Последние дни наших отцов

Второй удар в дверь. Следующего ни засовы, ни балка и петли не выдержат. На лестнице гремели яростные вопли на немецком. Фарон схватился за браунинг на поясе, думал было стрелять через дверь. Бесполезно. Положение было отчаянное. Он обернулся к Лоре:

— Быстро в спальню. Лезь через балкон, как я вчера показывал!

— А ты?

— Иди! Потом встретимся.

— Где?

— Метро “Мезон-Бланш”, на платформе, в четыре часа.

Она побежала в спальню, с балкона легко добралась до окна на лестничной клетке соседнего здания, спустилась к выходу и оказалась на бульваре. Тремя этажами выше дверь квартиры поддалась: немецкие агенты, дежурившие на тротуаре, сосредоточились на атаке и не подозревали, что два дома могут сообщаться; они не обратили никакого внимания на красивую молодую женщину, которая растворилась в толпе зевак и ушла не оглядываясь.

Фарон остался. После третьего удара тарана дверь поддалась. Он спокойно ждал в коридоре. Он не успел убрать планы диверсии. Тем хуже. Он знал, что умрет, еще в Лондоне знал. Он был готов. И, чтобы не потерять ни капли мужества, читал нараспев стихи Пэла.

Пусть откроется мне путь моих слез,

Мне, души своей мастеровому.





Он не ушел. В его правой руке был уже не браунинг, а крест Клода. Если немцы здесь, значит, им известно, что квартира не пустует: если они никого не найдут, то оцепят весь квартал и без труда задержат их обоих. Его и Лору. Он не хотел, чтобы схватили Лору. Только не Лору. Вряд ли они знают, что он здесь не один, и, обнаружив его в квартире, не станут ее искать. По крайней мере сразу. У нее будет время уйти. Далеко.

Не боюсь ни зверей, ни людей,

Ни зимы, ни мороза, ни ветра.





Он не ушел. Его жизнь в обмен на жизнь Лоры. Да, он любил ее. Кто бы не влюбился в Лору? Они все ее любили, быть может, сами того не зная. Уже в Уонборо они все любили ее. Такую нежную, такую красивую. Что с ней сделают немцы, если поймают? То же, что и со всеми, — будут мучить так, что смерть покажется избавлением. Никто не вправе тронуть Лору. Да, он уже два года любил ее.

В день, когда уйду в леса теней, ненависти и страха,

Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья,

Ведь я лишь маленький путник,

Лишь ветра прах, лишь пыль времен.





Он не ушел. Он стоял у двери, крепко прижимая к себе крест Клода. Поцеловал его ревностно, благочестиво. И закрыл глаза. “Помоги мне, Господи, — прошептал он, — защити меня, грешного, я скоро умру”. Ему хотелось молиться лучше, но он не знал ни одной молитвы. Только стихи Сына. И он читал их — слова не имеют значения, Господь поймет: “Теперь вверяю себя Тебе”. Ох, как дурно он себя вел, и со своими, и со всеми; да отпустит смерть ему грехи. А лис Толстяка? Примет ли его Господь, невзирая на убитого лиса? Перед его глазами до сих пор стояло лицо Толстяка, когда он вошел в спальню с тушкой, — лицо, полное недоумения, ужаса и печали. Вот какие чувства он к себе внушал. Да простит его Господь, во времена лиса он еще не был человеком. И он, целуя крест, думал о Клоде, думал изо всех сил, потому что ему было страшно.

Мне страшно.

Мне страшно.

Мы — последние люди,

И сердцам нашим в ярости недолго осталось биться.





Дверь рухнула.





* * *


Она поняла, когда подошла к метро “Мезон-Бланш”. Станция была закрыта: службы гражданской обороны превратили ее в бомбоубежище на случай налетов. Герой Фарон спас ее из адского пламени.

Растерянная, напуганная, она убежала, повинуясь инстинкту самосохранения. Она не знала, как связаться с Гайо, Фарон не успел ей сказать. Он жил в Сен-Клу, но как найти человека, даже не зная его настоящего имени? Поначалу думала вернуться к Эрве, на Север, но туда так далеко. В конце концов она поехала в Руан, к тем огородникам, что отвозили ее несколько дней назад. Жили они на окраине города, адрес она помнила. Славная бездетная чета лет пятидесяти, самоотверженные люди. К вечеру она добралась до их дома. Но в каком состоянии…


Они пришли в ужас, увидев ее у дверей — измотанную, не помнящую себя от страха. Жена долго возилась с ней, приготовила ванну, накормила. Оставшись на миг одна на кухне, Лора слышала, как та шепнула мужу в коридоре: “Боже, ведь она еще совсем ребенок! Присылают все моложе и моложе”.

Муж связался с Эрве, тот попросил привезти Лору к нему, а он переправит ее в Лондон. Супруги отвезли ее на своем фургоне, среди ящиков с яблоками. И жена по дороге сказала ей: “Не возвращайся больше во Францию. Забудь все, что здесь случилось”.

В Лондоне Лорой занялось УСО. Ее несколько раз допрашивали. Она совсем сникла. Что с Фароном? Что с Пэлом? Только бы он не вернулся в Париж, только бы не зашел в квартиру… Наверно, ему сообщили о налете абвера, он скрылся, вернется прямо в Лондон, они встретятся. Ее переполняла надежда. Станисласу, каждый день навещавшему ее у родителей, куда она вернулась, не удавалось добыть никакой информации. А потом, в конце октября, они узнали ужасную новость.





* * *


Теперь они были в большой гостиной поместья, смотрели в огромные окна на хлещущие струи дождя. Франс принесла чай, они расселись в глубокие кресла.

— Как вы познакомились с Пэлом? — спросил Клод Риара и Доффа.

— Работали вместе. На первом его задании, — ответил Дофф.

Они помолчали. Потом Риар стал рассказывать, тепло, неторопливо. С волнением говорил о Берне, о первых днях Пэла как агента. И каждый рассказал о том хорошем, что пережил вместе с ним.

Снова молчание.

— Может, сходим за Лорой? — спросила Франс.

— Не стоит ее беспокоить, — отозвался Кей. — По-моему, ей надо побыть одной.

Она стояла на улице. Церемония давно закончилась, а она по-прежнему стояла у фонтана, где были отданы последние почести, — одинокая, красивая как никогда. Только верный держатель зонта с заплаканным лицом остался с ней, защищая ее от бури. Порыв ветра вырвал прядь из аккуратно собранных волос, она не шевельнулась. Руки ее лежали на животе. Она подняла глаза к истерзанному небу. Она была беременна.





44




В УСО не находили объяснений ни аресту Пэла и Фарона, ни тем более присутствию Пэла в Париже, при том что его высадили на Юге, и наличию квартиры, не утвержденной штабом Секции F. Делом занялась контрразведка — подозревали измену. Не к добру это все: в Сопротивлении много двойных агентов, состоявших на содержании у немцев. Ближайшие месяцы имели решающее значение: союзникам во Франции как никогда понадобится поддержка ячеек, которые УСО посредством французских секций всеми силами создавало целых четыре года. Большую часть 1943 года Секция F демонстрировала успех за успехом, зато в ноябре и декабре последовали серьезные провалы: гестапо раскрыло важные ячейки в долине Луары, в Жиронде и в Парижском регионе, провело массовые аресты и захватило большое количество оружия. В придачу уже несколько недель на юге Англии бушевали сильные грозы, вылеты часто откладывались, а значит, задерживалась и доставка грузов. Год завершался хуже некуда.

Станислас как офицер Генерального штаба с конца августа трудился на Бейкер-стрит, участвовал в разработке секретнейшей операции “Оверлорд” — наступления союзнических сил во Франции. Высадки с моря. Он входил в группу, получившую название УСО/УС и объединявшую УСО и УСС, Управление американских стратегических служб. В преддверии высадки они готовили совместную операцию, целью которой было облегчить вступление союзных войск на французскую территорию. В то время Станислас называл имя Фарона в числе кандидатов в отряд специального назначения.

Старый летчик был очень занят на своей новой должности. “Оверлорд” была сопряжена с неимоверными сложностями: во всех кабинетах встревоженные лица озадаченно склонялись над картами, кое-кто сомневался в разумности высадки. Не лучше ли по-прежнему изматывать противника бомбежками, менее затратными с точки зрения человеческих жизней? Возвращаясь к себе на Найтсбридж-роуд, он думал об этом без конца до самого следующего дня. Союзники не имели права на ошибку, а Секции F и RF, действующие во Франции, были жизненно необходимы для удачного развертывания высадки. Ячейки Сопротивления должны были задерживать немецкие подкрепления и, конечно, поставлять ценные стратегические данные. Станислас уже знал, какое будущее ждет его молодых друзей, но не мог рассказать об этом кому бы то ни было.

Кей вольется в союзническую, совместную с УСС, группу на Северо-Востоке, задачей которой будет поддержка американских войск.

Клода-кюре вскоре отправят на юг Франции вместо Пэла. Теперь он проходил подготовку на Портман-сквер, его должны переправить в ближайшие недели.

Толстяка распределили в одну из групп черной пропаганды.

Что до Лоры, то на нее пока приказа не поступало из-за гибели Пэла: прежде чем вернуться на местность, ей предстояло пройти психиатрическое освидетельствование — такова процедура. Провести это время в Челси она не захотела, предпочла быть рядом со своими, с теми, кто напоминал ей Пэла, — с Толстяком, Клодом, Кеем, Станисласом. Она попросила разрешения переехать в Блумсбери, в комнату Пэла. В квартире поднялась суматоха: трое ее обитателей с помощью Доффа и Станисласа вычистили каждый уголок, нужно было принять ее как следует. Повесили новые шторы, отмыли все, вплоть до встроенных шкафов, а Клод заменил увядшие цветы.

Когда Лора подъехала к дому, Кей, Толстяк и Клод ждали ее на тротуаре. Кей заранее всех проинструктировал: теперь надо вести себя прилично. Не разгуливать в нижнем белье, не рассказывать похабные истории, не оставлять полные пепельницы в гостиной, а главное, ни словом не упоминать Пэла. Только если сама заговорит.

Она распаковала свои тяжелые чемоданы в комнате любимого. Толстяк, ни на шаг не отходивший от нее, стоял в дверном проеме и смотрел.

— Тебе не обязательно спать здесь, — сказал он. — Из-за тяжелых воспоминаний. Хочешь, бери мою спальню или спальню Клода. У Клода она побольше.

Она с улыбкой поблагодарила его, потом подошла и скорбно прислонилась головой к его огромному плечу.

— Какие тяжелые воспоминания? — прошептала она. — Нет никаких тяжелых воспоминаний. Только печаль.





* * *


Печаль. Больше у них не осталось ничего. Все были подавлены.

Толстяк вдобавок к собственному горю нес и горе Лоры, он не мог видеть ее такой убитой. Других она могла обмануть, сделать вид, что никогда не сломается. Но по ночам, когда она оставалась одна, когда не нужно было ни перед кем делать вид, она не спала. Толстяк, живший в соседней комнате, знал это: лежа в кровати, он ловил затаенное, едва слышное рыдание, полное неодолимой печали. Песнь скорби. Толстяк вставал, дрожа от холода, прислонялся головой к перегородке между спальнями и тоже плакал, опьяненный тоской. Иногда он заходил к ней: тихонько стучал, входил и садился рядом. Она любила, когда Толстяк приходил среди ночи помочь ей одолеть тоску. Но всякий раз, когда он скребся в дверь, она вздрагивала — на долю секунды ей казалось, что пришел Пэл, как в Уонборо, как в Локейлорте, как всегда.

Однажды под вечер, оставшись наедине с Клодом, Толстяк спросил: