Подмосковная ночь

– Je ne veux pas qu'il puisse nous comprendre. Mais comme vous voulez, mademoiselle…[4] Вон идет Алексей. Опять, наверное, нет сена для лошади. Или ему опять надо отлучиться за выпивкой…

– Перестаньте, он пьет гораздо меньше, чем вы думаете, – уже сердито сказала Лидия Константиновна. – И работает за троих. А что он не хочет лишний раз подходить к дому – я не могу его винить. – И уже тише она добавила: – Я с ужасом думаю, что будет в сентябре… Если призрак не успокоится, родители не захотят отпускать детей в школу. Комсомольцам проще – вон, перенесли заседания ячейки в избу-читальню…

Сторож довел до сведения учителей, что он заметил в саду кротовью нору, но крота не обнаружил, за кротом можно долго гоняться, и вообще он тот еще вредитель. Свешников добавил, что ему нужна собака, чтобы охранять территорию должным образом, и напомнил, что уже говорил об этом.

– Голубчик, я не разбираюсь в собаках, – сказала Лидия Константиновна, которую все беседы подобного рода только утомляли. – Почему бы вам не взять у кого-нибудь щенка и не выучить его?

– Думаете, кто попало может быть сторожевой собакой? – хмуро ответил сторож. – Если бы у вас вдруг завелись лишние деньги…

– Ты же знаешь, что денег нет, – вмешался Платон Аркадьевич.

– И не будет? – осведомился Свешников тоном, который учителю не понравился.

– Это зависит не от нас, – сказал он. – И потом, зачем тебе собака? Мужики ночью ни за какие коврижки к этому дому не подойдут.

– С собакой спокойнее, – серьезно ответил сторож. – А крота я, конечно, поймаю. Только долго его придется ловить-то.

Ужинать собирались под кленом, но стал накрапывать дождь, и трапезу перенесли в столовую. Потом Опалин попросил у Лидии Константиновны бумаги и чернил, ушел к себе, зажег электричество и сел за стол с мыслью написать отчет, но эта идея так и осталась неосуществленной. В конце концов он прикрыл чистую бумагу газетой и отправился на чердак – забирать оттуда телескоп.

Стараясь не шуметь, он перетащил громоздкий прибор к себе и заодно отметил, что газета, под которой находились чистые листы, лежит немного иначе.

– Вот же ж… – сказал Опалин, обращаясь, по-видимому, исключительно к висящему на стене натюрморту.

Потом он (Иван, а не натюрморт) стал возиться с телескопом. Во-первых, Опалин хотел, чтобы прибор не было видно снаружи; во-вторых, он собирался настроить его таким образом, чтобы можно было с удобством наблюдать за окрестностями усадьбы, а вовсе не за красотами звездного неба. Увы, наш герой совершенно упустил из виду то обстоятельство, что под окнами у него росла раскидистая сирень. Она заслоняла две трети обзора, а то, что Опалин мог разглядеть, направив окуляры на оставшуюся треть, его совершенно не устраивало.

По мысли Ивана, телескоп должен был помочь ему найти шутника, который с неизвестной пока целью изображал в усадьбе привидение. Вместо этого пока выходило, что он совершенно впустую потратил время, чуть не подвернул ногу на лестнице, пока волок тяжелый прибор вниз, и вообще зря старался. Нахохлившись, Опалин сел на кровать и задумался. Возле его уха тоненько и противно завизжал комар. Иван принялся хлопать по себе, возле себя, сорвался с места и принялся гоняться за проклятым насекомым. Комар не желал сдаваться. Он закладывал виражи, как будущий летчик-ас Чкалов и бывший ас Нестеров, который, увы, уже погиб в империалистическую (то есть мировую) войну. Мерзкий кровопийца нарезал круги вокруг Опалина, пищал и всячески глумился. Наконец Иван грохнул его свернутой в трубку газетой – аккурат на раме натюрморта; уж на что ему попалось зловредное насекомое, но и оно не пережило какого-то там постановления съезда, которое было напечатано на листе.

– Есть! – выпалил Иван.

Он перевел дух, поглядел на натюрморт и улыбнулся.

– Зачем – понятно, если моя догадка верна… Но какая же изобретательная гадина, а? Ладно, я с ней разберусь, но сначала… Сначала труба.

Сказав эти в высшей степени загадочные слова, он взялся за телескоп и поволок его из комнаты. Было уже довольно поздно, и некоторое время тому назад Опалин слышал, как учитель удалился к себе и задвинул засовы на двери. Значит, никто не мог помешать Ивану осуществить задуманное.

Мысль у него была в общем-то верная: отыскать в доме такую комнату, из которой открывается наилучший обзор, и установить там прибор, который позволит ему следить за теми, кто приближается к усадьбе. Но по молодости Опалин привык решать проблемы с наскока. К примеру, ему не пришло в голову, что целесообразнее было бы зажечь свет и обойти комнаты без телескопа, а потом перенести «трубу» в выбранное им место; вместо этого он стал блуждать по дому, надрываясь под тяжестью сложного и громоздкого прибора. Мало того, что телескоп был тяжел и неудобен; казалось, он возненавидел Опалина всей своей цейссовской сущностью. Пока Иван таскал его по комнатам, телескоп цеплялся за стены, за мебель, пытался вырваться из рук, перекувырнуться, грохнуться на ногу тому, кто его нес – одним словом, вел себя в точности как та скользкая банка с огурцами, которую Опалину вручила Марфа. Наконец, когда Иван стал поднимать его по лестнице на второй этаж, телескоп ухитрился зацепиться за ступеньку и едва не вырвался на волю, после чего неминуемо сломался бы или разбился.

Опалин терпеть не мог признавать свое поражение, но ему до смерти надоело возиться с капризным прибором и, бормоча себе под нос разные слова, не входящие в словари великого и могучего русского языка, наш герой вместе с телескопом вернулся на первый этаж. Чувствуя, что совершенно выдохся, Иван сел на ступеньку и поставил телескоп внизу лестницы. Опалину хотелось курить, и в то же время он чувствовал, что от усталости его клонит в сон и глаза у него слипаются.

Он машинально похлопал себя по карманам, достал пачку папирос, вспомнил, что осталось всего две, и задумался. Может, он сгоряча решил, что в Дроздовке нипочем не разжиться хорошими папиросами; может, Лидия Константиновна или Платон Аркадьевич подскажут ему, где их раздобыть. Он отлично понимал, что придумывает себе оправдания и хитрит, потому что ему хочется курить и потому что усадьба ночью, хоть и освещенная, не внушает ему доверия. И как раз в то мгновение, когда он, отринув сомнения, сунул в рот папиросу и достал коробок спичек, это и произошло.

Электричество погасло на несколько секунд. Опалин застыл, сжимая в руке коробок, но свет тотчас же вспыхнул, и он с облегчением перевел дух. Как оказалось, рано – потому что тяжелый телескоп, стоявший возле него, издал какой-то странный звук, заскрежетав по полу ножками, и сам собой двинулся прочь, а затем взлетел ввысь.

Он парил в метре над полом, а потом величаво поплыл между колоннами, которые стояли тут, против парадного входа, за которым царила непроницаемая тьма. На глазах Опалина капризный громоздкий прибор летал вопреки всем законам тяготения, да что там – вопреки законам здравого смысла. Ошеломленный, потрясенный, сбитый с толку Иван смутно сознавал, что ему надо что-то сделать, как-то положить конец этому безобразию, но он словно прирос к месту, по телу его ручьями тек пот, и он чувствовал, что его нервы вот-вот не выдержат. Крутанувшись в воздухе, как ловкий танцор, телескоп опустился между колоннами и застыл. Ощутив в руке боль, Опалин поглядел на ладонь и понял, что так сильно скомкал коробок, что концы спичек впились ему в ладонь; но в тот момент он не почувствовал боли.

«Этого не может быть… Но я же видел это. Видел! Значит…»

Но «значит» не значило ничего, и он сам понимал, что логика тут бессильна. Не Марфа, не Лидия Константиновна и не впечатлительный комсомолец Проскурин, а лично он столкнулся с явлением, которое не мог объяснить. Тот самый телескоп, который он всего несколько минут назад с усилиями волок через комнаты первого этажа, ожил и взлетел у него на глазах, после чего преспокойно опустился на пол. И от этого зрелища впору было сойти с ума.

Опалин закрыл глаза, стараясь дышать глубоко и ровно, разжал пальцы и бросил на пол спички и остатки коробка. Затем открыл глаза, достал платок и кое-как перевязал окровавленную ладонь. Незажженная папироса до сих пор торчала у него во рту. Он хотел отшвырнуть ее, но вспомнил, что насчет новых папирос еще ничего не известно, и засунул ее обратно в пачку.

«Но должно же быть объяснение… Да, объяснение… Бедный Бураков! Теперь понятно, почему он допился до белой горячки…»

Он знал, что не должен оставлять здесь телескоп, и одновременно боялся, что ему не хватит духу дотронуться до заколдованного прибора. Чтобы успокоиться, Опалин стал смотреть на стены. Слева от входа висели плакаты, имеющие отношение к школе, детские стенгазеты и рисунки учеников; справа – плакаты, имеющие отношение к комсомолу, лозунги и стенгазета местных комсомольцев. Все это было реальное, осязаемое и верное, как сегодняшний день. И чем больше Опалин размышлял о том, что он только что видел, тем сильнее он сомневался в себе.

Сделав над собой колоссальное усилие, он поднялся с места и подошел к телескопу. Тот стоял, как ни в чем не бывало, притворяясь, что не умеет летать и вообще не знает, что это такое. Оторвав прибор от пола, Опалин поволок его за собой, стараясь не думать о том, что будет, если телескоп вновь попытается взлететь. Юноша втащил адский прибор в первую попавшуюся классную комнату, захлопнул дверь и выдохнул с облегчением, после чего отправился к себе куда более стремительным шагом, чем ему хотелось бы. Ложась в постель, он впервые пожалел, что на двери его комнаты нет двух засовов.





Глава 13

Желтая ваза




Опалин спал плохо (что неудивительно после таких переживаний), несколько раз просыпался, снова проваливался в сон, как в омут, и окончательно пробудился ранним утром под пение соловья. В комнате было душно – из предосторожности он позаботился закрыть окна перед тем, как лечь. Разом вспомнив все, что случилось вчера, он сморщился и почувствовал, что у него чешется шрам. Обычно Опалин забывал о его существовании, хотя ему постоянно приходилось ловить на себе взгляды окружающих, которые гадали, как он этот шрам заполучил, и обычно строили не слишком лестные для него предположения; и когда шрам начинал чесаться, это значило, что его обладатель угодил в крайне скверное положение.

«Посоветоваться бы, – мрачно подумал Опалин, прикусив ноготь большого пальца. (Это тоже было нервное.) – Твердовский сказал: шли телеграмму, если что. И что я ему напишу? Не был бы Терентий в больнице (Терентием звали его начальника Филимонова), я бы попытался. Твердовский – не то… – Тут его мысли приняли иное направление. – Сволочи, небось уже сцапали Михельсона и пьют на радостях, пока я тут мучаюсь. Касьянов наверняка рыбец приволок – у него жена так рыбу солит, что пальчики оближешь… Да! Пьют они, ржут, как кони, и тут моя телеграмма: „Видел летающий телескоп тчк Умоляю помочь“. Да они со смеху лопнут. Обзовут меня Телескопом, я до конца своих дней не отмоюсь. – Он тяжело вздохнул. – Но что же делать? Делать-то что?».

Соловей в саду пел волшебно, так, что даже вконец расстроенный Опалин заслушался. Но невеселые мысли не отпускали его. «Может, это и впрямь было чудо. Пес его знает! А если нет? Если тут как-то замешан тот, кто торчал у меня под окном? Но для чего все это? Чтобы испугать меня? Чтобы я сбежал обратно в Москву? Э, нет, братец, не дождешься…»


«Посоветоваться бы», – подумал он снова, но еще более безнадежно, чем прежде. Советоваться было не с кем. Он вспомнил о Васе Селиванове, но тотчас же отказался от мысли послать ему телеграмму и просить помощи. Опалин знал Васю и чувствовал, что тот не поймет его. Вася был рассудительный, крепко стоящий на земле человек; от местной чертовщины он бы отмахнулся или попросту бы решил, что Опалин в деревне сверх меры увлекся местным самогоном.

«Теперь я понимаю, отчего сломался Бураков, – мелькнуло в голове у Ивана. – Ты говоришь чистую правду, а тебе никто не верит».

Но какое-то сложное, составное чувство, которое и раньше выручало его в самых тяжелых ситуациях – смесь упрямства, упорства, несгибаемости и твердолобости – нашептывало ему, что еще не вечер, что он еще поборется и покажет себя. Благодаря этому чувству Опалин в свое время сумел не загнуться, когда оказался фактически выброшенным на улицу. Нет, он не оказался на дне; это дно оказалось близко от него, и, содрогнувшись, он внезапно вспомнил, что буквально волосок отделял его от окончательного падения.

«Ну уж нет… Врешь – не возьмешь», – бухнул кто-то в его мозгу.

Он улегся поудобнее, закинул руку за голову и постарался привести мысли в порядок, но все они вели к хаосу и беспорядку, и в конце концов он решил просто слушать соловья и ни о чем не думать. Удалось это ему лишь отчасти. «А хорошо жили эти сволочные помещики, – мелькнуло у него в голове, пока маленький пернатый певец выводил за окном очередную руладу. – Просыпаешься, соловьи поют, в саду все растет, что нужно, да и комнат побольше, чем в коммунальной квартире. Эх! Только вот что-то не видно у них особого счастья. Одного Вережникова жена бросила, другого не бросила, но лучше бы ее вообще не было. К Лидии вон, кузнец сватался, но она не захотела, потому как он кузнец, а не помещик. А помещики к ней не сватались, потому как бесприданница и взять с нее нечего. Да, сложная штука жизнь…»

Позже, когда он умывался, к нему заглянул учитель.

– Это ты ночью шумел? – спросил Платон Аркадьевич после нескольких дежурных фраз. Опалин напрягся.

– Я шумел? – довольно фальшиво изумился он.

– Ну громыхал чем-то тяжелым. Или не ты?

– А что, так было слышно? – пробормотал Опалин. Почему-то ему представлялось, что он был необычайно ловок и действовал практически бесшумно.

– Да весь дом ходуном ходил, – буркнул Платон Аркадьевич и, заметив вытянувшуюся физиономию молодого человека, быстро добавил: – Ладно, я пошутил. Ты что, телескоп перетаскивал?

– Ага.

Опалин кивнул, изображая безмятежного идиота, и так и впился взглядом в лицо собеседника, проверяя, не выдаст ли он себя. Если человек каким-то образом (каким именно, мы пока гадать не будем) заставил летать тяжеленный телескоп, чтобы испугать вас, он, конечно, будет разочарован, когда поймет, что не произвел на вас никакого впечатления. Но Платон Аркадьевич не казался ни разочарованным, ни удивленным словами Опалина.

– Мог бы меня позвать, – сказал учитель. – Я бы тебе помог.

– Не, не нужно. Сам справлюсь.

– Ты только не разбей его, ладно? Я детишкам небо показывать хочу. Там интересного много…

У Опалина вертелся на языке двусмысленный ответ, что телескоп и сам жуть какой интересный, интереснее некуда, так что никаким звездам за ним не угнаться, но он сдержался, памятуя наказ Филимонова никогда не говорить ничего, что может так или иначе дать преступнику преимущество. «Лазил же кто-то вчера под газету, решив, что я пишу отчет», – подумал он, и его молодое открытое лицо омрачилось тенью враждебности, которую он в силу своего возраста еще не научился таить. Но Платон Аркадьевич уловил ее очень хорошо и забеспокоился.

– Можно спросить? – не удержался он.

– Спрашивай, – буркнул Опалин.

– Ты уже пришел к каким-то выводам?

– Нет.

Он хотел вложить в это короткое слово нечто вроде вызова, но молодость опять выдала его с головой. Учитель понял, что он говорит правду – и что он растерян куда больше, чем хочет показать.

– Ладно, идем завтракать, – сказал Платон Аркадьевич, сжалившись над ним.

И вновь знакомая столовая, распахнутые в сад окна, светит солнце и умытая вчерашним дождем природа словно улыбается. Прежде, чем сесть, Опалин настороженно покосился на стол, но это был не тот, который летал – летун находился в комнате по соседству, когда-то бывшей кабинетом Сергея Ивановича. Иван не сразу обратил внимание на то, что у Лидии Константиновны был больной вид.

– Платон Аркадьевич, вы не трогали портрет? – внезапно спросила она у учителя. Платон Аркадьевич поглядел на нее с удивлением.

– Какой портрет?

– Тот… С чердака.

– Его Ваня вчера смотрел, – заметил учитель.

– Это вы его повесили? – обратилась Лидия Константиновна к Опалину. Иван, жевавший кусок хлеба, чуть не поперхнулся.

– Я? Куда?

– Я так и думала, что это не вы, – сказала Лидия Константиновна. И пояснила: – Портрет вернулся на свое место, в кабинет Сергея Ивановича.

Тут, надо признаться, у Опалина разом пропал аппетит. Платон Аркадьевич сидел, нервно двигая челюстью. Положив недоеденный кусок хлеба на тарелку, Иван вышел. Через несколько секунд ножки другого стула стукнули по полу – учитель поднялся с места и вышел следом за юным агентом.

Он нашел Опалина в кабинете – когда-то очень красивом и просторном, теперь же больше напоминающем оболочку комнаты, чем собственно комнату. От былой красоты тут сохранился только старый громоздкий шкаф, камин, стол, одинокий стул и подпирающие потолок колонны с изящными капителями. Стоя в дверях, Иван хмуро глядел на висящий на стене портрет покойного хозяина, на устах которого теперь змеилась довольная улыбка. Казалось, что он глумится над ними.

– Кто ходил по дому ночью? – спросил Опалин тоном, который не предвещал ничего хорошего.

– Я никого не слышал, кроме тебя, – ответил Платон Аркадьевич.

– Ты спишь в этом крыле – и никого не слышал?

– Да, черт побери!