Последний вечер в Лондоне

В голове возникло слово «простецкий»: дерево – неотесанное, видавшее виды; большая прямоугольная столешница прикручена ржавыми саморезами к ножкам от столика для пикников. Сверху лежало толстое стекло, чтобы на столе можно было работать; края были скошены, чтобы не нарушать стиля комнаты.

Но больше всего меня заинтересовала стопка архитектурных чертежей, аккуратно сложенных в углу возле обитой войлоком коробки с чертежными инструментами. Я наклонилась рассмотреть рисунки получше, когда услышала за спиной шаги вошедшего в комнату Колина.

– Я принес кофе – крепкий и черный, как ты любишь, и в такой большой чашке, что во многих странах она бы считалась супницей.

Я шагнула назад, чтобы он поставил поднос на стол. Чашки негромко звякнули.

– На случай, если твоя работа в качестве…

Я замолчала, не зная, чем заполнить паузу.

– Финансового аналитика, – с кривой усмешкой закончил он за меня.

– Если твоя работа в качестве аналитика не задастся, – продолжила я, – мне кажется, ты достаточно квалифицирован, чтобы управлять небольшой гостиницей. Правда, тебе придется научиться заправлять постель.

– Вообще-то я знаю, как это делается. И свою заправляю. Каждое утро. Привычка с пансиона, от которой я уже, наверное, не избавлюсь. Просто я не привык, чтобы меня будили на рассвете и мне приходилось выискивать время для пробежки и душа до прихода гостей на завтрак. Но приятно знать, что тебя интересуют мои постельные привычки.

Я почувствовала, как заполыхали щеки, но прежде чем смогла произнести хоть слово в свою защиту, он сказал:

– Я, кстати, принес тосты и джем. Подумал, что ты, наверное, голодная.

– Как волк, спасибо.

Я сняла куполообразную крышку и положила кусок крупно нарезанного цельнозернового хлеба себе на тарелку. Некоторое время мы были заняты тем, что густо намазывали джемом из черной смородины наши тосты и ели; затем я снова полезла в рюкзак и вынула сумочку, положив ее рядом с изрезанными фотографиями.

Я встала, глотнула кофе, запивая тосты. Мой взгляд упал на пачку рисунков на углу стола.

– А это что? – спросила я.

Он вытер пальцы салфеткой с подноса и взял стопку, чтобы убрать ее.

– Просто небольшое хобби.

– Хобби? – спросила я, положив руку ему на ладонь, чтобы рассмотреть получше. – Это ты их все нарисовал?

– Я, – признался он.

– Знаешь, у тебя хорошо получается. Выглядят так, как будто их делал профессиональный архитектор.

Он поморщился.

– Сомневаюсь, но все равно спасибо. Кстати, это бабушка убедила меня начать. Именно она купила мне первую готовальню, когда я был еще маленьким. К счастью, у меня, кажется, обнаружилась склонность к этому.

Я взяла из пачки рисунок, изображающий дом, у которого больше окон, чем стен, деревянная терраса по кругу и двускатная крыша, которая позволила бы сделать внутри высокие потолки.

– Похож на пляжный дом, – проговорила я.

– Потому что это он и есть. Кроме того, когда бабушка брала меня любоваться великими шедеврами лондонской архитектуры, она рассказывала мне о доме, который бы я для нее построил, когда стану архитектором. Это то, что я придумал.

– Он чудесный, – сказала я, представляя себе крики чаек и небо, отражающееся в широких окнах. – Это гораздо больше, чем хобби, Колин. Ты никогда не задумывался о карьере архитектора?

– Нет, если честно. Даже в детстве Джереми делал это гораздо лучше. У мамы до сих пор сохранились некоторые дома, которые он нарисовал ребенком, и они очень многообещающие – гораздо лучше того, что я рисовал в том же возрасте. Наверное, уже повзрослев, я всегда считал этот выбор карьеры его, а не моим. А так как я лучше него справлялся с математикой, то пошел другим путем.

Ему, казалось, было неуютно под моим пристальным взглядом, поэтому он повернулся и положил пачку рисунков на небольшой столик возле стула.

– Так что ты мне хотела показать ни свет ни заря?

– Несколько вещей. – Я раскрыла сумочку и выложила на стол фигурку дельфина, брошь и кружевной платок. – На платке – монограмма Грэма, поэтому, полагаю, это его. Но сумочка принадлежала Прешес и Еве, поэтому, не узнав у Прешес, невозможно определить, чье это все.

Колин взял брошь, покрутил ее в длинных пальцах.

– От Грэма?

– Опять же, могу только догадываться. Но раз он служил в ВВС, то это вроде бы логично.

Он принялся изучать дельфина, а затем увидел, как я достаю конверты.

– Их, кажется, не вскрывали. И все они адресованы Грэму. Напрашивается вопрос: то ли их ему так и не довезли, то ли он решил их не открывать.

Он встретился со мной взглядом.

– И ты их не открывала над паром?


– Конечно, нет, – сказала я, стараясь вложить в голос всю обиду, которую почувствовала, словно бы эта мысль не приходила мне на ум, и не раз. – Хватит и того, что я открыла сумочку. Если бы я вскрыла запечатанные письма, я бы хорошенько попала, пытаясь объяснить это Прешес.

– Хорошенько?

– Да, была бы просто беда. Моя мама, наверное, спустилась бы с небес и отвесила мне порцию звездюлей за чтение чужих писем.

– А, «хорошенько» – это в плохом смысле.

– В очень плохом. Маме не сильно бы понравилось, если бы ее вызвали с пушистого облачка, где она, наверное, слушает свои любимые песни из восьмидесятых, так что давай оставим в покое эти письма, пока не спросим о них у Прешес.

Уголок его рта дрогнул, словно он хотел улыбнуться.

– Хорошо. А их ты зачем принесла?

Он показал на фотографии в рамках.

Я взяла одну, а вторую передала ему. Мы вынули их из рамок и положили на стол.

– Меня что-то беспокоит, но я никак не могу понять, что именно. Я решила, что должна посмотреть на эти фотографии, чтобы понять, права ли я.

– Права по поводу чего?

– Смотри, – сказала я, изучая свадебное фото Дэвида и Софии. – Это единственное фото из всех, что мы нашли, где Прешес и Ева вместе – ну, отчасти вместе, раз мы не видим их обеих полностью. Помнишь пустоты в свадебном альбоме? Помнишь, как мы решили, что кто-то нарочно вынул фотографии? И я все гадала, а не те ли это фотографии, где они обе вместе, раз уж эта – единственная, которую мы нашли.

Мы снова встретились взглядами.

– Поэтому я решила взглянуть на них еще раз повнимательнее.

Я повернула фотографию с эффектной женщиной, выходящей из автомобиля, так, чтобы ее видел Колин. Глядя на нее вблизи при ярком утреннем свете, я поняла, что оказалась права. Это не пятнышко на стекле, как я решила вначале. Я повернулась, чтобы взять телефон, но Колин положил мне в руку свой, не задавая вопросов. Словно прочитал мои мысли.

Я включила фонарик и направила его на фотографию.

– Вот, – сказала я, постучав по глянцевому изображению. – Смотри сюда.

Я показывала на пятнышко, ожидая, пока он увидит то, что я уже рассмотрела. Наконец, он отстранился. Окинул меня взглядом.

– У нее на шее какая-то родинка. Ее практически не видно, если специально не искать.

– Все верно. – Я перевернула свадебную фотографию, указав на женщину рядом с Софией. Она стояла, отвернувшись от фотографа. – Прешес говорила, что это она, так ведь? Но ее голова повернута влево, и никакой родинки не видно. И на каждой ее фотографии она повернулась или снята анфас.

– Ты могла бы просто спросить меня, есть ли у бабушки родимое пятно. Она всегда носит высокие воротники или гримирует родинку, но я несколько раз ее видел. Мне кажется, она просто хотела быть совершенной – она же модель, в конце концов. Может, тогда все это и началось.

– В этом, без сомнения, есть смысл. Но ты потерпи. – Я стала копаться среди изрезанных фотографий из шляпной коробки. Я направила на них фонарик телефона, жалея, что старые фото не цифровые – не раздвинешь на экране, чтобы увеличить изображение.

– Конечно, наверняка, без тщательного изучения, сказать нельзя, но из случайной выборки получается, что ей все равно, с какого ракурса ее фотографируют. И там, где видна левая сторона шеи, родинки не видно. Да, она может быть скрыта гримом. Но это довольно странно, разве нет?

Колин задумчиво кивнул.

Я вытянула увеличенные непостановочные фотографии Прешес, которые сделала в ее квартире, и положила их сверху.

– Когда я спонтанно фотографировала ее всего несколько недель назад, она следила за тем, чтобы ее лицо было повернуто влево. Как будто это все еще имело значение. Как будто она до сих пор не хотела, чтобы люди видели родинку.

Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал натянуто.

– Я ценю твои наблюдения, но мне кажется, что мы уже согласились, что даже в свои девяносто девять бабушка все еще очень самовлюбленная, так что это вполне в ее характере. А со старыми привычками расставаться тяжело.

– Согласна. Но это не объясняет пропавших фотографий из альбома Софии или шляпной коробки, набитой изрезанными фотографиями.

– И этого тоже, – проговорил Колин, подняв запечатанные письма. Я нахмурилась, уставившись на написанное заглавными буквами имя Грэма. Затем я снова повернулась к письмам Софии, которые разложила в разные стопки, отсортировав их по отправителю. Я нашла послевоенные письма Прешес и положила на стол перед нами.

– Похоже, что это один и тот же почерк?

Мы сравнили оба почерка, поворачивая головы от одного к другому, словно зрители на теннисном матче.

– Не исключено, – сказал Колин. – Правда, на запечатанных письмах получатель написан заглавными. Сложно сказать наверняка.

– Если, конечно, не вскроем письма и не посмотрим на почерк внутри, чего я делать не собираюсь.

– И я тоже – по крайней мере, без разрешения бабушки.

Мы смотрели друг на друга, размышляя о дальнейших действиях.

В голову мне пришла одна мысль, и я выпрямилась.

– А где фото Грэма – то, где на обороте надпись? Там явно женский почерк. И мы можем предположить, что это почерк Евы, так ведь? Они же с Грэмом были…