После долгих дней

В тот день, когда Александр поехал по инстанциям, началась наступательная операция коалиции. Они ударили по «Ферме Дора» – жилому комплексу на берегу Тигра, к юго-востоку от Багдада. Разведка НАТО сообщила, что Саддам пребывает в этом месте, но сведения оказались ложными. В тот же день на частоте багдадского радио стали вещать американские военные радиостанции. Появились сообщения о том, что две иракские дивизии, дислоцированные в Южном Ираке, якобы готовы капитулировать. Через несколько часов по телевидению и радио Ирака выступил Саддам Хусейн и опроверг эту информацию. В обращении к жителям государства он призвал к сопротивлению американской агрессии и заявил, что в развернувшейся войне Ирак неизбежно выйдет победителем. Министр информации Ирака заявил о начале джихада и призвал всех правоверных мусульман к бою.

Самым проблематичным в такой обстановке был документ, который выдавался администрацией Багдада, но без него вывезти артефакты законным путем было практически невозможно. Во французском посольстве сотрудники упаковывали вещи, вздрагивая при каждом подозрительном шуме; все шло к тому, что со дня на день нужно было вывозить женщин и детей хотя бы на территорию Иордании, чтобы оттуда они могли долететь до Парижа. Говорили, опираясь на проверенные источники, что бомбардировка Багдада может начаться со дня на день, несмотря на то что Саддам Хусейн уверял граждан по радио и телевидению Багдада, что Америка не посмеет бомбить столицу Ирака. Для обороны страны были мобилизованы четыреста тысяч солдат иракской армии, которая располагала двумя тысячами танков, тремя тысячами артиллерийских установок, тремя сотнями истребителей, в распоряжении армии были также сто пятьдесят вертолетов. Но была практически разрушена система ПВО, коммуникации были ненадежными, радары и командные центры – уязвимыми. Кроме того, Ирак был окружен военными аэродромами и складами дружественных США государств. В посольстве были уверены, что американцы, британцы и их союзники воспользуются выгодной для них ситуацией. Но в случае бомбежки смертельная опасность коснется всех: француз ты, англичанин, представитель российского консульства или коренной житель Багдада, вероятность оказаться под обстрелом была высокой для всех.

Александру объявили, что, скорее всего, ему и Жаку придется уезжать вместе с женами работников посольства в Иорданию. Им предоставлялась охрана, другого случая, возможно, еще долго не представится. Придется оставаться в Багдаде и ждать разрешения, но сколько именно ждать – никто ответить не мог. Александр решил во что бы то ни стало успеть выехать вместе с женами и детьми сотрудников дипмиссии. Но опасения оставались, так как оформление необходимых документов могло затянуться на неопределенный срок и ехать пришлось бы без вещественных источников, которые послужили бы неопровержимыми доказательствами для его отчета на кафедре. В связи с последними обстоятельствами в голову Александра закралась крамольная мысль, грозящая ему, возможно, последующим увольнением: отправить Жака и Наргиз вместе с сотрудниками посольства, а самому остаться и ждать документов, которые позволили бы перевезти в Сорбонну пять образцов артефактов из золота и драгоценных камней, найденных на месте раскопок зиккурата. Разрешения Александр мог так и не дождаться, а вот застрять в Багдаде в разгар военного конфликта и окунуться с головой в пучину народного противостояния мог вполне. Но он не допускал мысли о возвращении в Париж без артефактов. Он должен был выступить на кафедре с таким докладом, который заставил бы замолчать – не просто на какое-то время, а на годы – всех его оппонентов, иначе его ждали фиаско, увольнение, а то и судебное разбирательство за самоуправство и прогулы, ведь экспедиция давно уже была свернута и все участники были вызваны обратно в университет. И более того, Александр подвергал риску жизни участников экспедиции, прежде всего Жака Виктуара, и это могло закончиться для археолога судом.

Но все планы, которые строил Александр, колеся между государственными учреждениями, в одно мгновение показались археологу пустыми химерами, когда, вернувшись к музею, он увидел внушительную толпу, собравшуюся у центрального входа. В первый момент Александр даже постоял в нерешительности, размышляя, идти ему через весь этот поток немиролюбиво настроенных людей или подождать в машине, когда они разойдутся. Все же Александр принял решение пробиваться к заднему входу и горько пожалел об этом, так как то с одной, то с другой стороны, его толкали, пытаясь ударить, притом целились в голову, выкрикивали непристойности и угрозы. Кто-то из-за спины схватил археолога за воротник рубашки и начал душить, но Александр выскользнул, потеряв несколько пуговиц и оставив в руках нападавшего оторванный кусок ткани. До входа, к счастью, оставались несколько шагов, Александр побежал, чувствуя, как пульсирует кровь в висках и бешено колотится сердце, позвонил в дверь, ему тут же открыли, наконец археолог оказался внутри, в безопасности, не в силах вымолвить ни слова. Александр молча смотрел на испуганных коллег, которые размахивали перед его лицом флаконами с йодом, перекисью и ватными тампонами. Оказалось, что он был весь в крови, хотя даже не заметил, как ему поранили плечо и расцарапали щеку. Тут впервые Александр испытал ужас. Это был не страх, не испуг, а именно ужас перед какими-то глобальными переменами в его судьбе, в судьбе всех, кто находился рядом. Мир менялся, рушился на глазах, и Александр почувствовал себя микроскопической пылинкой в бушующем хаосе мироздания, крошечной ракушкой в клокочущем от шторма океане. Он не боялся смерти, ему не было страшно, он был потрясен происходящим и впервые ощутил всю правду и всю чудовищность надвигающейся реальности. Стихия толпы, всепожирающая сила человеческого желания перемен надвигалась как землетрясение, как буря, как снежная лавина, и эта сила готова была уничтожить все, что стояло у нее на пути.

– Давно это началось? – спросил Александр у Керима, сотрудника музея, который подал ему вату и йод.

– Примерно за час до вашего прихода. Такого еще не было. Они приходили по одному, максимум по два человека, а сегодня собралась целая толпа. Если они начнут штурм музея, что мы сможем сделать? А военные не реагируют на наши звонки. Они оставят нас один на один с этими людьми. Вот увидите!

– Да не может такого быть. Уверяю вас.

– Вы на себя в зеркало посмотрите. На вас уже напали. И не побоялись.

Александр судорожно пытался собраться с мыслями. Он думал: что можно предпринять в подобной ситуации? Оружие было только у охранников, но этого было мало. Справиться со всеми этими разъяренными людьми было невозможно, оставалось надеяться, что их интересовали только экспонаты, а не работники музея. С другой стороны, потерять обнаруженные артефакты было для Александра страшнее надвигающейся гибели. Уйти из жизни и остаться в памяти людей авантюристом, погубившим себя и Жака, – эта мысль давила, разъедала, душила изнутри. Александр поднялся и, шатаясь, побрел в подвальное помещение, где хранились вещественные доказательства. Спускаясь по лестнице вниз, он слышал, как с улицы раздавались крики озлобленных крестьян и бедных горожан, угрозы становились все громче, в окна полетели камни.

Найдя свою полку, Александр выбрал два ящика, в которых хранились образцы золотых украшений со стен зиккурата, два циркона и огромный рубин. Достал фотографии, документы, бумаги. Плотно прижав ящики к груди, археолог побрел в один из самых отдаленных коридоров запасников, где было вентиляционное отверстие, в котором эти ящики вполне могли поместиться и остаться незамеченными мародерами в случае грабежа. Александр обратил внимание на то, что в запасниках не осталось охраны, все ушли наверх, встав к дверям и окнам. Внизу крики крестьян не были слышны, от этой тягостной тишины, царящей в подвале, у Александра создавалось впечатление какой-то нереальности, казалось, все это происходит не с ним, а если с ним, то в каком-то сумасшедшем сне. Коридор, где находилось это вентиляционное отверстие, был погружен в кромешную тьму. Александр нащупал дырку вентиляции, с трудом просунул туда коробки и папки с документами, закрыл дырку листом железа, который всегда стоял, прислоненный к стенке, в этом закутке, так как специальная сетка на вентиляционном отверстии отсутствовала.

Когда Александр поднимался из хранилища на первый этаж, то услышал необычное движение наверху: оттуда доносились топот и шарканье ног, крики, звон разбившегося стекла, археологу показалось даже, что раздались выстрелы. Он замер, не решаясь сделать шаг ни вверх, ни вниз. Александр понял, что сейчас произойдет то, что называют последней минутой жизни, все кончится, все исчезнет. Не будет больше мамы, которая ждала его в Буживале, не будет вечно недовольного отца, не будет Сорбонны и строгих коллег, не будет Пиоша, Жака Виктуара, Золотого зиккурата, не будет дописана книга о Меде, ничего не будет. И вот, ослепив Александра до рези в глазах, наверху распахнулась дверь, послышались шаги и хорошо знакомый выговор крестьян из близлежащих к Багдаду поселений. Александр со всех ног полетел вниз, обратно в прохладную темноту запасников, пытаясь спрятаться в каком-нибудь незаметном закутке. Он понимал, что все это было бессмысленным цеплянием за жизнь; как тонущий в болоте пытается схватиться за тщедушный листочек или сухую травинку, так и он искал место потемнее и подальше от глаз, чтобы озверевшая толпа не разорвала его сразу, чтобы у него оставалась хоть какая-то надежда выжить.

Скрывшись за огромными ящиками, в которых хранились находки с раскопок в Центральном Ираке, Александр наблюдал за людьми, которые, как раковая опухоль, расползались по всему хранилищу, их становилось все больше, и Александру было все труднее и труднее дышать. В этот момент археолога охватило странное чувство, какое-то генетическое дежавю, он подумал, что когда-то давно, сто лет назад, его прадед и дед наблюдали за обрушением старого мира в Петербурге, улицы заполнили солдаты и матросы, рабочие с фабрик и заводов, бедная интеллигенция и студенты, и они, превратившись в оголтелую массу, сметали все на своем пути: расстреливали, обворовывали, занимали квартиры и дома, выгоняя хозяев вон, а потом, в захваченных домах, с остервенением крушили мебель и били изящную посуду. Возможно, что здесь, в Ираке, начнется такой же исход людей, как когда-то в России. Рушится мир, и тысячи обреченных потянутся в Европу, привнося частицу нового уклада, которая неизбежно вызовет беспорядки, недовольства и постепенно расшатает сложившийся в послевоенной Европе порядок. На глазах Александра не просто рушился Ирак Саддама Хусейна, а зарождался новый миропорядок, и многие обыватели в Европе еще не понимали, что здесь пробуждается вулкан, лава которого способна залить улицы Парижа и Берлина, пепел которого способен закрыть небо над Вашингтоном, Брюсселем и Москвой. Александра охватило ощущение абсурда, он прятался за ящиками, скрываясь от ослепленных ненавистью бунтарей, наверху раздавалась стрельба, по сути, начиналась война, способная затянуть в свою воронку тысячи и тысячи людей, а там, в Париже, протекала обычная, неспешная повседневная жизнь: люди пили кофе на террасах кафе, студенты спешили на лекции, на кафедре бурно обсуждали очередную сенсацию, Черняков обдумывал план по разоблачению сенсации, заявленной Александром, мама срезала розы в саду домика в Буживале, а в распахнутом окне виднелась фигура отца – он глубокомысленно застыл над черновиком или клавиатурой компьютера. Александр вспомнил сейчас, что такое же чувство охватывало Адриану четыре года назад, когда она смотрела по телевизору новости из Белграда. Теперь же, скрываясь в закутке, в нескольких секундах от возможной гибели, Александр видел, как люди в аммамах и в заляпанных грязью галабеях хватались за ящики, копались в них, со злостью опрокидывали, в ярости давили ногами или разбивали глиняную посуду, клинописные дощечки, фрагменты надгробий, барельефов. Он слышал, как эти безумцы кричали, что все это старая рухлядь, не нужная никому. Чем только занимались здесь эти ученые?! На что уходили деньги государства?! На собирание пыли и грязи?! Они искали золото, серебро, бронзу, драгоценные камни. А вместо этого – мириады мусора, кости, черепа, да еще старательно разложенные по ящикам и пронумерованные. Ярости не было конца. Люди кричали, швыряли коробки, разрывали папки, громко визжали, когда обнаруживали что-то ценное, например серебряные кубки или монеты, начинали драться за найденное. В запасниках воцарился хаос. Александр подумал, что ему именно в этот момент представился один шанс из тысячи: под этот шквал эмоций, среди этих потерявших человеческий облик людей никто его не заметит, он спокойно может пройти к выходу и попытаться пробраться наружу, к машине. Только бы найти Жака, думал он, но что там происходит наверху? От этой мысли у Александра леденели руки и все тело сжималось в болезненной судороге.

Он потихоньку выбрался из-за ящиков и медленно побрел к лестнице, шел тихо и, как ему казалось, почти незаметно, ему уже удалось подойти к лестнице и занести ногу над первой ступенью, как вдруг он услышал визгливый крик:

– Смотрите-ка! Это тот европеец, которого я схватил за ворот! Не дайте ему уйти! Не стреляйте! Он покажет, где спрятано золото.

Александр не выдержал и, повернувшись к гудящей толпе, собрав всю накопившуюся злобу и все оставшиеся силы воедино, крикнул:

– Вы идиоты! Что вы здесь ищете? Здесь нет ничего ценного! Никакого золота нет! И никогда не было.

Как только Александр произнес эти слова, раздался выстрел. Александр почувствовал резкую боль в левом плече и упал, погрузившись в кромешное забытье.





25




Свершив вечерний ритуал, дильмунские жрецы, один за другим, проследовали сначала, как того требовала ежевечерняя церемония, в старую лабораторию аннунаков, служившую чем-то вроде культового памятника прошлому Шумера (по легенде, в этой лаборатории, которую перевезли из Дильмуна и восстановили в Шумере, был создан человек), а затем перешли в центральный зал второй террасы башни, куда должен был явиться казначей с новым отчетом о количестве золотых кирпичей в хранилище зиккурата. Каждый день дети аннунаков переплавляли новое золото в небольшие кирпичи и пополняли свои закрома. Если количество кирпичей оказалось бы равным тому, из которого была выстроена башня, они стали бы свободны, да и некоторые смертные из высших каст тоже обрели бы свободу от богов. Дильмунцы, чьи лица были плотно закрыты тканью даже в этих недоступных для простого смертного стенах, расселись на каменные скамьи, расставленные вдоль стен. Они молча ждали. Ни звука, ни шороха не было слышно в этих стенах без окон – без единого доступа наружу. Все помещения располагались внутри зиккурата, делились прямоугольными конструкциями, поддерживающими три террасы и святилище. Если в других городах зиккураты и храмы строились из сырцового кирпича, то вся внутренняя часть Солнечного дома в Меде, а также фасад и стены были из золота с примесью серебра и платины, которую тогда называли «очень прочное вещество». Золото, из которого был построен зиккурат, было переправлено дильмунцами по Евфрату, а затем через реку Тигр много веков назад, переплавлено в кирпичи и скрыто под толстым слоем сырцовой облицовки. Но когда боги разоблачили дильмунцев и людей и золото было обнаружено, Ан, Энлиль и Энки не стали разрушать зиккурат, посчитав его прекрасным хранилищем драгоценного металла, и велели снять сырцовый слой. Статуи были украшены драгоценными камнями, дильмунцы остались охранять святилище, но боги не подозревали, что, несмотря на снисхождение и прощение, дильмунцы будут упорны в своей цели. По высшему закону полубогам и смертным было запрещено накапливать золото, оно принадлежало богам, которые следили за тем, чтобы люди ни в чем не нуждались, честно трудились и жили тем, что смогли сами вырастить и продать. Боги не хотели, чтобы люди стали примешивать к чистейшему золоту большое количество серебра, как это делали ювелиры и торговцы дешевыми украшениями; чистое золото должно было храниться в тайниках и символизировать мощь богов, красоту и силу Земли, быть опорой всего сущего. Но дети аннунаков предали богов, были непреклонны и убеждены в своей правоте, они были готовы идти до конца, даже принять свою смерть и гибель людей, спровоцировать конец мира, смерчи, цунами, эпидемии, любой гнев богов. Они не могли жить так, как прежде, они жаждали перемен.

Казначей задерживался, но дильмунцы, облаченные в длинные черные одежды, наглухо скрывающие тела и лица, сидели молча, не выдавая волнения и тревогу, которая уже давно поселилась на вершине холма и пробралась в стены храма. Предчувствие страшных событий, недобрые предзнаменования и видения следовали одно за другим в последние дни октября, но дильмунцы хотели сохранить видимость благополучия и размеренности бытия. Они желали избежать паники, кроме того, будучи бессмертными, предвидели, что боги могли лишить их этого высшего из даров, и молили о единственном способе принять смерть – неожиданно и быстро, – как для себя, так и для людей.

Наконец, неслышно ступая, в зал вошел казначей, лицо его было плотно закрыто капюшоном, он остановился при входе, затем уверенно прошел в центр, поднял голову, несколько мгновений как будто всматривался сквозь ткань капюшона в черные неподвижные фигуры дильмунцев, неожиданно поднял руку, поднес ее к капюшону и медленно снял его. Увидев лицо вошедшего, многие дильмунцы поднялись со своих скамей и один за другим стали снимать капюшоны.

– Ваш казначей не придет! – прогремел голос вошедшего. – Пришло время расплатиться за свои ошибки, дети аннунаков. Ничто в этом мире не проходит беззвучно и бесследно, все видимо и доступно для слуха; куда бы вы ни пошли, что бы ни задумали, нам известно все. Несколько столетий после данного вам прощения, после того, как вам была предоставлена возможность жить честно, боги наблюдали за вами, с горечью отмечая, что вы не ценили их благосклонность, мелочно и безрассудно обманывали их. Если Ан и Энки простили вас и на этот раз, то Энлиль, мой отец, не видит смысла забыть о зиккурате города Меде. Единственным заслуженным наказанием для вас он выбрал смерть, а Золотой зиккурат станет прекрасным хранилищем и памятником древнему золоту богов. Он будет стоять на этом месте вечно, пока жива Земля.

– Нергал, – обратился к божеству один из дильмунцев, – неужели все мы умрем?

– Да. Все до одного.

– Но ведь вы наделили нас даром вечной жизни.

– А теперь отнимем этот дар, вы его не заслуживаете.

– Но не один Энлиль вправе решать…

– Молчи, сын аннунаков! – взревел Нергал. – Не тебе задаваться такими вопросами!

– А люди? Они за что пострадают?

– Они способствовали вам… Да и при чем здесь люди?.. Кто такие люди? Они так же мимолетны, как растения и животные, они умирают, чтобы стать землей, они безлики, их никто не помнит… Они просто рабы, которые не должны задавать лишних вопросов.

– Но вы обрекли людей на бессмертие, – сказал дильмунец.

– На бессмертие? – воскликнул Нергал. – Ты смеешься, дильмунец?

– Я не смеюсь. Вы дали людям возможность продления себя через рождение детей, а люди так быстро размножаются, что вы сами ужаснулись масштабам вашей ошибки. Чтобы уничтожить всех людей, вам нужно уничтожить Землю, но вы не можете ее уничтожить, ибо она хранит ваше золото.

– Молчи, дильмунец. Сейчас не время спорить. Приговор вынесен, и времени осталось слишком мало.


Вспыхнул яркий свет, подул ветер, дильмунцы, затаив дыхание, вглядывались в пляшущие блики, ложившиеся на стены и каменные скамьи, жрецы оглядывались, кружились, с замиранием сердца ждали того, кто стоял за этим ветром. Нергал поднял руки над головой, неожиданно фигура его, превратившаяся в сотни прыгающих пум и леопардов, стала расти, зал расширился, ветер сменился холодным безжалостным вихрем, и вот рядом с Нергалом появилась еще одна фигура, выше и шире, огненная масса в полыхающем плаще, в ослепительной, похожей на факел тиаре.

– Вы! Дети аннунаков! – прогремел властный, наводящий ужас голос. – Вы говорили, что я один не вправе решать! Но не я решил, вы сами решили свою судьбу!

Жрецы, все как один, рухнули к стопам Энлиля, не смея поднять головы. От Энлиля исходил страшный, испепеляющий жар, одно прикосновение его руки было способно сжечь все живое, что находилось в храме. Дильмунцы боялись шелохнуться, возможно впервые до самой глубины прочувствовав и осознав свою ошибку, абсурдность своих начинаний, бесполезность своих надежд. Больше не увидеть им, как встает и садится солнце над берегами Тигра и Евфрата, не услышать шума Меде, не увидеть полета птиц в лазурных небесах, колыхания полей с рожью, мерцания виноградных лоз, не выпить урукского пива, не пройтись по холмам Междуречья, не взобраться на Загрос, теперь у них был лишь один путь – вниз, в темноту вечной ночи.

– Вы так любили золото, – усмехнулся Энлиль, – так оставайтесь с ним навсегда, пусть ваш пепел ляжет черной пылью на золотые слитки, вы будете вечно охранять этот храм, который так скоро сровняется с землей. Он не должен больше искушать алчных до золота людей, он останется тайной на все времена, ни Бог, ни человек не войдет отныне в эти стены. Прощайте, дети аннунаков! Я не вижу необходимости в вашем существовании! Станьте пеплом, смешайтесь с порывом этого холодного ветра и покройте всю землю флером вашего невидимого отныне присутствия. Вы были, но отныне вас нет. Пусть будет так!

Энлиль протянул обе руки к дрожащим дильмунцем, и через мгновение в центре зала вспыхнул страшный костер, послышались крики, стенания, вопли отчаяния, но вихрь заглушал эти звуки; прошло еще несколько минут, и черный пепел закружился в порывах ветра, ни косточки, ни кусочка ткани не осталось от дильмунских жрецов, пепел разлетался повсюду, окутывая золотые стены еле заметным покровом серой пыли.





26




Александр очнулся в больничной палате. Первым, кого он увидел, был господин Винсан Ориоль, помощник заместителя генерального консула Франции в Багдаде. И что порадовало Александра, он его без труда узнал, узнал его серые глаза, моргающие за стеклами очков, его светло-русую челку, которая всегда падала ему на лоб, значит, память не изменила ему и он был в сознании. За спиной помощника консула суетилась медсестра, чуть дальше стоял доктор, внимательно следивший за каждым движением Александра.

– Здравствуйте, господин Телищев-Ферье, – улыбнулся Ориоль. – Мы уже и не надеялись, честно говоря…

– Где я?

– В госпитале Красного Полумесяца. Вас доставили сюда прямо из музея.

– А где Жак Виктуар?

Ориоль замялся, оглянулся на доктора и торопливо заговорил:

– Вы лежите. Вам сейчас нельзя волноваться. Позже я вам все расскажу.

– Так. И давно я здесь?

– Три дня. И вот уже ровно день, как мы вас отыскали.

Александр опустил глаза и увидел свою перебинтованную руку, повязка поднималась к левому плечу, но оглядеть себя выше было трудно, каждое движение тела сопровождалось мучительной тупой болью, ближе к плечу на поверхности бинта Александр заметил кровь. Он вспомнил запасники музея, толпу озлобленных крестьян и горожан, разбитые барельефы богов и мифологических зверей, валявшиеся на грязном полу, лестницу, лицо какого-то обезумевшего бородача, крики и выстрел. Неужели с тех пор прошло три дня? Ему казалось, что ранили его минут пять назад. Вот оно, оказывается, как бывает. Александр видел такое в кино, слышал от знакомых, но сам никогда не испытывал провала в памяти. Трех дней как не бывало. Сейчас он отчетливо вспоминал, как положил два ящичка с драгоценными камнями и золотом в вентиляцию. Если воры не добрались до его тайника, необходимо было вернуться в музей и забрать артефакты. Еще бы бумаги найти, карты, описание раскопок, документы. Но это потом. Сейчас не было сил, чтобы смотреть или говорить, о том, чтобы пошевелить левой рукой, а тем более подняться, он мог пока только мечтать.

В палате кроме Александра ютились еще человек семь или восемь. Кто-то непрерывно стонал. Александр только спустя минут тридцать после пробуждения ощутил сильный, удушливый запах, это была гремучая смесь испарений крови, лекарств, человеческого пота. Он помнил, как в момент болезненного, мучительного сна к его кровати подходил высокий черный человек, он не мог разглядеть, кто это был, мужчина или женщина, он видел длинную черную кандуру, или это был изар, но почему-то именно черный или темно-синий. Голова и лицо пришельца были укутаны в женскую бурку, из щелочки, открывающей глаза, струился завораживающий голубой свет. Такой же свет ему мерещился, когда на раскопках Меде он пытался разглядеть глаза Гуль. Человек стоял над неподвижным телом Александра, затем отходил в сторону и растворялся в дверном проеме. И так повторялось раз пять, когда Александр силился открыть глаза и попытаться понять, где он и что с ним. Было очень жарко, по-видимому, не работала вентиляция, а через открытое окно поступал скорее палящий зной, чем прохлада. И ко всему этому добавлялась нестерпимая боль в плече, которая плавно переходила на всю руку, даже в кисти ощущалась пронзающая насквозь пульсация, как будто сквозь ладонь и пальцы пропускали ток.

– Что с музеем? – через силу выговорил Александр.

– С трудом приходят в себя, – ответил Ориоль. – Многое пострадало. Когда вам станет легче, я вам расскажу подробнее. Да мы туда поедем, вам нужно будет забрать вещи. Музей сейчас под охраной американских солдат. Мы думаем отправить вас с ближайшей группой работников консульства. Но как выйдет, загадывать сложно в данных обстоятельствах. Тут не знаешь, что будет в ближайшие минуты, не то что часы.

– Так, значит, войска НАТО уже в Багдаде?

– Да.

– Понимаю. Я бы хотел съездить в лагерь. Мне нужно показать вам главное место раскопок. Это крайне важно.

– Постараемся. Но не обещаю.

– Поймите! Там сама живая история. Там чудо!

– Я сделаю все возможное.

– Вы не знаете, приходил ли ко мне сюда кто-то до вас? Кто-то из местных?

Ориоль отрицательно закачал головой:

– Нет. Мне обязательно бы сказал об этом доктор. А вы ждали кого-то?

– Нет. Не ждал. Мне просто показалось… – Александр прервался.

– Что вам показалось?

– Нет… Ничего… А не справлялся обо мне господин Ширази из Эр-Рияда? Тот самый, что оплатил раскопки зиккурата.

– Нет. Мы уже говорили, никакой господин Ширази к нам не обращался, как до начала операции, так и после того, как вас отвезли в госпиталь. О вас спрашивали только из Сорбонны, а также частным путем профессор Пиош, и еще ваша мама звонила из Буживаля. Больше никаких звонков и писем не было.

При этих словах Александра охватила тягостная тревога. Он многое не понимал. Почему Ориоль не говорил о Жаке? Куда исчезли Ширази и Гуль? Что будет с раскопками, а главное, с зиккуратом? Сильная боль захватывала его, как туман, медленно поглощающий улицы осеннего города, Александр увидел длинный коридор, похожий на запасник музея, только бесконечный. Он все шел и шел, а коридор не заканчивался. Где-то впереди лязгали железные засовы дверей, были слышны голоса, крики, но он никого не видел, постепенно коридор погрузился во мрак, стало темно и холодно. И тут Александр полетел: сначала стремительно быстро, а затем медленно, плавно. Он видел свои руки, ноги, видел фрагменты одежды пролетающих мимо людей, распахнутые окна, раны, кровь, бинты, лица. Множество лиц, которые из десятков слились в одно, это было лицо врача, он смотрел внимательно и спокойно. Ориоль исчез. В палате было по-прежнему душно. Александр почувствовал горькую печаль, и ему казалось, что эту печаль уже ничто не сможет изгнать изнутри, она поселилась в нем надолго, возможно, навсегда. Она прокралась в него здесь, в этой палате, а может, еще там, в музее, он точно не знал, но понимал, что все было кончено раз и навсегда. Он вдруг отчетливо все понял, все увидел трезво, как бы со стороны: экспедиция провалилась, Жак, возможно, сильно пострадал, Ширази исчез, будто его и не было. Кроме трех рубинов, изумруда и нескольких крупиц золота, у него ничего не осталось от зиккурата. И нечем было ответить на обвинения оппонентов. Все было кончено. Образ Джона Аллегро, как никогда раньше, навязчиво преследовал Александра в мыслях и во сне, он был рядом со своими медными свитками, смотрел из каждого темного угла и посмеивался. Эта больница, ранение, гибель доказательств – все это было закономерным итогом его гордыни, слепой веры в миф, в сказку, в детскую мечту. Он забыл об осторожности, об ответственности за людей, он понял, что чудес не бывает, а бывает реальность, которая подкарауливает каждого, чтобы побольнее ужалить в самый сладостный или самый горький момент.

Медленно, мучительно тянулись дни. Александр лежал, не вставая, и чувствовал, как за пределами больницы мир трансформировался, трещал по швам, преображался. Памятники древнейшей истории, надгробья, клинописные дощечки, детские игрушки, женские гребешки – свидетельства первых дней человечества превращались в белую хрустящую пыль, по которой шагали ботинки солдат армии НАТО. Падали старые храмы, рушились откопанные два столетия назад зиккураты, осыпались глиняные стены Ура, Ниппура, Шураппака. На тысячи осколков разрывались статуи орла с львиной головой Имдугуд или птицы Зу, человеко-быка с орлиными крыльями Лама, Сирруша, соединившего в себе змею, льва и дракона. Вдребезги, как драгоценный сосуд, разбивалась сама история, изничтожалась, испепелялась. Пройдет несколько десятилетий, и вновь родившиеся люди будут верить в новую историю, которую придумают для них теперешние реформаторы. Падут пирамиды, древние храмы и пещерные города, все, что было явлено на свет в XIX–XX веках, снова погрузится в земные недра. Все это не нужно теперь, неудобно, все это мешает строить новый мир. Для кого-то это стоит денег и разлетается по частным коллекциям, а людям, превратившимся в запуганное стадо, это не важно. Зачем знать о своих корнях, когда нет крыши над головой и лишь одна мысль не дает покоя – как не умереть от голода и жажды? Он слышал, как в коридор приносили новых раненых, вдалеке, где-то в холле, было включено радио, и Александр услышал, что в Багдад вошли американские войска, что они ищут Саддама, пытаются его уничтожить, но каждый день он появлялся то в одной точке города, то в другой, опровергая известия о своей гибели, и призывал багдадцев к сопротивлению.