Пляски с волками

– Задавайте, – сказал я, уже примерно догадываясь, каким этот вопрос будет.

– За что меня арестовали? – спросил Барея. – У меня было много свободного времени, чтобы все обдумать. К моей дореволюционной деятельности не может быть никаких претензий – мы боролись против царизма, как и большевики, пусть и со своей спецификой. То, что я против вас воевал в двадцатом, – опять-таки не компромат. Не слышал, чтобы кого-то преследовали просто за участие в войне. Да и потом… В тридцать девятом ваши в массовом порядке гребли полицейских, жандармов, сотрудников дефензивы, в общем, всех, кто имел какое-то отношение к политике. Но это чуточку другое. К тому же я никогда не работал против советской агентуры. Исключительно против абвера и оуновцев, но вы ведь заняты тем же самым? Тогда – за что? Можно было бы предположить, что вас интересует моя довоенная служба – далеко не все из того, чем я занимался, потеряло актуальность. Но мы беседуем почти час, а вы этой темы не коснулись и словечком. Наконец, жутко любопытно: как вы узнали, что я – это я? Мое личное дело попало к вам, но это еще ничего не значит. Те два неполных года, что здесь была советская власть, для меня прошли абсолютно спокойно. И вдруг, аж в сорок четвертом… Вы, наверное, не ответите?

Умен, чертушка, но не догадывается, что лишь облегчил мне задачу, могу обойтись без лишних вопросов.

– Отчего же, отвечу самым исчерпывающим образом, – сказал я. – Вот почитайте…

Достал из папки положенную на самом верху анонимку и подал ему. Это никакое не самовольство и не пренебрежение правилами – санкционированное подполковником Радаевым, согласившимся со мной, что другого выхода у нас нет. Идиотством было бы спрашивать его в лоб: «Вы, случайно, не работали на абвер, пан Барея?» Кто на его месте ответит утвердительно, не будучи приперт к стене убедительными доказательствами? Посмотрит невинным взглядом, ответит возмущенно: «Никогда в жизни!» И что прикажете делать дальше? Тупик…

Я уже убедился, что лицом он владеет хорошо, но все же не так мастерски, как индейские следопыты из романов Купера. Да и в отставке уже больше десяти лет, так что должен был подрастерять прежнее мастерство. У него было лицо человека, облыжно обвиненного в тяжком грехе, в котором он решительно неповинен. Явно перечитал уже медленнее и внимательнее. Брезгливо, словно дохлого мыша, бросил бумагу на стол, яростно выдохнул:

– Вздор!

По-польски это звучало очень выразительно: Bzdura!

– Вздор! – повторил он уже спокойнее. – У вас есть убедительное доказательство, что я служил вовсе не в дефензиве. – Он показал на свое личное дело.

– Действительно, – кивнул я. – А после увольнения вы никак не могли пойти на службу в дефензиву, ваша десятилетняя жизнь здесь прекрасно известна и не оставляет места для какого бы то ни было занятия, кроме ремесла часовщика. С этим вопросом покончено. Но что касается всего остального…

– Никогда не работал на абвер, – сказал Барея. – Или у вас есть другая информация? Молчите? Значит, ничего у вас нет, кроме этой писульки.

– Кстати, что вы о ней думаете? Есть какие-то соображения?

– Пожалуй, кое-какие соображения есть… – чуть подумав, сказал Барея. – У меня создалось впечатление, что он гораздо грамотнее, чем хочет казаться. Пишет с ошибками, но все до единой запятой на месте. Без единой ошибки написал слово «абверовский» – а ведь его мало кто из местных знал. Наконец, некоторые буквы выведены каракулями, но другие, те же самые, написаны чуть ли не каллиграфически. Впечатление такое, словно он крайне редко, может быть, первый раз в жизни писал анонимку от лица безграмотного мужичка; то ли устал, то ли просто не смог соблюсти полное единство стиля.

Примерно такие же соображения родились и у меня после вдумчивого изучения анонимки. И еще одно обстоятельство, о котором Барея умолчал, да и я говорить ему не стал. Письмо было написано на хорошем русском языке. Когда наступила польская оккупация, всякое обучение на русском языке прекратилось. На белорусском, впрочем, тоже. Почта даже не принимала телеграмм, написанных на белорусском, пусть латиницей. Отсюда плавно вытекает: письмо писал человек старшего поколения, близкий по возрасту Барее, получивший до революции некоторое образование – оно в Российской империи велось исключительно на русском. Кто-то более молодой непременно допустил бы полонизмы, но их нет, ни единого…

– И никакого майора Кольвейса вы не знали?

– Не знал, – сказал Барея. – Никогда не водил дружбу с немецкими офицерами. В качестве клиентов их у меня много перебывало, я, как водится, не только в нашем ремесле, записывал фамилии в книгу, но никогда их не запоминал – к чему? Одну только и помню: фон Шикеданц. Из-за того, что он единственный, кто принес по-настоящему интересную вещь: брегет работы самого Луи Брегета, конец восемнадцатого века, с великолепной эмалевой миниатюрой на крышке.

– Ну и как, починили?

– А брегет и не требовал починки, – усмехнулся Барея. – Достаточно было закрепить расшатавшуюся шестеренку, хорошенько вычистить и смазать. Но с немца я содрал, как за полноценный сложный ремонт – никогда так не поступал с горожанами, но от немца, я решил, не убудет. А еще он был единственным, кто настоял, чтобы в книгу записи клиентов я его внес именно как фона, такой типичный пруссак – прямой, как палка, надменный, при монокле. Он упомянул мимоходом, что попал в «эту убогую дыру» прямиком из Франции. Там, видимо, и украл где-то брегет, курва… Словом, из-за этого я фамилию и запомнил. Даже если и приходил какой-то Кольвейс, фамилию не запомнил, как и все прочие. Да и назваться он мог любым другим именем – я ведь не спрашивал у клиентов документы, никто так не делает. Майоров у меня побывало много. Даже полковники бывали. Фон Шикеданц как раз был полковником.

– Вот, почитайте, – и я подал ему неизвестно откуда полученный точный словесный портрет Кольвейса.

Возвращая его мне, Барея пожал плечами:

– Кто бы их всех специально запоминал? Не было к тому причин. Судя по описанию, внешность обыкновенная, ничем не примечательная. Для меня все клиенты были на одно лицо, как со множеством профессий обстоит, не только с часовщиками. Разве что некоторые обратят чем-то особенное внимание, как тот же фон Шикеданц или тот эсэсовец, что приперся пьянехонький, настолько, что часы, которые нес в починку, потерял где-то по дороге… А можно полюбопытствовать, какую должность этот майор занимал?

– Ну, это не наш секрет, а немецкий… – ухмыльнулся я. – Милейший человек, начальник разведывательно-диверсионной школы абвера, что базировалась под Косачами.

– Ах, эта…

– Вы о ней знали? – спросил я без особого удивления.

– Со временем я ее, можно сказать, вычислил, – сказал Барея. – Видите ли, с определенного момента в Косачах что ни воскресенье стали появляться странноватые хлопцы, по возрасту никак еще не годившиеся в солдаты. Но щеголяли в аккуратных солдатских мундирчиках, правда, без погон. И с пистолетами в карманах. Причем пользовались совершеннейшей безнаказанностью, что бы ни натворили. А натворили они немало. Даже…

– Вот это можно опустить, – сказал я. – У меня есть полная обширная информация обо всем, что они натворили. Грабежи базарных торговцев, изнасилования, даже два убийства…

– Именно так. И всякий раз оставались безнаказанными – как ни в чем не бывало появлялись в следующее воскресенье. Их откровенно боялись. И у некоторых, несмотря на щенячий возраст, были немецкие награды. А ведь немцы соблюдали внешние приличия и не позволяли солдатам безобразничать в открытую. Но этим все сходило с рук…

– Вы сами с ними никогда не сталкивались?

– Случилось однажды… Вломились средь бела дня, когда я был один в мастерской. К сожалению – местные ни за что не стали бы с ними связываться, а вот немецкий офицер свободно мог шугануть. Один сунул мне пистолет под нос и сгреб из витринки с исполненными заказами отличные швейцарские часы… в точности такие, как у вас на руке. Когда за ними пришел хозяин, обер-лейтенант, я ему все рассказал, сказал, что моей вины тут нет совершенно. Он ничуть не удивился, явно о них был наслышан. Изругал их последними словами, сказал, что непременно напишет рапорт в комендатуру но, мне показалось, энтузиазмом не пылал. У него вырвалось даже: «Эти чертовы малолетние шпионы…» Он тут же замолчал, явно жалел, что проговорился, а я сделал окончательные выводы. Определенные подозрения были и раньше – их наряд, пистолеты в карманах, немецкие награды, а главное, полная безнаказанность, что бы ни натворили. А после слов обера уверился окончательно: это разведывательно-диверсионная школа абвера. Другое дело, раньше никогда прежде не случалось, чтобы они в такие набирали подростков…

– Ну, в войну они и до такого докатились, – усмехнулся я. – Вы ведь должны прекрасно понимать: подросток вызовет гораздо меньше подозрений, а вот заниматься шпионажем, стрелять в спину и закладывать взрывчатку может не хуже взрослого.

– Да, в самом деле… И еще один случай был… В такие школы в качестве обслуживающего персонала немцы брали посторонних, не имевших никакого отношения к абверу людей. Я с этим сталкивался в Германии. Честно признаться, оба раза как раз и занимался абверовскими разведшколами для украинцев. От такой обслуги можно выведать немало полезного, даже не вербуя из них агентуру. Ну а если уж вербовать – еще полезнее. Так вот, и абверовцы в Косачах вели себя точно так же: там, где немцы не хотели пачкать ручки черной работой, нанимали местных – истопники, конюхи, возчики, кухонная прислуга… В кнайпу[31], где я обычно посиживал, стал ходить один такой истопник. Он, когда набирался, рассказывал кое-что интересное – как эти хлопцы ходят строем, как тренируются в стрельбе. Любил потрепаться по пьянке, а вот держать язык за зубами не умел. Он очень быстро исчез из Косачей, как вовсе не бывало. Наверняка немцы узнали, что он распускает язык, и… – У него стал вид человека, настигнутого внезапным озарением. – Знаете, что мне пришло в голову, пан капитан? Такой вот истопник имел доступ во все помещения, кроме разве что особо секретных, и уж наверняка топил печь в кабинете Кольвейса. Там, несомненно, тоже была печь – не сидел же майор, начальник школы, зимой в нетопленом помещении? Что-то такой вот кочегар да мог услышать, в том числе и фамилию Кольвейса. Те, кто, как я, родился до революции, порой неплохо знали не только русский, но и немецкий, у нас всегда жило немало немцев, еще со старых времен, для них даже лютеранскую кирху построили. Вот вам и ответ, откуда аноним знает Кольвейса.

– Толковая мысль, – подумав, кивнул я. – Вот только эта версия ничуть не объясняет, откуда аноним знает вас. Простой истопник…

– Да, действительно…

– У вас есть какие-нибудь соображения, чем именно аноним хотел вам навредить?

– Конечно, – сказал Барея. – Кстати, это еще одно косвенное доказательство, что аноним – человек в годах. Должен помнить, что тут творилось, когда город на короткое время заняли красные. Вот тогда после такой анонимки меня свободно могли, не утруждая себя разбирательством, поставить к стенке. Простите великодушно, но тогда это было в порядке вещей. Конечно, «двойки», как и дефензивы, тогда еще не было, но мне аноним мог приписать сотрудничество с охранкой. Меня могли сгоряча и расстрелять без суда и следствия. Конечно, позже ваши спецслужбы вели себя совершенно иначе, но в девятнадцатом – другое дело. Аноним попросту отстал от времени…

– Интересная версия, – кивнул я. – Однако при любых версиях неизменным остается одно существенное обстоятельство… Аноним должен вас крепенько не любить. Крепенько… У вас есть серьезные недоброжелатели? Враги? Человек обычно прекрасно знает своих недоброжелателей и врагов…

– Не было у меня ни тех, ни других, – уверенно сказал Барея. – Вот разве что… У Анельки не первый год вяло тянулся конфликт с соседкой из-за огорода. Знаете, как это бывает… Анелька считала, что это Влада оттяпала законные несколько грядок, а Влада держалась противоположного мнения. Эти бабы… Влада как-то забросала грязью белье на веревке. Анелька тоже не подарок – однажды бросила ей в огород дохлую кошку. Бабы… Ни я, ни Владин муж никогда в эти дрязги не вмешивались. А больше у меня ни с кем никакой вражды или недоброжелательства не было. – Он покрутил головой, похмыкал. – Да и эта свара отпадает: ни Влада, ни ее муж не могли знать, кто я на самом деле, и уж никак не могли знать Кольвейса…


Что ж, это звучало убедительно… Непроясненным оставалось одно…

– Как видите, в сотрудничестве с абвером аноним обвиняет не только вас, но и вашего закадычного приятеля Владимира Липиньского. Что вы на это скажете?

– Чепуха, – убежденно сказал Барея. – Конечно, жизненный опыт учит, что стукачом – неважно, у кого – может оказаться кто угодно, человек, на которого в жизни не подумаешь. И все же… Десять лет Влодека знаю, он мне не сердечный друг, но тем не менее… Пожалуй что, именно «альте камерад». Единственный такой в Косачах. Отношения с ним у нас… Но вы ведь наверняка информацию о наших отношениях собрали? Мы ничего не скрывали, и полгорода знало, что мы давние приятели…

– Собрали, не вижу смысла скрывать, – кивнул я.

– Ну вот… Влодек – человек совершенно аполитичный, держался в стороне от любого подполья – как, впрочем, и я. Домосед, почти никогда не выезжал из Косачей до войны, а уж в войну – тем более. Да и его работа… Если рассуждать со здоровым профессиональным цинизмом, в толк не возьму, чем он был бы интересен для немцев. Скорее уж идеально подходил бы на роль связного у подпольщиков, но никогда на это не пошел бы. Не то чтобы он трусоват, просто из тех людей, что стремятся к спокойной, уютной жизни в своем домашнем мирке. Собственно говоря, и я такой же. Наконец, есть одна крупная неувязка. В жизни не слышал, чтобы абвер держал где-то внутреннюю агентуру – что в Германии до войны, что при оккупации. Абверовцам это попросту не нужно, у них своя специфика работы. Гестапо или полиция – совсем другое дело. И уж кому-кому, а начальнику абверовской разведшколы внутренняя агентура абсолютно без надобности. Но нас с Влодеком обвиняют в сотрудничестве именно с абвером. Воля ваша, что-то тут крепенько не складывается.

Я держался того же мнения, но делиться с ним своими соображениями не стал – не стоило чересчур уж гладить его по шерстке. Сказал:

– Есть еще пара частностей… Не может оказаться так, что недоброжелательство к вам связано с вашей женитьбой? Скажем, отвергнутый соперник… Иногда такие долго таят нешуточную злобу…

– Не было никакого соперника, – уверенно сказал Барея. – Уж про такого я бы знал. Когда я с Анелькой познакомился, она жила одиноко, и никого у нее не было. Так что ни у кого отбивать не пришлось.

– Значит, этот вариант отпадает… – сказал я. (И решил про себя: в ближайшее время надо постараться раздобыть образцы почерка этой самой Влады и ее мужа. Порой и пустяковая долгая свара из-за нескольких грядок может человечка побудить написать такую вот анонимку.) – И еще одно, быть может, опять-таки из чистого любопытства… Вы случайно не знаете, почему Липиньский остался вечным холостяком?

Меньше всего тут было от любопытства. Коли уж Липиньского припутывают к этой истории, к Кольвейсу, следует его потихонечку разрабатывать, составить заочно его как можно более полный психологический портрет.

– Мы с ним никогда об этом не говорили, – сказал Барея. – Но я несколько раз слышал от старожилов, заслуживающих доверия… Еще до революции у Влодека была какая-то очень романтическая любовная история. У него и сейчас стоит на столе фотография очень красивой девушки, одетой по дореволюционной моде. Когда мы только что познакомились и я стал бывать у него дома, спросил, кто это. Влодек сухо ответил: «Одна знакомая с прежних времен». Видно было, что он категорически не хочет поддерживать разговор на эту тему – и я никогда больше ее не затрагивал. Но мне стало любопытно, я, разумеется, не стал предпринимать углубленных поисков, но с тем и с этим поговорил. Так и узнал о его романе. Иные говорили даже, что они обручились. Но все сходились на том, что у них что-то разладилось. То ли девушку кто-то отбил, то ли она просто уехала – в те бурные времена многие уезжали в места, казавшиеся им более безопасными. Как бы там ни было, в Косачи она больше не возвращалась. Ну а Влодек, такое у меня сложилось впечатление, так и остался вечным холостяком. В жизни такое тоже случается, хотя гораздо реже, чем в дамских сентиментальных романах. Или вы другого мнения?

– Ну, отчего же, – сказал я. – Бывает. Со мной самим такого, слава богу, никогда не случалось, надеюсь, и не случится.

– Пан капитан… Я ни за что не поверю, что Влодек работал на немцев. Когда знаешь человека десять лет, да еще имеешь за спиной жизненный опыт определенного рода, о многом говоришь с уверенностью, даже если не знаешь точно. Да и абверу совершенно были не нужны стукачи из местных, вы это должны знать не хуже меня. Или за те десять лет, что я прожил мирным часовщиком, в их работе что-то изменилось? Стали же они набирать в разведшколы подростков, чего никогда прежде не было…

– Да нет, в отношении стукачей ничего не изменилось, – не раздумывая, ответил я. – Вот видите…

Хотя он сам пребывал в непростой жизненной ситуации, старого приятеля защищал, как мог – похвальная в людях черта. Пожалуй, на этом разговор – скорее беседу, чем допрос, – следовало закончить. Просто-напросто не о чем больше разговаривать…

…Когда бравый сержант-конвоир увел Барею, я долго сидел за столом, курил, анализировал наш разговор.

Смело можно сказать, что между мной и экс-капитаном установился неплохой контакт. Он был словоохотлив, говорил откровенно, в том числе и о том из прошлого, о чем я его не спрашивал – например, о том, что в Германии он занимался как раз разведшколами абвера. В общем, он произвел на меня хорошее впечатление – не вилял, не запирался, не проявлял ни капли враждебности, защищал старого приятеля от тяжелого обвинения. Вот только наша долгая и откровенная беседа ни на шаг не продвинула меня к главной цели – абверовскому архиву и Кольвейсу. Я топтался на том же месте.

«Может, выпустить его?» – подумал я. Вот так взять и выпустить за полнейшей недоказанностью обвинений? Сейчас не девятнадцатый год, когда и в самом деле, что уж там, человека могли прислонить к стенке после такой вот анонимки, в которой вместо абвера фигурировала бы охранка или белогвардейская разведка. Сложные были времена, в чем-то чертовски бесхитростные, незатейливые…

Взять и выпустить, пусть себе и дальше чинит часы, живет со своей Анелей – разумеется, под плотным негласным, круглосуточным наблюдением, которое не позволит ему скрыться. Аноним, кто бы он ни был, вполне вероятно, близко от Бареи. Узнав, что Барею освободили, он, не исключено, предпримет что-то еще, позволившее бы нам вытащить его за ушко да на солнышко и вдумчиво расспросить, откуда он знает майора Кольвейса. Предложить это Радаеву?

Не пойдет. Заранее можно предсказать, что Радаев возразит. Во-первых, нет никакой гарантии, что аноним вынырнет из неизвестности. Во-вторых, для плотного круглосуточного наблюдения понадобится не один человек, а с людьми у нас сейчас запарка, почти все брошены на конкретные операции, гораздо более важные, потому что способны быстро принести конкретные результаты.

Остается одно – ждать Крамера в надежде, что он привезет что-то, способное сдвинуть нас с мертвой точки. Следует ждать его уже сегодня – Петруша звонил по моему поручению в Смоленск, и там ответили, что к утру установилась летная погода…





Товарищ Крамер




– Знакомьтесь, – сказал Радаев. – Капитан Чугунцов – товарищ Крамер. – Он скупо улыбнулся. – Собственно говоря, обер-лейтенант Крамер, краса и гордость абвера, кавалер Железного креста второго класса и парочки медалей. Не выбросили?

– Держу в тумбочке, – тем же полушутливым тоном ответил Крамер, пожимая мне руку.

Рукопожатие у него было крепкое. Здорово походил на настоящего тевтона – светлые волосы, голубые глаза. Постарше меня лет на пять, широкоплечий, крепкий. Логично было бы ожидать, что он прилетит в нашей военной форме (наверняка у него есть офицерское звание), но что интересно, вид у него был совершенно штатский: ношеный, но аккуратный костюм с рубашкой в полосочку, да вдобавок волосы гораздо длиннее, чем полагается и в нашей, и в немецкой армии, мало того, изрядно зарос – еще не борода, но уже не щетина. Чуточку непонятно. Для поездки в Косачи он, возможно, и надел бы ради пущей конспирации цивильный костюмчик… да нет, штатский в коридорах Смерша привлечет гораздо больше внимания, чем офицер. Волосы нестрижены и борода небрита, очень похоже, с тех самых пор, как немцы драпанули, а он остался в Косачах. А кто тогда мог знать, что Смерш займется поисками архива, что Крамеру придется лететь к нам? Нет, не ради нас все затеяно…

Такой его внешний вид имел одно-единственное объяснение: в скором времени ему предстояло уйти к немцам. Под самым что ни на есть благовидным предлогом: долго скрывался где-то (возможно, выйдет в этой самой штатской одежонке), а потом пробрался к «своим». Все это время, естественно, не стригся и не брился. На нашем участке в доброй дюжине мест сплошной линии фронта нет – дремучие леса, обширные болота. Подозрений не вызовет – обычная с окруженцами история.

Человеческая мысль быстрее молнии, и все это пронеслось у меня в голове, пока мы с ним усаживались у стола…

– Ну, приступим, – сказал подполковник Радаев. – Мне безусловно тоже следует послушать. Я приказал, чтобы в ближайшие полчаса меня не отвлекали на текущие дела – разве что случится что-то важное или позвонят сверху. Вам этого времени достаточно, товарищ Крамер?

– Вполне, – сказал тот. – Так вот… С определенного времени жизнь нашей школы сопровождали некоторые странности… – Он улыбнулся. – Я и дальше буду говорить о немцах «наши», а о наших – «советские» или «красные», так уж привык.

Точно, подумал я. Отвыкать от прежних словечек он не хочет именно потому, что возвратится туда, где в ходу как раз такие именно словечки…

– Примерно месяца за два до сдачи немцами Косачей Кольвейс несколько раз ездил в город в штатском, чего никогда прежде не делал. И всегда его сопровождал, тоже в штатском, обер-лейтенант Эрнст Гильферинг, наш главный инструктор стрелкового дела. В некоторых смыслах – очень интересный человечек. Как и Кольвейс, прибалтийский немец из Риги, только гораздо моложе, двадцати четырех лет. Мало того, он, оказалось, окончил гимназию, где директором был как раз Кольвейс. В сороковом тоже репатриировался в рейх и очень быстро оказался в абвере. В школе появился год назад, и они с Кольвейсом встретились очень тепло. Смело можно сказать, что Гильферинг был самым близким к Кольвейсу человеком, в отношениях с другими майор держал известную дистанцию… Зачем они ездили в город в штатском, представления не имею: и к Кольвейсу с расспросами не подкатишься, не будешь выспрашивать начальство о его делах, и расспрашивать Гильферинга не стоило, было бы очень неосмотрительно. Если бы в город он ездил один, возможно, и имело бы смысл попробовать. Скажем, с ухмылочкой поинтересоваться, не роман ли у него с городской красоткой, которая немецкой формы пугается – хотя роман у него был как раз в школе. И посмотреть, что он ответит. Но он всегда сопровождал Кольвейса… Странноватые поездки. Почему в штатском? Единственное, что приходит в голову, – встречи с агентурой. Но абвер в силу специфики работы не нуждался во внутренней агентуре…

– Мы тоже об этом думали, – сказал Радаев.

– Ну вот… Даже если предположить, что у Кольвейса вопреки обычной практике была в Косачах какая-то агентура, решительно непонятно, почему его всякий раз сопровождал Гильферинг. Скорее уж с ним ездил бы гауптман Биндер – он как раз и занимался контрразведывательным обеспечением. Положительно, речь шла о чем-то другом… Теперь о романе Гильферинга в школе. Он крутил роман с одной из курсанток, Татьяной Терех по кличе Эльза – у всех курсантов были клички. Конечно, вряд ли там были пылкие чувства в стиле Ромео и Джульетты, но безусловно это было нечто, к чему лучше всего подходит определение «роман», а не вульгарные постельные развлечения. Девушка была красивая, выглядела на все восемнадцать, а Гильферинг был холостяк. В школе они на людях держались, как учитель и ученица, но такая школа – все равно что маленькая деревня. Практически все знали, что она спит с Гильферингом. Кольвейс на это смотрел сквозь пальцы. Гильферинг всякий раз, когда ей давали увольнительную, возил ее в город – развлекались в заведениях «нур фюр дойче». Она всегда одевалась в нарядное немецкое платьице, которое ей наверняка Гильферинг и подарил, и не только его. Я вам подробно расскажу об этой Татьяне, потому что она в тех странностях, о которых речь пойдет дальше, играла одну из главных ролей…

– Да, разумеется, – кивнул Радаев.