Последний вечер в Лондоне

– Я отведаю первой, чтобы показать вам, что она не ядовита. – Я набрала целую ложку и, положив в рот, принялась с улыбкой жевать. – Поверьте, это очень вкусно.

Один за другим они взялись за десерт, хотя я заметила, что Колин запил свой остатками бренди. Прешес, чуть попробовав, отложила ложку, сказав, что ей нужно следить за фигурой. Я сдержала смешок, а подняв глаза на Колина, увидела, что он сделал то же самое.

Арабелла открыла папку с вырезками, которую она оставила в библиотеке перед обедом.

– Эти статьи просто поразительны – настоящее проникновение в жизнь людей во время войны. Именно это я и хотела связать с миром моды, тетя Прешес. – Она вынула одну из вырезок и положила поверх папки. – Вот, например.

На губах Прешес продолжала играть улыбка, когда она перевела взгляд на Арабеллу, но выражение ее глаз изменилось, словно она надевала разные очки, пытаясь понять, в каких видит лучше.

Арабелла продемонстрировала пожелтевшую страницу.

– Это из рубрики под названием «Картины в отблесках пламени» – не знаю, что это означает, но она рассказывает об Особой службе Скотленд-Ярда, предпринимающей определенные меры против – я цитирую – «незаконной деятельности беженцев». Видимо, они беспокоились не о новых беженцах, а о тех, кто селился в Британии на протяжении многих лет и кого совершенно упустили из виду, потому что они уже давно пустили корни здесь. – Она откашлялась. – Такие агенты – очень часто подданные Британии, что, естественно, усложняет дело. Они могли оказаться в клубах, пабах, конторах, автомастерских, трамваях, метро и такси. – Подняв глаза, она проговорила: – Звучит немного пугающе, вы так не считаете? Тетя Прешес, вы знали о том, что происходило?

Прешес задумчиво отпила кофе.

– С нами работала итальянка Розали. Однажды она не пришла, и мадам Луштак сказала, что ее депортировали вместе почти со всеми итальянскими официантами в городе. Может, она и была шпионкой, но я сомневаюсь. И нам нельзя было обсуждать такие вещи. Мы, модели, в большинстве своем, конечно же, знали, что творилось в мире. Трудно было не понимать, со всей этой маскировкой и нормированием продуктов, и когда всех мужчин, которых мы знали, либо призвали, либо они пошли добровольцами.

Она склонила голову.

– Даже милая София называла то лето «неописуемым». Женщинам ее класса буквально не позволялось обсуждать дома политику. Многие вели себя довольно беспечно. Конечно, повсюду висели плакаты, предупреждающие о необходимости следить за своими высказываниями на публике, но мне кажется, что никто из нас не воспринимал это всерьез. И мы, уж конечно, не государственные тайны обсуждали.

Она снова отпила из чашки, а затем бережно поставила ее.

– Я бы не отказалась от чего-нибудь покрепче, если вы не возражаете. Только не говорите моей мамочке.

Она улыбнулась подошедшему с бренди Джеймсу, и мне в очередной раз пришла на ум мысль об актрисе, исполняющей свою роль. Я задалась вопросом, а не ошиблась ли Прешес Дюбо с выбором профессии. Пронзительно взвыл висевший на стене старомодный телефон с очень длинным витым шнуром. Пенелопа поднялась, чтобы ответить на звонок. На другом конце женщина – явно женщина, судя по высокому голосу, – принялась разглагольствовать, Пенелопа же кивала в ответ и посылала нам виноватые взгляды.

– Гиацинт, не вешай трубку. Давай я запишу, чтобы ничего не перепутать. – Растянув за собой шнур к столу у окна, она взяла записную книжку с ручкой, а затем, зажав трубку между плечом и подбородком, произнесла: – Давай, продолжай.

Тем временем я допила бренди и перечитала свои записи. Когда Пенелопа вернулась к телефону и повесила трубку, я положила ручку.

– Прошу прощения, это была моя подруга Гиацинт Понсонби из Национального архива. Она надеялась приехать завтра, но ее дочь прямо сейчас рожает ее первого внука! Гиацинт с мужем рванули в город, чтобы подоспеть вовремя. Она не может сказать точно, когда вернется, поэтому решила перед отъездом передать информацию мне. Это о дяде Джеймса Грэме. Гиацинт сказала, что с радостью пришлет по электронной почте сканированную копию, когда вернется, если нам захочется увидеть все в письменном виде.

Арабелла бросила на меня самодовольный взгляд.

– Я же говорила тебе, что не выдумала ее имя.

– Чье, Гиацинт? – Джеймс поднес бутылку бренди к моей чашке с кофе и, дождавшись моего кивка, плеснул солидную порцию. – Она совершенно точно реальна. Милая леди и потрясающий руководитель Женского Института, правда, Пенелопа?

– Несомненно. Ее бы стоило клонировать и поставить всех этих Гиацинт главными. Тут же наступил бы порядок во всем мире.

Пенелопа подняла висящие на цепочке очки для чтения и нацепила их на переносицу.

Я взглянула на Прешес. Лицо ее оставалось спокойным; руки – одна на другой – лежали на коленях. Она еле заметно дрожала, напоминая воина, готовящегося к битве.

Я порывисто потянулась к ней и взяла за руку. Грэм был не просто именем на листе бумаги, или в подписи к фотографии, или точкой на семейном древе. Он был тем, кого она знала, был совершенно реальным звеном, соединяющим ее с дорогой подругой, которая исчезла из ее жизни. Я поняла это и была благодарна ей, когда она сжала мою руку в ответ.

– Это могло бы привести нас к Еве, – сказала я.

Некоторое время ее взгляд оставался отрешенным, а затем она улыбнулась.

– Я очень надеюсь на это.

Горе – как призрак. Мы ждали, когда Пенелопа заговорит, все крепче и крепче держа друг друга за руки, словно отпугивая неустанных духов, которые всегда витали где-то поблизости.

– «Командир эскадрильи Грэм Невилл Сейнт-Джон родился 12 марта 1907 года, обучался в Итоне и Оксфорде. Работал в Дипломатическом корпусе в Рангуне, в Бирме, после чего вернулся в Лондон для работы в Министерстве внутренних дел. Отказался от должности в августе 1939 года и записался добровольцем в Королевские ВВС. После подготовки в июне 1940-го присоединился к 616-й эскадрилье в Леконфилде. Участвовал в Дюнкеркской операции и является одним из приблизительно трех тысяч мужчин, награжденных пряжкой «Битва за Британию» за участие с пятью убитыми на счету».

Ладонь Прешес в моей руке напряглась.

– Вы в порядке? – спросила я. Ее лицо окаменело, став похожим на корку льда, которая вот-вот треснет.

– Там еще что-нибудь сказано?

Мы обе посмотрели на Пенелопу.

– Боюсь, ничего информативного. – Она откашлялась и зачитала: «Был сбит над Каналом во время Битвы за Британию и госпитализирован в госпиталь Королевы Виктории в Ист-Гринстед, Западный Суссекс, с тяжелыми ожогами и переломами».

Пенелопа сняла очки.

– Тут вот какое дело. Гиацинт говорит, что его имя выгравировано на Памятнике Битве за Британию и на Доске почета в Часовне Королевских ВВС в Вестминстерском аббатстве. Но больше никакой информации нет – неизвестно, выжил ли он после госпиталя, или где может быть похоронен. Очень любопытно, не так ли?

– Полагаю, Гиацинт продолжает искать? – спросил Джеймс, бросив взгляд на Прешес. Казалось, ее тело съежилось, хоть она занимала ровно то же пространство на кушетке. – Мои родители никогда о нем не рассказывали, кроме того, что он пропал на войне. Мама всегда начинала грустить – думаю, они были очень близки. В конце концов я перестал спрашивать.


Пенелопа кивнула.

– Да, Гиацинт продолжает копать. Она как собака с костью – в хорошем смысле. – Она повернулась к Прешес. – Вы помните, видели ли вы Грэма после августа сорокового?

– Не помню… – начала Прешес, не вынимая своей руки из моей. – Может, и видела. Но это было во время Блица, не забывай. Была такая неразбериха. В какой-то момент он приезжал на побывку. Это я помню. Приезжал, чтобы повидаться с Евой. А затем после того, как он восстановился после ранений и вернулся в Лондон. – Она покачала головой. – Но когда это было – не представляю. Где-то во время Блица.

– Который закончился в мае сорок первого, – проговорил Колин. – Но ведь должна же быть какая-нибудь запись о его смерти – в войну он умер или после. Мама, ты не спрашивала в местном приходе?

– Я съездила проверить не только церковное кладбище, но и записи, так как Гиацинт сказала мне, что они не всегда совпадают. Я нашла записи о смерти и могилы обоих его родителей и его брата, но для самого Грэма таких записей нет. Только запись о его крещении, так что, по крайней мере, мы знаем, что он существовал.

– Конечно, существовал. Как и Ева. – Прешес отвернулась от меня к огню и наблюдала, как языки пламени переплетаются, словно языки любовников. – Я помню, как они танцевали в этом самом доме. Они были так счастливы. – Она убрала свою руку и сделала глубокий вдох. – Я бы хотела остановиться на этом. А теперь, – она положила ладонь на подлокотник кушетки, – я, пожалуй, пойду отдохну. Я совершенно вымоталась.

Колин шагнул к ней, взял ее за локоть и помог подняться.

– Конечно, бабушка. Я отведу тебя в твою комнату. – Она посмотрела в его лицо, и улыбка преобразила ее, на миг показав мне молодую женщину, которой она когда-то была. Женщиной, которой она, возможно, до сих пор себя считала.

Пенелопа встала.

– Позволь мне. У меня твои лекарства, и я могу помочь тебе переодеться перед сном.

Прешес с благодарностью посмотрела на нее.

– Спасибо, дорогая. Вечер был чудесный. Всем спокойной ночи.

Она позволила Пенелопе взять ее под руку и вывести из комнаты. Но в дверях она остановилась и оглянулась, внимательно посмотрев на Джеймса.

– Сладких снов.

Мы слушали, как постепенно стихают их шаги, и эта сентиментальность вдруг напомнила мне о маме, которая каждый вечер произносила точно такое же пожелание, которое заставило задуматься, когда же случилось так, что я совсем перестала видеть сны.





Глава 18




Лондон

июнь 1939 года

Ева одевалась очень тщательно, выбрав зеленое хлопковое платье с большим белым льняным бантом на шее. Пояс стягивал тонкую талию, а узкая юбка подчеркивала рост и стройную фигуру. Оно было из новой линии Дома Луштак, но Мадам позволила приобрести его за разумную цену; она сказала, что на Еве оно сидит лучше, чем на ком бы то ни было из их состоятельных клиентов.

Посмотрев на свое отражение в зеркале, Ева быстро подколола шляпку, а затем, выйдя из комнаты, двинулась по длинному коридору к фойе. Прешес уже начала увешивать стены их фотографиями из рекламы Дома Луштак. Она подружилась с фотографом, который был настолько очарован Прешес, что отдавал ей фотографии, которые она просила. С тех пор как София объявила, что Ева и Прешес будут присутствовать на свадьбе, фотографы появлялись на любой светской встрече и даже в Доме Луштак. Для бизнеса это было хорошо, и Мадам отблагодарила их, увеличив зарплаты и скидки на наряды.

Ева пошла на звук голосов и в передней гостиной обнаружила у большого фасадного окна Грэма и Прешес. Они стояли очень близко друг к другу, и Грэм показывал архитектурные элементы Приходской церкви Сейнт-Мэрилебон, расположенной через дорогу.

– Ты и в самом деле упустил свое призвание, – обозначила Ева свое присутствие. – Еще не поздно поменять профессию и стать архитектором?

Грэм с улыбкой шагнул к ней.

– Я твердо убежден, что никогда не поздно пробовать что-то новое. – С горящими глазами он нежно поцеловал ее в губы. Повернувшись к Прешес, он сказал: – Ты точно уверена, что не хочешь пойти с нами?

Ева затаила дыхание, желая, чтобы Прешес отказалась. Ей нестерпимо хотелось остаться с любимым наедине. А из-за рабочих командировок Грэма и светских приемов у Софии это оказалось почти невозможным.

– Я знаю, что ты просто проявляешь любезность, и я тебе за это благодарна. Но я все же останусь, допишу несколько писем. Мой папа не может ни читать, ни писать, но сестра может, и она говорит мне, что письма от меня очень благотворно на него влияют. Так что вы идите развлекайтесь. Если будет настроение, я, быть может, попозже схожу на какой-нибудь кинофильм с девочками из Дома Луштак, так что за меня не беспокойтесь.

Ева постаралась скрыть облегчение в голосе.

– Ну тогда ладно. Увидимся. – Она взялась рукой за выставленный локоть Грэма и позволила ему увести себя в чудесный, залитый полуденным светом воскресный денек.

– Ты не спросишь, куда мы идем? – спросил Грэм.

– Ты же сказал, что это сюрприз, а если я спрошу и ты мне скажешь, то это уже сюрпризом не будет.

– Стало быть, если я надену тебе на глаза повязку и не стану снимать ее, пока мы не доберемся до нужного места, ты не будешь против?

На его губах играла легкая улыбка.

– Совершенно не против. Обожаю, когда сюрприз до последнего не раскрывают. Потому что как только он раскрыт, его уже нет. Это все равно что разворачивать подарки на день рождения. Мне всегда казалось, что предвкушение гораздо приятнее, чем сами подарки.

Она вспомнила периодические попытки матери сделать ей подарок на день рождения и Рождество: одежда явно с чужого плеча или всякий ненужный хлам от ее клиентов, оберточная бумага из старых газет, найденных в урнах, но при этом всегда с причудливыми бантами из обрезков ткани. Банты больше походили на затейливые изваяния из петель и завитков, и Ева очень не любила тянуть за кончик ленточки, развязывать одним простым движением руки часы сосредоточенных стараний матери. Она бы с большим удовольствием оставила бант нетронутым, а подарок нераскрытым, сохранив это воплощение красоты и надежды. Но мать всегда просила ее открыть подарок, будто намеренно уничтожая единственную вещь, отделявшую их от мрака отчаяния.