Последние свидетели

«Мы даже не знали, как хоронят… А тут откуда-то вспомнили…»




Михаил Шинкарев – 13 лет.

Сейчас – железнодорожник.

У наших соседей была глухая девочка…

Все кричат: «Война! Война!», а она прибежит к моей сестре с куклой, песенки поет. А уже даже дети не смеялись. «Вот хорошо, – думал я, – она ничего не слышала про войну».

Свои красные значки октябрят и красные галстуки мы с друзьями завернули в клеенку и закопали в кустах возле речки. В песке. Тоже – конспираторы! Каждый день приходили на то место.

Немцев боялись все, даже дети и собаки. Мама клала яйца на скамейке возле дома. На улице. Тогда они не заходили в хату. Не спрашивали: «Юде?» У нас с сестрой были черные кучерявые волосы…

Купались в речке… И увидели, как со дна поднимается что-то черное. Именно этот момент! Решили: затопленное бревно, а оно, это что-то, подталкивалось течением к берегу, и мы рассмотрели руки, голову… Мы увидели, что это – человек. Мне кажется, никто не испугался. Не вскрикнул. Вспомнили, как взрослые говорили, что в этом месте погиб наш пулеметчик и вместе со своим «дегтярем» упал в воду.

Всего несколько месяцев войны… А у нас уже не было страха при виде смерти. Вытащили пулеметчика на берег и похоронили. Кто-то сбегал за лопатой, и вырыли яму. Закопали. Постояли молча. Одна девочка даже перекрестилась, у нее бабушка когда-то прислуживала в церкви, и она знала молитвы.

Все сделали сами. Одни, без взрослых. А до войны мы даже не знали, как хоронят. А тут откуда-то вспомнили.

Два дня ныряли за пулеметом…





«Собрал в корзинку…»




Леонид Сиваков – 6 лет.

Сейчас – слесарь-инструментальщик.

Уже солнышко взошло…

Пастухи собирали коров. Каратели дали время выгнать стадо за речушку Грезу и стали ходить по хатам. Заходили со списком и по списку расстреливали. Читают: мать, дед, дети такие-то, по стольку лет… Проследят по списку, если одного нет, начинают искать. Под кроватью ребенка найдут, под печкой…

Когда всех найдут, тогда стреляют…

У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек… Увидели в окно, как они пошли к соседям, побежали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы.

Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел: старый он или молодой? Мы все попадали, я завалился за сундук…

Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает… Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью… Я в крови, как в воде… Мокрый…

Слышу: заходят двое. Пересчитывают: сколько убитых. Один говорит: «Тут одного не хватает. Надо искать». Стали они искать, нагнулись под кровать, а там мама припрятала мешок жита, а за ним я лежу. Вытянули они мешок и пошли довольные. Забыли, что одного по списку не досчитались. Они ушли, я потерял сознание…

Второй раз пришел в себя, когда загорелась наша хата…

Мне стало невыносимо жарко и тошнота такая. Вижу, что в крови, а не понимаю, что я раненый, боли не чувствую. Полная хата дыма… Как-то я выполз в огород, потом к соседу в сад. И только тут почувствовал, что у меня ранена нога и перебита рука. Боль ударила! Какое-то время опять ничего не помню…

Третий раз вернулось сознание, когда услышал страшный женский голос…

Мычали телята. Пищали свиньи, кричали и горели раненые куры… А людских голосов не слышно… Один этот крик… Я пополз на него…

Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику, как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу. Никого не вижу… Крик откуда-то из-под земли идет… Тогда я догадался, что кто-то кричит из смотровой ямы… Из глубины…

Встать я не мог, подполз к яме и перегнулся вниз… Полная яма людей… Это все были смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать. Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка. И кричала. Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня… И никого живого… Одна эта девочка… Я упал к ней… Сколько лежал, не знаю…

Слышу – девочка мертвая. И толкну, и позову – не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Закружилась голова…

Лежал так долго, то есть сознание, то его нет. В пятницу нас расстреляли, а в субботу приехали из другой деревни дедушка и мамина сестра. Они нашли меня в яме, положили на тачку. Тачка подскакивает, мне больно, я хочу кричать, а у меня нету голоса. Я мог только плакать… Долго не разговаривал. Долго… Семь лет… Что-то немного шептал, но никто не мог разобрать моих слов. Через семь лет стал одно слово выговаривать хорошо, второе… Сам себя слушал…

Там, где был наш дом, дедушка собрал в корзинку косточки. Полной корзинки даже не было…

Вот рассказал вам… И это все? Все, что осталось от такого ужаса? Несколько десятков слов… Звуки… Я всегда в недоумении… Однажды прочел где-то, не помню уже где, упоминание о древнегреческом философе Кратиле, который так разуверился в словах, что со средины своей жизни использовал только жесты. Говорил жестами. И ни одного слова…


Я его понимаю…





«Котят они вынесли из хаты…»




Тоня Рудакова – 5 лет.

Сейчас – заведующая детским садом.

Первый год войны… Помню мало…

Приехали немцы утром, еще на дворе было серенько. Выстроили всех на лужку, и всем, кто стриженый, сказали: «Выходи!» А стриженые были военнопленные, которых люди домой забрали. Отвезли под лес и постреляли.

До этого мы бегали за деревню. Играли возле леса. А тут страх напал.

Помню, как напекла мама хлеба. Много хлеба напекла: на лавках, на столе, на полу на рушниках лежал, в сенцах. Я удивлялась:

– Мама, зачем нам столько хлеба? Дядей постреляли. Кого ты будешь кормить?

Она прогнала меня на улицу:

– Иди к детям…

Я боялась, что маму убьют, и все время за мамой бегала.

Ночью хлеб забрали партизаны. И никогда больше я столько хлеба не видела. Немцы подскребли по хатам все дочиста, голодали мы, я же не понимала. Я просила маму:

– Растопи печь и напеки хлеба. Много-много.

Это все, что я помню из первого года войны…

Наверное, я подросла, потому что дальше помню больше. Как нашу деревню жгли… Все запомнила… Они сначала нас расстреляли, а потом сожгли… Я вернулась с того света…

На улице они не стреляли, а заходили в хаты. Стоим все возле окна:

– Вон Аниську пошли расстреливать…

– У Аниськи кончили. К тетке Анфисе идут…

И мы стоим, мы ждем – придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим. У нас была соседка со своими мальчиками, она говорит:

– Пойдем на улицу. На улице не расстреливают.

Заходят они во двор: первый – солдат, второй – офицер. Офицер высокий, сапоги у него высокие, высокая фуражка. Как сейчас помню. Вижу…

Стали загонять нас в дом. Соседка упала на траву и целует офицеру сапоги:

– Не пойдем. Знаем – там стрелять будете.

Они: «Цурюк! Цурюк!», это значит – назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.

Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Под скатерть. Брат под кровать залез. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит:

– Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху…

Вот я запомнила, как она просила. Просила долго.

Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда – крик, он еще раз выстрелил. Соседский мальчик кричит… Раз пять стрелял…

Смотрит на меня… Как я ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза… Надо же, помню… Я так испугалась, что от страха спросила: «Дяденька, вы меня убивать будете?» Но он ничего мне не ответил… Как раз в это время выходит из другой комнаты солдат, ну, как выходит – сорвал большую занавеску между комнатами и все, и зовет офицера, а там на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, они с ними стали играть. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты…

Помню, как горели у убитой мамы волосы… А у маленького возле нее – пеленки… Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала – во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась…

Каким образом мы остались живы? Не помню… Живы остались мы с братом и четыре котенка. Пришла наша бабушка, она жила за рекой. Забрала нас всех…