Последний вечер в Лондоне

– Да, правильно. А потом ждал чуть ли не до старости, чтобы жениться и завести детей. Моя мама на добрый десяток лет моложе его. Но, по утверждению моих родителей, их поздний старт не означал недостатка тренировок. Естественно, я не собирался выяснять подробности.

– Естественно. – Я положила руку на перила лестницы, ведущей к нашему подъезду, и вошла. Я решила подняться по лестнице вместо лифта, не желая находиться с Колином в закрытом пространстве. Открыв дверь, я вошла в квартиру, едва не споткнувшись о Джорджа, который, видимо, дожидался Колина. Я почесала пса за ухом, радуясь тому, что есть чем занять руки.

– Я бы тебе предложила «скотч», но я помню, что произошло в последний раз.

– А что, вышло так плохо?

Небольшая лампа в коридоре осветила его улыбку, и мне внезапно захотелось поцеловать его. Вместо этого я стянула свитер и вернула ему.

– Да, наверное, вышло бы плохо. – Я сделала паузу, пытаясь вспомнить имя на бирке саквояжа. – Кстати, ты знаешь кого-нибудь по фамилии Нэш?

Он задумался.

– Лично – нет. Только архитектора Риджентс-Парка, Джона Нэша, но он умер около двухсот лет назад. А что?

– Я тебе завтра покажу. Я все больше и больше чувствую себя как та муха.

Он улыбнулся.

– Ну ладно, иди поспи немного. – Он не сдвинулся с места. – Мы когда-нибудь поговорим о прошлой ночи?

– Лучше не надо.

– Как это по-британски с твоей стороны.

– Да, скорее всего, так и есть. Наверное, на меня Лондон повлиял.

Он кивнул.

– Я заберу Джорджа и останусь в доме родителей в Кадоган-Гарденз. Мне нужно привезти оттуда еще нарядов.

Я задалась вопросом, единственная ли это причина, и решив, что, видимо, нет, испытала легкое удовлетворение.

– Ну ладно, – снова проговорил он. – Спокойной ночи, Мэдди.

– Спокойной ночи, Колин.

Я заперла за ним дверь и уже почти дошла до своей комнаты, когда поняла, что он назвал меня «Мэдди».





Глава 30




Лондон

август 1940 года

На протяжении всего лета, пока Ева работала в Доме Луштак вдвое больше, заменяя подругу, Прешес исправно присылала письма и ей, и Софии, подробно описывая состояние Грэма. Ева стала испытывать особенное уважение к своей американской подруге, восхищаясь ее тщательно подобранным словам, которым надлежало донести информацию и при этом не вызвать тревогу. Письма, с удивительно четким и при этом изысканным почерком Прешес на конверте, приходили каждые две недели.

Вначале Прешес уделяла больше внимания обсуждению ранения Грэма и прогнозов врачей на его выздоровление. Он получил ожоги спины и рук, перелом руки, ушиб ребер и сломанный нос. И раздробленную ногу. Только в третьем письме Прешес написала Еве об опасении врачей, что нога повреждена слишком сильно, и это может привести к необратимым последствиям. Грэм мог лишиться возможности ходить.

Ева тут же побежала к Софии, чтобы утешить ее, но Дэвид, стоя в дверях дома, сказал, что врач прописал жене постельный режим на весь период беременности. Дэвид считал, что Софии не стоило сейчас сообщать плохие новости.

В одиночестве Ева вернулась в квартиру и выпила полбутылки виски Алекса. Прежде чем появиться на работе, она прополоскала рот лавандовой водой и щедро надушилась «Вол де Нуи». Не то чтобы она не могла вынести мысли о том, что Грэм никогда не сможет больше ходить или танцевать. Или водить автомобиль, управлять самолетом – все, чем он любил заниматься. Значение имело то, что он жив. И пока он жив, она будет ждать его, хочет он этого или нет.

– Знаешь, тебе никого не удастся обдурить, – произнес мистер Данек, опуская кисточку в баночку с тушью.

– Что вы имеете в виду?

– Я чувствую запах виски, и духи его не маскируют. Не стоит пить в одиночестве, моя дорогая. Это плохо для души.

Приняв его слова близко к сердцу, Ева после работы принесла оставшуюся часть бутылки в «Хорват» и вместе с мистером Данеком допила ее. Она сидела с сухими глазами, а он поил ее кофе и кормил. Казалось, что блюда появляются перед ней ниоткуда.

– Тебе нужно есть, – сказал он, подталкивая к ней очередную тарелку. – Когда Сейнт-Джон вернется, ты должна быть сильной ради него.

– Но я ему не нужна.

– Конечно, нужна. Сердце хранит верность, даже если голова считает иначе. – Он легонько похлопал ее по руке. – Ты пишешь ему?


– Да. – Она опустила глаза, чтобы скрыть слезы. – Только короткие открытки – София сказала, что нам не стоит утомлять его. Но он ни разу не ответил.

Она поперхнулась на последнем слове.

Мистер Данек снова похлопал ее по руке.

– Он ведь ранен, да? Ему, быть может, трудно писать. Ты не думала об этом? Но он точно захочет услышать твои слова. Они помогут ему вылечиться.

В алкогольном тумане блеснул лучик надежды.

– Вы правы. Благодарю вас, мистер Данек. Я буду. Буду. Прямо сейчас ему напишу.

Она встала и обняла старика, а затем поцеловала его в заросшую щеку, заставив покраснеть.

Ева помчалась в пустую квартиру и написала свое первое длинное письмо Грэму. Она потратила много времени, отбрасывая лист за листом драгоценную бумагу, пытаясь довести свой почерк до совершенства, чтобы сделать письмо таким же изящным и женственным, как у Софии. Она практиковалась и в этом, поэтому сейчас почерк выглядел более естественно, более элегантно, чем раньше.

Закончив, она запечатала письмо в конверт и положила его в другой, побольше, где уже лежало письмо Прешес с просьбой передать письмо Грэму, когда он сможет прочитать его самостоятельно. Ее слова предназначались только Грэму; она надеялась, что он почувствует ее любовь в каждой строке, надеялась, что он простит ее. И напишет в ответ.

Каждое утро она ждала хлопка крышки дверного отверстия для почты. Но прошел день, затем неделя, наконец, минуло два месяца, и она начала терять надежду. Даже Алекс отметил ее подавленное состояние, которое она не старалась скрыть от него. Догадывался ли он о причинах или нет, но он ни разу не спросил и не предложил своего объяснения. Чтобы подбодрить ее, он дарил ей все больше и больше дорогих подарков – драгоценности и парфюмерию, и такие нелегально добытые вещи, как французское шампанское и шелковые чулки. Она принимала их, не желая пользоваться, но и не желая отказываться от них. Внутри нее как будто одновременно находились два человека, боровшиеся друг с другом за выживание без единого шанса на победу.

В отчаянии Ева написала Прешес, чтобы та подтвердила, что Грэм получил ее письма. Прешес ответила быстро и четко, доказав лишь то, что письма он получил. Отчаяние Евы смягчила новость, что Грэм восстанавливается быстрее, чем ожидалось, что к величайшему удивлению и удовольствию врачей он уже поднимался на ноги и ходил с костылями. Грэм стал героем для других раненых, примером того, что воля и стойкость помогают добиться многого.

Ева написала еще одно, пятое, письмо, зная, что не сможет больше написать ни одного, не растеряв при этом оставшейся гордости.

«Мой милый Грэм,

Прешес говорит мне, что ты поправляешься самым чудесным образом. Меньшего я от тебя и не ждала, любимый. Мое единственное желание – чтобы именно я ухаживала за тобой, но я не буду тратить время на «что если» и «если бы только», а просто буду благодарна за то, что ты быстро движешься к выздоровлению.

Я так сильно тебя люблю, и все, чего я желаю, – это лишь одно письмо, одно словечко от тебя, чтобы я знала, что ты не забыл меня. Что ты все еще меня любишь. Прошу тебя, любимый. Прости меня за совершенные мной грехи, воображаемые или реальные. Я с чистой совестью могу сказать, что никогда по своей воле не делала ничего, чтобы ранить тебя. Мое сердце принадлежит и всегда будет принадлежать тебе.

Однажды ты обещал мне, что всегда будешь любить меня. Помнишь? В тот день в парке, когда ревели сирены и мы были одни в нашем тайном туннеле. Ты обещал мне, и я знаю, что ты – человек слова.

Я все еще мечтаю о нашем доме у моря. Обещай мне тоже мечтать о нем. И о том, что, когда война закончится, мы вместе построим его. Возвращайся ко мне, любимый. Я всегда буду любить тебя. Для меня всегда будешь только ты один.

Навеки твоя

Ева».



В ответ – единственный – она получила письмо от Прешес, которая сообщила ей, что Грэм продолжает восстанавливаться и ожидает в ближайшее время отправки домой. Храня в душе эту надежду, она помчалась навестить Софию, которая все еще соблюдала постельный режим, но всегда с радостью встречала посетителей.

Обложенная дюжинами подушек София, в ночной кофточке, подбитой песцом, приподнялась в своей необъятной кровати. Она выглядела худенькой и осунувшейся, совершенно не напоминая счастливую будущую мать. Руки, словно клешни схватившие Евину руку, оказались холодными и липкими. Ева поцеловала нарумяненные щеки, стараясь сохранять жизнерадостный вид.

– Прекрасно выглядишь, – сказала Ева, садясь на край кровати.

– Врушка, – проговорила София с мягкой улыбкой. – Но я куплюсь. Ты и Дэвид – вот и все, что нужно для моего самолюбия.

– Все… в порядке? – спросила Ева, как всегда не зная, как обращаться к Софии, говоря о ее беременности. Каждая новая беременность дарила Софии все бо́льшую надежду, но с каждой потерей ее горе становилось глубже и дольше.

София махнула рукой, словно отказывалась от десерта.

– Мой врач все так же оптимистичен, как и Дэвид, – отважно улыбнулась она.

– А ты?

Улыбка увяла.

– Я стараюсь не думать об этом. Мне опять кажется, что я больше не выдержу. А мы ведь так хотим нескольких детей.

Ева улыбнулась.

– И у вас они будут. Кажется, целеустремленность у Сейнт-Джонов в крови.

Она подождала, пока горничная поставит чай на столик-поднос. Софии не терпелось продолжить беседу – она отпустила горничную и попросила Еву наполнить чашки.

– Разве не чудесно, что Грэм скоро возвращается домой? Разве мы могли надеяться на такое чудо?

Улыбка Софии дрогнула.

– Ты разве не слышала?

– Что слышала?