После долгих дней

27




Никому не остановить пожирающего все потока,

Когда небо гремит и дрожит земля,

Когда матерей и детей окутывают страшные покровы тьмы,

Когда зеленый тростник склоняет под ударами

Свои пышные стебли

И гибнет готовый к жатве урожай.

Из древней шумерской поэзии



В то время когда волна цунами, пришедшая из Персидского залива и соединившаяся с водами Евфрата, поглотившая Ур, Урук, Шуруппак и другие города Южного Шумера, неслась с ошеломляющей скоростью в сторону Ниппура, Ларака, к реке Тигр, затем на север к Сиппару, Эшнунну, на базарной площади посреди Меде, окруженного финиковыми пальмами и смоковницами, собралась огромная толпа. Все с нетерпением ждали, когда в круг, где обычно выступали заезжие актеры, выйдет фокусник из Египта. Дети, собравшиеся поближе к сцене, радостно смеялись, ели сласти, купленные родителями на базаре. Малыши сидели на руках у матерей и протягивали ручки по направлению к разноцветному занавесу, переливавшемуся золотыми звездами, планетами и диковинными зверями. Люди слышали, что египтянин приехал несколько дней назад и старательно готовился к выступлению. Он обещал, что покажет такие трюки, какие вряд ли медейцы когда-либо видели раньше и увидят впоследствии. Слышалась нежная музыка, исходившая неизвестно откуда, так как египтянин выступал один, а помощник, служивший фокуснику слугой и возницей быков, стоял вместе с толпой и, зевая, поглядывал вокруг. У ног слуги лежал зверь, которого обычно прогуливала на привязи спутница египтянина Апсу. Языки пламени костров, разведенных возле сцены, поднимались высоко в небо, клочья огня отрывались, и словно оранжевые птицы, летали повсюду. За полупрозрачными парусами занавесей показался тонкий силуэт, он медленно приближался, разделяясь на десятки отражений. Жители Меде замерли в ожидании. Под пение рожка и звук пронзительной дудки, под скрежет и визг ветра, который взбесился до того, что распахнул занавеси, перед ошеломленными медейцами обнажилась широченная огненно-рыжая равнина, взявшаяся неизвестно откуда, заменившая собой в одночасье городскую площадь, погрузившая всех в жаркую атмосферу пустыни. По узкой дороге, обрамленной высокими масленичными деревьями, шла прекрасная женщина. Белые одежды покрывали точеное тело, только руки с длинными тонкими пальцами и щелки голубых глаз были открыты для всеобщего обозрения. В ладонях женщины пылала огромная бордовая роза, бархатистая, махровая, омытая росой. Капли падали на белую ткань платья. Аромат, исходивший от лепестков, был настолько сильным и околдовывающим, что медейцы сами не заметили, как впали в странное состояние, напоминающее гипноз. Поддавшись невидимой, всепоглощающей власти, медейцы, один за другим, отправились по той же дороге навстречу прекрасной незнакомке, которая, оказавшись неожиданно далеко, словно магнитом, притягивала их светом пылающей розы. Роза превратилась в огромный факел, и все медейцы слепо шли за белой, ускользающей тенью, растворяющейся в жаркой пыли равнины. Так они шли, забыв обо всем, потеряв счет времени; белая тень вела их за собой по бесконечной дороге, вдоль которой нескончаемо тянулись стволы серебристых маслин. Слышался голос, который шептал издалека заклинание на каком-то замысловатом диалекте, из которого выделялись лишь два понятных всем слова – «вода» и «ночь». Ревела музыка – страшная потусторонняя песнь темноты, – ветер срывал с людей одежды, они с трудом продвигались вперед, женщины еле-еле удерживали детей на руках, но не останавливались. Тонкие стволы и ветви маслин клонились к земле, факел разрывался на тысячи искр, но не гас в темноте, затягивал вперед, все дальше и дальше. Медейцы не заметили, как равнина, по которой они шли, погрузилась в кромешную тьму, освещаемую лишь светом факела, за которым уже не была видна фигура незнакомки, только ночь, как дыра, зияла перед ними, и капли воды посыпались со всех сторон, превращаясь в поток, в реку, в безжалостный круговорот холодной и горькой воды. Они обрушились в эту воронку все вместе, женщины, дети, старики, мужчины, и, очнувшись ото сна, увидели городскую площадь, заполненную водой, и ощутили бушующий ветер, похожий на стадо взбесившихся быков, который разрывал все, что попадалось на его пути. Точнее, не увидели, а заметили лишь на мгновение, на долю секунды, так как сразу же погрузились в эту стихию, раскрывшую пасть и поглотившую всех сразу за считаные секунды.

Энси Энмешарр наблюдал за происходящим на площади из своего дворца, он молча смотрел, как свершается неизбежное, как вода, распахнув гигантскую пасть, пожирает его маленький город, он не кричал, не пытался бежать в сторону нагорья, не призывал на помощь богиню Нинлиль, он знал, что любые действия бесполезны, и просто слушал стихию, зная, что через минуту-другую ее холодная рука выхватит его наружу и превратит в общий поток, состоящий из грязи, мусора, стволов деревьев, трупов людей и животных. В небе носились огромные сверкающие шары, звезды светили по-сумасшедшему ярко, такой ночи энси еще никогда не видел, Башня Магов сверкала на холме всеми кирпичиками дильмунского золота, мощная и нерушимая. Всему виной была она, всему виной было золото, но энси был спокоен, зная, что Хосед будет жить ценою тысячей жизней и тысячей кирпичей, составлявших мощь этого зиккурата. Энмешарр распахнул руки, как птица, готовящаяся к полету, черная струя воды ворвалась в широкий проем окна, выходящего на стилобат, промелькнуло мгновение, и на том месте, где только что стоял энси, остался лишь мокрый след от волны, еще мгновение – и струи, одна за другой, ворвались в узкие отверстия окон и дверей дворца, захватывая этаж за этажом, разбивая столы, скамьи, стулья, сундуки, глиняные сосуды, пожирая все, что встречалось на их пути; через полчаса дворец полностью скрылся под водой, и волна цунами, проглотив Меде, подбиралась к холму с зиккуратом.





28




Спустя несколько дней Александр смог медленно, под присмотром медсестры, подняться с койки и дойти до кабинета врача. В коридоре приходилось идти осторожно, чтобы не наступить на людей, которые лежали прямо на полу, повсюду он видел страдающих от боли людей, к нему тянулись руки, на него смотрели десятки глаз, слышались стоны и мольбы о помощи. Кто-то просил пить, кто-то, принимая Александра за близкого человека, называл его чужим именем, звал, просил остановиться. Но медсестра настойчиво просила ни с кем не разговаривать и неотступно вела его вперед, к кабинету хирурга. Александр видел детей в окровавленных бинтах, без руки, без ноги, видел женщину с изуродованным от осколков снаряда лицом, видел обезумевших от страха стариков. Здесь были арабы, европейцы, азиаты, афро-американцы, бомбы не разбирали, на кого обрушиваться. А ведь еще год назад все эти люди, которые кровавой, бесформенной массой были свалены на полу в госпитале Красного Полумесяца, жили мирной, спокойной жизнью, строили планы на будущее, сидели после полудня в чайных, по вечерам обсуждали текущие дела, спорили о политике. Все было как везде, но сейчас жизнь этих несчастных погрузилась во мрак, в хаос, в одно мгновение они были поглощены безумной воронкой кипящего водоворота войны, и каждый из них перестал быть тем, чем был совсем недавно, потерял свое право на тишину, покой, радость детства, красоту заката, железисто-марганцевые горизонты пустыни, кобальтовую дымку неба, в котором больше не летали птицы. И Александр понял, что его страх, его боль – ничто по сравнению с этим колоссальным ужасом искалеченных судеб. Теперь многим из этих бедняг негде жить, нечем дотрагиваться до привычных предметов, нечем ходить, нечем видеть и слышать. А он спустя несколько дней улетит отсюда и погрузится в свой привычный уклад, такой спокойный и безмятежный, каким еще месяц назад ему казался Багдад. И в этот самый момент, когда Александр проходил мимо раненых багдадцев и оказавшихся в этот страшный момент в городе иностранцев, что-то оборвалось внутри у этого до сих пор такого целеустремленного, благополучного и успешного человека, ученого-археолога, для которого Ирак был совсем недавно средоточием далекого прошлого, подопытной территорией, где он пытался найти свой сон, свой миф о Меде. Теперь Александр видел, что этот Ирак – из плоти и крови, сочившейся из ран людей и брызгавшей на его одежду и обувь. Все это было вопиющим, душераздирающим. Все, буквально все вокруг него было живым! И все это взрывало Александра изнутри, превращая в кого-то другого.





29




Сквозь дождь Хосед и Шуб-ад пробирались по скользким тропам Загроса, они спешили вниз, надеясь побыстрее укрыться от разбушевавшейся грозы, но чем ниже они спускались, тем яростнее становился ветер, и ливень все больше походил на удары гигантских волн, падающих на землю с небес. Все смешалось, рядом бежали звери, птицы летели так низко, что казалось, они вот-вот сорвутся и упадут на мокрую землю, деревья пригибались к земле, мешали проходу, было темно и холодно, но юноша и его спутница из последних сил прорывались вперед. Копье Хоседа расчищало дорогу, и хотя рядом мчались рыси и тигры, юноша не помнил об опасности, сейчас все были на равных, спасаясь от разъяренной стихии. Стояла непроглядная ночь; ветки, иглы, раздирающие кожу, торчали со всех сторон, Хосед, пришедший в себя после укуса змеи, бежал, схватив за руку Шуб-ад; девушка потеряла корзину с целебным травами и в отчаянии оглядывалась назад.

– Шуб-ад, дорогая, оставь. Мы потом вернемся за ней, – кричал Хосед. – Сейчас только вперед!

Молодые люди выбежали на широкое плато, с которого обычно были видны пустыня, поля и узкая полоска Тигра, и с ужасом окунулись в кромешную тьму, плеск холодных, мертвенно ледяных волн. Внизу бушевала стихия, похожая на океан, там плескалась бесконечная, черная, страшная вода. Там, внизу, была смерть. Хосед и Шуб-ад застыли над обрывом, безмолвно взирая на то пространство, где еще недавно был родной Шумер. Рядом стояли животные, над головой кружили птицы, молчание царило над разгулом стихии. Хосед до боли сжал руку Шуб-ад, но девушка ничего не почувствовала, все ощущения остались далеко, здесь, на плато, под проливным дождем, все казалось онемевшим, сведенным колоссальной судорогой, отделяющей один мир от другого, разрывая прошлое и настоящее.

Так молодые люди стояли, не решаясь сдвинуться с места, не понимая, куда идти дальше, что делать, как быть, казалось, они потеряли дар речи, потеряли способность двигаться, они будто бы вросли в это плато, стали частью скалы, вобравшей в себя все эмоции, которые должны были проснуться и вырваться наружу, но Хосед и Шуб-ад молчали, ни крика, ни слезы, ни слова не просочилось наружу, хотя внутри их оборвалось все, что только могло оборваться, они не просто потеряли тот мир, который еще два дня назад был незыблемой реальностью, им казалось, что они сами были поглощены этим потоком, стерты с лица земли. Хосед подумал тогда:

«Толпа – это море.

Моя лодка кружится посреди водоворота.

Я поднимаю голову,

Молча смотрю в небеса.

Там – прозрачные люди…

Они смотрят на меня

И смеются.

Смех – это черные капли,

Они падают на крыши домов.


Хочется кричать,

Но что-то оборвалось внутри,

Я онемел,

Город онемел,

Небеса онемели…»





Ощущение открытости всем ветрам, обнаженности перед стихией и беззащитности захватило молодых людей, и они попятились назад, вцепившись один в другого, они побежали обратно, со всех ног устремляясь как можно дальше от этого страшного плато в надежде найти другое, с которого открылся бы иной, до боли знакомый вид, где мирно бы тек Тигр и за пшеничными полями проглядывал бы родной Меде.





30




Когда через две недели, уже в двадцатых числах апреля, Александр и Винсан Ориоль ехали из больницы во французскую дипмиссию, на центральной площади Багдада Аль-Фирдос[64] вместо памятника Саддаму Хусейну сиротливо ютился опустевший пьедестал. Вокруг пьедестала и поверженного колосса, лежащего на земле с протянутой рукой, скакала ликующая толпа представителей антибагдадской курдской и шиитской оппозиции, люди размахивали флагами и выкрикивали лозунги, выражая радость от свержения Хусейна. Повсюду на улицах стояли раскуроченные машины, брошенная разбитая военная техника, валялись детские коляски, множество разрозненной обуви, разорванная одежда; в окнах домов зияли отверстия от снарядов, были выбиты стекла, отчего земля, усеянная осколками, блестела как будто после дождя. С болью врезались в затуманенное сознание Александра лужи крови, иракские флаги, втоптанные в грязь, жители, сидящие прямо на тротуаре с опустошенным, потерянным видом, провожающие машину, из окна которой Александр наблюдал апокалиптическую картину весеннего Багдада. То здесь, то там он замечал полосатый американский флаг, развевающийся над блокпостом или торчащий из какого-нибудь окна.

От Ориоля Александр узнал, что за день до событий в музее, отступая, подразделения иракских подрывников подожгли семнадцать нефтяных месторождений на юге страны. Как заявил Багдад, эта мера являлась превентивной, и ее цель – задержать возможное продвижение американских войск по территории Южного Ирака. Речь шла о минировании пятидесяти двух крупнейших объектов на территории Ирака. На следующий день после ранения Александра несколько бомб, выпущенных истребителями ВВС США, уничтожили рейсовый автобус и придорожное кафе на шоссе Багдад – Амман, называемом «дорогой жизни». Это был единственный путь эвакуации иностранных граждан из Ирака. Так что, даже если бы Александр не был ранен и не провел две недели в госпитале, у него вряд ли была возможность покинуть Ирак. Автострада была частично уничтожена. Двадцатого марта США и Великобритания подвергли бомбардировке сам Багдад. В первых числах апреля были стерты с лица земли здания Национальной библиотеки, Багдадской международной ярмарки, профсоюза учителей, Центра материнства и детства, одна из бомб упала недалеко от российского консульства, при этом пострадало несколько сотрудников дипмиссии. Были разрушены аэропорты, электростанции. В самом Багдаде долго царил хаос и процветало мародерство. С девятого по тринадцатое апреля шло разграбление Национального музея Ирака, где в проеме вентиляции археолог оставил драгоценные артефакты, а перед разграблением на территории музея случилась перестрелка иракских солдат с американскими. А теперь, когда Ориоль, исполняя просьбу Александра забрать драгоценные образцы, с огромным трудом смог прорваться в музей, на месте проема, указанного археологом, им была обнаружена огромная зияющая дыра. Артефакты исчезли.

Вот оно как бывает на самом деле, думал Александр, вот как на самом деле низвергаются идолы. Он видел это не на экране телевизора, не читал у Сартра, а впитывал все это кожей, чувствовал каждым нервом своего тела. Он находился внутри этого хаоса, висел на волоске от гибели, видел за окнами больницы пожарища, вызванные обстрелами, и чувствовал, как содрогается земля, но зачем-то выжил и теперь ехал как зомби, чтобы продолжить то дело, которое задумал еще до начала войны, дело, которое было для него важно тогда, месяц назад, а теперь, когда Александр узнал о гибели Жака и Наргиз, о взятии Багдада американскими войсками и гибели сотен людей, об исчезновении, а возможно, и смерти Саддама Хусейна, которому он сопереживал, следя по телевизору за его внезапными появлениями в городе, опровергающими новости о его гибели, он не понимал, зачем все то, что так волновало его еще недавно, было нужно ему теперь. Саддам напоминал Александру загнанного зверя, за которым охотились обезумевшие охотники, посылая на крыши домов Багдада девятисоткилограммовые бомбы. Он не был больше иракским Эмпетразом. Александр не понимал, как на заре XXI века было возможно без суда и следствия преследовать главу государства, пусть даже обвиняя его в геноциде в Кувейте, в казнях своих политических противников, в изготовлении химического оружия, в репрессиях курдов и шиитов, в связи с Аль-Каидой, но не пытаясь арестовать, расследовать его преступления и судить, транслируя суд по всем мировым каналам, а попросту организуя на него сафари, как на тигра или льва. А ведь двадцать лет назад Хусейн был другом США, почетным гражданином Детройта… Милошевичу хотя бы вполне цивилизованно позволили проиграть выборы, затем его арестовали и отправили в Гаагу, из которой он так и не вернулся… Средневековая дикость посреди века высоких технологий врезалась в восприятие действительности Александра каким-то безумным когнитивным диссонансом.

Он понял, что в этом новом мире возможно все, если на это все у заинтересованной стороны имеется неограниченное право – свой абсолютный карт-бланш и своя индульгенция. На земле есть кто-то, кто, словно древнее шумерское божество, Нергал, Энлиль или Мардук, может изменять ход событий, переставляя или съедая определенные фигуры, устраивать смерчи и наводнения, превращая людей из счастливых в несчастных, из богатых в бедных, из здоровых в больных, даровать жизнь или казнить. Он и себя почувствовал маленькой фигуркой в древней шумерской игре королей Ур[65] или египетской игре сенет, которую в любой момент могли убрать с доски. Его можно было убить, оторвать ему руку или голову, если тому, Кому-то, имеющему на это право, это было бы нужно. Александр понял, что был никем, чем-то могли быть его мысли и способности, но сам он был категорией временной, эфемерной, и он только теперь понял, как глупо было думать в былые времена о себе как о Шлимане, Вулли, как о личности, которая способна на великие поступки, такие, как открытие Трои, Ура или Ниппура. Он, Александр Телищев-Ферье, раскопавший Золотой зиккурат шумерского города Меде, никому не был нужен. Он был человеком совсем другого времени, где ценится продукт, а не человек, его создавший, да и продукт, тот вечный, старинный, драгоценный артефакт, никому не был нужен. Теперь нужен был новый, бессмысленный продукт, не произведение искусства, а инсталляция, арт-объект. Теперь и сам человек становится продуктом, брендом, не создавая при этом ничего гениального, нового. Часто у такого человека не было имени, не было лица, он был «ником» и «аватаром», не было у него, самое главное, того, благодаря чему он был известен и считался поэтом, танцором, археологом, писателем, то есть объекта его творчества. Этот новый знаменитый человек-продукт больше не Данте, который ассоциируется с «Божественной комедией», не Пушкин, неразрывно связанный с «Евгением Онегиным», не Толстой, «спаянный» с «Войной и миром», не Диккенс с его «Пиквикским клубом», не Сэлинджер с его «Над пропастью во ржи», не Моцарт с «Реквиемом», не Бетховен с «Лунной сонатой», не Чайковский со «Щелкунчиком», не Леонардо с «Джокондой», не Дали с «Мягкими часами», не Энди Уорхол с «Мэрилин Монро», «Тройным Элвисом» и «Микки Маусом». Само понятие автора в современном мире практически десакрализировалось. Новый суперчеловек-продукт – это художник без картины, писатель без книги, поэт без знаменитых стихов, режиссер без фильмов. Зато он посещает модные тусовки, о нем пишут в журналах, его показывают по ТВ. Читателю и зрителю интересно не то, что он написал или нарисовал, а с кем он спит, что он ест, толстый он или худой, натуральные ли у него губы или грудь, какой он сексуальной ориентации. С экрана на мир теперь смотрят фальшивые звезды, в арт-галереях изощряются концептуальные фокусники, создающие, словно из ничего, кривые линии на бесконечно пустых полотнах, гниль и плесень из бумаги, мертвецов из бронзы, гнойники из гипса. И кто-то – грандиозный, властный, способный на все: на убийство детей и женщин, на грабеж, на запуск бомб, мин, ракет, на сбивание самолетов, на поджоги домов и целых городов, – продает и покупает это мертвое искусство за миллионы. И это новое некроискусство постмодерна обрастает мясом, мышцами, сухожилиями, оно набирает мощь, оно заставляет видеть, чувствовать, слышать иначе. Оно заставляет любить новые ценности, заставляет принимать мир таким, как это нужно тому, кто отдает за это новое искусство миллионы. Оно начинает диктовать свою волю, управлять человеком, руководить им. Человек не может не любить это искусство, он не может не рукоплескать ему, более того, он не имеет права не любить его. И все эти кривые линии на полотнах, скульптуры-чудовища, дырявая, скомканная бумага, ставшие, благодаря технике «реди-мейд», объектом искусства старые гнилые башмаки, приклеенные к куску дерева, изуродованные огнетушители, испачканные кровью носовые платки, собачьи экскременты, кошачья моча есть не что иное, как новые памятники Эмпетразу. И у каждого такого арт-объекта уже стоит своя зачарованная женщина. Александр ощущал себя пылинкой в этом сумасшедшем океане бытия, и только сейчас он понял, что не обитал всю жизнь в тихом кабинете, переводя на французский древнешумерские тексты, а висел над страшной пропастью, сидя за своим красивым инкрустированным бюро XVIII века, подаренным мамой к его семнадцатилетию.

Теперь Александр отчетливо ощущал боль и страдания людей, которыми были когда-то скелеты, раскопанные на месте древнего Меде. Их позы говорили о страшной участи, которая постигла их неожиданно, в самый разгар, а то и в самом начале жизни. Вода, обломки строений, камни, деревья обрушались на головы этим людям, превратив их из личностей, индивидуальностей, мастеров, охотников, пахарей, поэтов, художников, матерей, отцов, сестер, братьев в однородное месиво. Так, наверное, скульптор бросает неудачные формы тел, ног, голов, рук в общую корзину отходов, затем перемешивает, растворяет, чтобы снова использовать материал для новых скульптур, изображающих человека. Александр вдруг остро ощутил свою близость к идеям Гюго, Диккенса, Толстого, Достоевского, Флобера, Бодлера, Мирбо, Пруста; он почувствовал, впервые в своей жизни ощутил, как ему не хватало здесь, в этом разбомбленном Багдаде, их правдивости, их любви к людям, их боли, их кровоточащих ран души. Ощутив эту боль, Александр понял, что в нем медленно, мучительно умирал археолог. Он, возможно, с закрытыми глазами мог осуществлять раскопки, он долго учился этому, но он не мог больше смотреть на все это бесстрастно, как на материал. Александр страдал, он стал ощущать боль разрытых могил, он понял, что больше не сможет выезжать на раскопки, и ему нужно было время на то, чтобы найти себя – другого!





31




Пять долгих дней Хосед и Шуб-ад жили на хребте Загроса, утром, днем и вечером они выходили на плато, смотрели вниз и с грустью в глазах уходили обратно, туда, где был разожжен костер, а на земле расстелены подстилки из травы и сухих веток. Вода бушевала, гудела, выла, первые дни неслась с бешеной скоростью, чуть позже замедлила ход, а вскоре почти остановилась, превратившись в необъятное озеро, из которого выглядывали, словно островки, вершины горной цепи. Однажды, выйдя на плато, и, как всегда, взглянув без всякой надежды на черную гладь водной стихии, Хосед заметил вдалеке предмет продолговатой формы, который медленно плыл вместе с мусором и был похож на огромный сосуд, в котором хранили вино. Предмет приближался, и становилось ясно, что он был колоссальных размеров, внутри него мог бы поместиться храм или небольшой дворец. Хосед понял, что предмет этот плыл прямо к Загросу и мог разбиться о скалы, тогда он решил спуститься ниже и попробовать выловить что-нибудь, что останется от него после столкновения.

Цепляясь за корни деревьев и пучки выжженной травы, Хосед стал медленно сползать вниз, к выступу на скале, который в силу обстоятельств превратился в широкую пристань, омываемую темными волнами потока. Когда он подошел к грани, отделяющей плато от воды, капсула подплыла на близкое расстояние и, к удивлению Хоседа, застыла на месте, как будто ею управляли изнутри. Минут пятнадцать она неслышно покачивалась на поверхности воды, неожиданно на самом верху этого огромного плавающего яйца открылась дверь. Хосед, к изумлению своему, увидел, как на поверхность капсулы через небольшое отверстие, медленно вылез очень худой человек в грязной одежде. На какое-то мгновение показалось, этот пришелец потерял равновесие, пошатнулся и чуть не упал в воду, но, придя в себя, дрожащей рукой подал знак Хоседу.

– Найди какое-нибудь упавшее дерево. Мы подплывем ближе, ты перекинешь его на лодку, и мы заберем тебя, – прохрипел незнакомец слабым, еле слышным голосом.

– Хорошо! Только я не один! – крикнул Хосед.

– Быстрее! А то ветер переменится, и я ничем не смогу вам помочь.

Хосед бросился наверх, вскарабкался по корням и сучьям на плато, затем на тропу, ведущую к тому месту, где его ждала Шуб-ад. Через несколько минут они уже спускались к воде; капсула тихо покачивалась на волнах. К счастью для Хоседа и его невесты, совсем недалеко от обрыва, превратившегося в каменный берег, лежало вырванное с корнем плодовое дерево, оно почти наполовину перевесилось со скалы, погрузив крону в черную бездну воды. Ковчег подплыл на близкое расстояние, Хосед подтолкнул дерево со своей стороны, а худой незнакомец вцепился что есть силы в крону дерева и стал тянуть на себя. Первой, дрожа всем телом, жадно цепляясь за сучья и давя красные сочные плоды дикой алычи, на ковчег перебралась Шуб-ад. Затем по стволу перешел Хосед, теперь он смог увидеть незнакомца вблизи и по медальону в виде звезды Мардука, который висел у него на груди, проглядывая сквозь разорванное платье, понял, что перед ним стоял царь Шумера, сын Убара-Туту. Хосед и Шуб-ад опустились на колени перед своим повелителем, но тот велел им подняться и быстро спускаться вниз, на дно ковчега.

Когда тяжелая деревянная дверь захлопнулась над головами спасенных, они погрузились во мрак, но постепенно перед ними стали проявляться тусклые очертания стен и коридоров, которые, казалось, тянулись бесконечно, как паутина, во все стороны. Где-то вдалеке медленно проскальзывали едва заметные фигуры людей, под потолком летали голуби, вороны, воробьи, слышалось мычание коров и блеяние овец. С горы это плавающее судно казалось совсем маленьким, а внутри оказалось просто огромным, бесконечным. Хосед не верил своим ушам, не верил своим глазам, когда вместе с сыном Убара-Туту они вошли в огромную залу, заполненную людьми. Одни доили коров, другие чистили рыбу, третьи что-то вырезали, плели, ткали на маленьких станках.

– Что это? – спросил Хосед. – Куда мы попали?

– Это мой корабль, – ответил сын Убара-Туту. – Я построил его по приказу Энки и по его чертежам. Я смог взять на борт свою семью, слуг, друзей. Я звал всех, кто хотел, но пришли лишь немногие. Да и не выдержал бы ковчег всех желающих.

– А что случилось?

– Наводнение, но более мощное, чем раньше. Оно было вызвано каким-то земным толчком – возможно, волна пришла с моря. Весь Шумер стерт с лица земли.

– И мой отец погиб? И мать Шуб-ад?

– Боюсь, что да.

Хосед погрузился в раздумья. Он давно осознал, что произошло нечто страшное, и чувствовал, что отца больше нет среди живых, но все же не хотел смириться с этой мыслью и надеялся, что Меде миновала страшная участь. Сын Убара-Туту лишил его надежды, сообщив, что, проплывая мимо того места, где раньше был Меде, он не увидел ничего на поверхности воды, даже высокая Башня Магов исчезла, скрытая под черным потоком стихии.