, как мне показалось, с ликованием в голосе. Словно ей приносили удовольствие головоломки, пусть и затрагивающие кого-то лично.

– Нет. Не одна и та же. – Я повернулась к отцу Колина. – Джеймс, будьте любезны, поверните немного голову, чтобы мы могли посмотреть на вас в профиль.

С озадаченным видом он сделал, как я просила. Я скорее почувствовала, чем услышала, вздох трех человек у меня за спиной. Я повернулась к Колину.

– Что думаешь?


– Даже не знаю… Но одно понятно – кем бы ни была эта женщина на скамейке, она каким-то образом в родстве с моим отцом. И со мной тоже, судя по всему.

– Но кто это? – спросил Джеймс. – Та самая неуловимая Ева?

Я так долго всматривалась в фотографию, что у меня начало расплываться в глазах. В моей голове эхом раздавались слова Прешес. То, что человек пропал, еще не значит, что он хочет, чтобы его нашли. Она говорила это про Еву. Как ей нравилось представлять, что Ева и Грэм сбежали вместе к дому у моря.

Я припомнила мысль, крутившуюся в голове, когда я в первый раз опорожнила сумочку в квартире Прешес. Мысль настолько возмутительная и фантастичная, что я отбросила ее, не желая считать соответствующей правде, хотя она занимала меня гораздо дольше, чем мне хотелось признать. Поразительно, как давно я это знала, но слишком погрузилась в собственную драму, чтобы поднять глаза и признать очевидность. И еще я знала: тайна – не моя.

Но пришло время Прешес объяснить, почему пропавший человек не хочет, чтобы его нашли. Пришло время помочь умирающей женщине найти искупление.

Я подняла глаза и встретилась с Колином взглядом.

– Нет, – сказала я. – Это определенно не Ева Харлоу.





Глава 37




Лондон

февраль 1941 года

В течение нескольких месяцев после признания Прешес Ева ждала. Ждала, когда Прешес начнет хоть что-нибудь планировать насчет будущего ребенка. Ждала, когда закончатся бомбардировки, когда прекратятся пожары, разрушения и смерти. Ждала, когда ее отпустит Алекс и когда потеплеет.

И она ждала Грэма.

Она не видела его с ноября, когда он целовал ее в подвале «Савоя». Когда сказал, что между ними так много недосказанного. Что они оба понаделали ошибок и им придется научиться прощать то, что не прощается. Она хотела спросить его, что это значит, хотела, чтобы он объяснился. Но он оставался неуловимым, призраком за каждым углом, когда она шла на работу или в ресторан с Алексом. Она чувствовала, что за ней присматривают, что́ ее, как ни странно, успокаивало. Она продолжала относить конверты на Честер-Террас, не понимая, кто ей скажет, когда можно прекратить это делать. И она ждала.

А еще она волновалась, по большей части за подругу и ее нерожденного ребенка – малыша, который, по подсчетам Прешес, должен был появиться в апреле. Ева снабдила ее ручкой и бумагой, но Прешес все не писала Полу по поводу ребенка. Немного стыдясь, Прешес призналась, что в последнюю их встречу Пол сказал, что женат. Общаться с ним она больше не хотела. Надежда Евы обратиться к его родителям за помощью растаяла, не оставив ей иного выбора, кроме надежды на то, что Пол сам свяжется с Прешес.

Рождество наступило и прошло – ничего примечательного. Погода оставалась пасмурной, влажной и морозной; и хотя многие уверяли, что зима не такая холодная, как в прошлом году, все же стужа и снег совершенно не добавляли рождественского настроения и не скрывали руин, сгрудившихся, словно испуганные дети, почти на каждой улице.

Единственным светлым пятном стало то, что собор Святого Павла пережил жестокий авианалет двадцать девятого декабря. «WVS» направили Еву готовить чай отряду пожарных, известному как Дозор Святого Павла. Она сидела в похожем на пещеру склепе под сводчатой аркой рядом с могилой лорда Нельсона, среди шинелей и шляп пожарных, с самодельной тележкой для чая, жестяными банками с печеньем и кувшинами с молоком. Она понятия не имела, что Гитлер выбрал именно эту ночь, чтобы Люфтваффе уничтожил знаменитый собор – вместе с тем, что осталось от боевого духа британцев.

Первая волна самолетов прошла, когда готовилась заступать новая смена. Свет замигал, а пол отозвался эхом от ударов снарядов, рвавшихся поблизости. Ричард Кобилт, учитель бесплатной школы Тернера для бедных, крепко держал свою шляпу и смотрел на Еву широко раскрытыми глазами.

– Гитлер зол сегодня, мисс. Кажется, на чай времени у нас будет маловато.

Так и вышло. В церковь за эту ночь попало двадцать восемь зажигательных снарядов, и каждый горящий уголек, каждый падающий огарок залили водой неутомимые пожарные, которые совместными усилиями спасли архитектурный шедевр Кристофера Рена от уничтожения.

На рассвете Ева выбралась из склепа и с ужасом увидела дневной свет, проникавший сквозь восточную стену, но в то же время ее удивило, что сам собор выглядел относительно невредимым. Пробираясь домой по дымящимся улицам возле собора Святого Павла, она оглядывалась на купол, возвышавшийся над розовеющим небом горящего города, словно Феникс. Это казалось настоящим чудом в городе, которому отчаянно не хватало чудес.

По мере того, как один за другим тянулись серые дни, а внутри нее рос ребенок, Прешес становилась все более молчаливой и, казалось, все глубже уходила в себя. Ева заметила, что скучает по нескончаемой болтовне и обычно хорошему настроению подруги. Бегая по своим дневным делам, обходя магазины с зажатыми в руке продовольственными карточками, она боялась возвращаться домой, боялась, что снова увидит, как ее подруга неподвижно сидит у окна, выходящего на улицу, а возле нее стоит нетронутая тарелка с давно остывшей едой.

Ева волновалась из-за Прешес, ее подавленного настроения, отсутствия интереса к чему бы то ни было. Она отчаянно хотела посоветоваться с Софией, но та горевала из-за потери дочери, родившейся без признаков жизни в их небольшом подвальном бомбоубежище в один из авианалетов конца января.

Отчаявшись, Ева не выдержала и призналась во всем Дэвиду. Именно он сказал ей, что корабль Пола отправился к северному побережью Африки и был подбит фашистской подводной лодкой. Все, кто был на борту, погибли. Он не мог сказать ей, где это случилось, так как информация была засекречена, да это и не имело значения. Пол погиб, а вместе с ним – и теплившаяся в Еве надежда помочь Прешес и ее неродившемуся ребенку.

Она боялась рассказать это подруге, но, когда все же поделилась печальной новостью, Прешес просто кивнула, а затем продолжила созерцать мокрый снег, сыплющийся с неба.

В феврале, в особенно мерзкий денек, Ева получила записку от Софии, приглашавшей ее с Алексом в театр. Хотя ни один авианалет и не прервал вечера, Ева чувствовала себя на пределе сил, словно воздух вокруг нее дрожал. Алекс, казалось, пристально наблюдал за ней, оценивая каждое ее слово. Они никогда не говорили ни о Джорджине, ни о еженедельных прогулках Евы на Честер-Террас, ни о чем-то еще, кроме каких-нибудь обыденных банальностей. Ева все так же брала книги в Лондонской библиотеке. И каждый день ждала весточку от Грэма. Ждала, когда освободится от Алекса. Но с каждым днем без новостей от Грэма она чувствовала себя все более и более уязвимой, чувствовала, как балансирует на грани, где с обеих сторон ее поджидает неминуемая катастрофа.

Во время антракта, пока мужчины удалились выкурить по сигаре, София взяла Еву под локоть и медленно двинулась с ней в сторону дамской комнаты. Словно предвидя вопрос, который Ева сама бы не задала, она сказала:

– Грэм в порядке. Он усердно работает, как и Дэвид, и часто ездит в командировки. Мне кажется, они оба сильно не высыпаются, но Грэм в порядке. – Она принялась копаться у себя в сумочке. – У меня для тебя кое-что есть. Я подумала, что она тебе пригодится.

Она протянула Еве фотографию Грэма – служебную, в форме Королевских ВВС. Его мальчишеская улыбка смягчала строгость снимка. Именно таким Ева представляла его в своем воображении: слегка склоненная голова и глаза, наполненные светом и юмором. Это был мужчина, которого она любила. Мужчина, которого она будет ждать вечно.

– Спасибо, – проговорила Ева, прижимая фотографию к сердцу. – Огромное тебе спасибо.

Она открыла сумочку и спрятала в ней фотографию, так, чтобы она не лежала рядом с портсигаром, словно он мог замарать ее.

В горле возникло чувство, похожее на начало лихорадки. Голова закружилась.

– «Прощать то, что не прощается». Это мне сказал Грэм.

София нежно коснулась подбородка Евы.

– Бедняжка.