Пляски с волками
Часть 10 из 26 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Очень любопытный был экземплярчик, знаете ли… Я читал ее подробную автобиографию – их брали у каждого курсанта, причем не единожды, это Зиндер ввел такой порядок. Так вот, среди курсантов не было никого, кого можно было бы назвать «идейным» сторонником немцев. Трое были сынками полицаев, а один – чиновничка из городской управы, но и это не тянет на определение «идейный». Им просто нравилось быть у немцев этакими ландскнехтами, получавшими нешуточные привилегии, деньги, а то и награды. То, что все это приходилось зарабатывать шпионажем и диверсиями, их нисколечко не волновало. Специфика здешних мест, всего-то два неполных года проживших при советской власти… Кому-то нравилось быть ландскнехтом, кого-то подцепили на крючок, играя на извечной мальчишеской тяге к приключениям. А вот Татьяна-Эльза – особая статья. Смело можно сказать: несмотря на юные годы, вполне сформировавшийся враг, сознательная ненавистница советской власти. Отец у нее обитал в Шполянах – это километрах в тридцати к северу от Косачей. Пользуясь старыми терминами, кулак высокого полета. Имел гектаров пятьдесят земли, с дюжину коровушек, столько же лошадей. Разумеется, вся эта благодать требовала батраков и батрачек, сам он белы рученьки черной работой не пачкал. Еще держал единственную в деревне корчму. По примеру панов старинных времен посадил туда кабатчиком оборотистого еврея Фишмана, тот и деньги в рост давал якобы от своего имени. Ну, сами понимаете: на виду был «жид пархатый», а сам Терех как бы и ни при чем… Большой дом под железной крышей, птичник, свинарник, прислуга, две брички… Одним словом, форменный помещик. С польскими властями, жандармерией и осадниками давно наладил самые теплые отношения: у него частенько бывали в гостях повятовые чины, вкусно ели-пили, наверняка и денежки им совал. Именно власти ему устроили так, что его корчма в деревне осталась монополией. Татьяна и ее старший брат жили натуральными барчатами – в польскую школу в повят ездили на бричке, отец их наряжал по-городскому, как сыр в масле катались. В тридцать девятом за Тереха крепенько взялись, отобрали практически все, выселили в деревенскую хатенку. Хотели отправить все семейство за казенный счет куда-нибудь за Урал, но Терех извернулся: пошел ночью в хлевушку, привязал веревку к стропилам, накинул на шею петельку… Вдову с детьми не тронули, но в колхоз не взяли – к чему она там? Она кое-как зарабатывала шитьем, тем и жили все трое. Вместо польской школы в повяте открыли советскую, туда детки и ходили уже пешком. В пионеры девчонку, конечно же, не приняли, а брата не приняли в комсомол, впрочем, и пионерская, и комсомольская организации там были слабенькие, не успевшие к приходу немцев как следует развернуться. В школе им пришлось несладко, их откровенно шпыняли: «Ага, отпанствовались?» Когда пришли немцы, вдовушка попыталась было вернуть добро назад. Некоторым это удавалось, но у нее не получилось. Так и жила шитьем. Школу немцы закрыли. Сыночку к началу войны стукнуло восемнадцать, и он, что было ожидаемо, поступил в полицию. Кровушки нацедил изрядно, но в сорок третьем партизаны его наконец пристукнули. После этого мамаше с сестричкой жилось совсем скверно – у мамаши не стало прежней клиентуры, а пристроиться портнихой «нур фюр дойче», в отличие от некоторых других, не смогла. Копались на огороде, держали подсвинка, тем и пробавлялись. Весной сорок четвертого Танюша попалась на глаза одному из вербовщиков Кольвейса – у него их было с полдюжины, штатных и внештатных, и через гестапо и местную полицию искали подходящие кадры. Вот так Танечка и попала в нашу школу, стала еще и Эльзой. Тот еще цветочек, скажу я вам! Кольвейс раз в неделю собирал нечто вроде педсовета, обсуждали будущее использование каждого курсанта. Эльзу решено было пустить по линии терроризма. Конечно, ее, как всех, и остальным гнусным премудростям учили – радиодело, шифрование, уход от наблюдения, тактика поведения на допросах… Но сошлись на том, что девка – прирожденная террористка. В июне ей устроили что-то вроде экзамена – отвезли в полицию, где как раз хотели повесить партизана, дали пистолет… Всадила пулю не моргнув глазом и невозмутимо спросила: «А еще красных у вас не найдется?» Биндер ее туда возил, рассказывал потом, даже полицаев проняло: на вид примерная старшеклассница, но глаза… Одним словом, несмотря на юный возраст, лютый и убежденный враг советской власти. Стрелять, кстати, выучилась очень неплохо. Гильферинг ее натаскивал и во внеурочное время, чему она была только рада. «Табуретка» у нее хорошо получалась, и с одним пистолетом, и с двумя. Знаете, что это такое?
Мы знали – давно занимались разведшколами абвера. Человека ставят на табуретку напротив трех мишеней, когда с одним пистолетом, когда с двумя. Инструктор по стрелковому делу неожиданно опрокидывает табурет ударом сапога – неизвестно заранее, в каком направлении. Задача – в падении поразить все три мишени. Забава не для растяп.
– Извелась от нетерпения, бедняжка, – фыркнул Крамер. – Не могла дождаться, когда закончит учебу и ее перебросят за линию фронта. Не дождалась, стервочка… Теперь – о явных странностях последних недель существования школы. Но сначала… Вы ведь знаете, что случилось с абвером в июле сего года?
Разумеется, мы знали – была подробная сводка. После провала покушения на Гитлера и самого военного заговора (по тевтонской любви к красивым названиям поименованного операцией «Валькирия») абвер основательно прищемили. Его главу адмирала Канариса закатали в концлагерь как английского шпиона. Неизвестно, были ли эти обвинения обоснованными, но к заговору он был безусловно причастен. Сам абвер забрали у вермахта и подчинили РСХА, Главному управлению имперской безопасности, конкретнее, СД, то есть Гиммлеру. Абверовцы вмиг превратились из гордых рыцарей в этаких кнехтов Гиммлера, людей второго сорта. Кое-кого и арестовали в рамках разгрома «Валькирии».
Крамер продолжал:
– Ну, тогда знаете, что СД ужесточила наблюдение за бывшим абвером. Мне пришлось в этом убедиться на собственном примере. – Он улыбнулся весело, по-мальчишески озорно. – Перед вами, товарищи, – самый натуральный стукач СД в славных рядах витязей абвера. У меня и раньше были сильные подозрения, что гауптман Биндер работает на СД, а потом они подтвердились. Биндер поговорил со мной с глазу на глаз, раскрыл карты и стал вербовать в информаторы СД. Я на вербовку пошел моментально, не испытывая, как вы понимаете, ни малейших душевных терзаний, наоборот, мое положение только упрочилось. Биндер усиленно копал под Кольвейса, хотел его спихнуть и занять его место. Ему это так и не удалось. С одной стороны, все знали, что Кольвейс ходит в любимчиках Канариса, с другой – все знали, что в любимчики он попал как один из разработчиков плана «Юнгевальд», от которого СД вовсе не собиралась отказываться. И все равно положение Кольвейса пошатнулось, так что Биндер до последнего не терял надежды…
Сугубый профессионал, оценил я. Мы узнали кое-что новое о взаимоотношениях внутри разведшколы, но ничегошеньки о жизни самого Крамера. Понятно, почему он охотно пошел на вербовку: если бы начальником школы стал Биндер, положение Крамера только упрочилось бы.
– Теперь о главном, – продолжал Крамер. – Вы наверняка знаете, что «преподавательский состав» и курсантов эвакуировали за шестнадцать дней до того, как Косачи были оставлены? Исключительно из-за того, что школа оказалась в опасной близости от линии фронта. Знаете? Отлично. А подробности знаете? Нет? Ну что же, мое начальство правильно поступило, когда направило меня к вам, чтобы я эти подробности рассказал… Так вот, в школе, кроме Кольвейса, остались Гильферинг и Эльза. Со мной все понятно: меня под благовидным предлогом оставил Биндер, чтобы я для пущей надежности присмотрел за архивом. Почему вопреки недвусмысленному приказу об эвакуации остались те двое, так и непонятно. Санкцию на это мог дать только Кольвейс. Немецкий офицер не нарушит приказ без серьезнейших причин. У Кольвейса они безусловно имелись, но, как я тогда и мы все потом ни ломали головы, не смогли доискаться. Прямых вопросов я ему, понятно, задавать не мог… Случилось так, что мы с Гильферингом за день до оставления Косачей попали на машине под бомбежку на большом Косачинском тракте. Сами Косачи не бомбили, а вот тракт, по которому сплошным потоком шли отступавшие части, накрывали регулярно. Вот и тогда внезапно из-за горизонта вывалились штурмовики, пошли на бреющем… Мы с Гильферингом залегли на обочине, метрах в десяти друг от друга. Его и еще нескольких накрыло то ли снарядами, то ли бомбами. Мне повезло больше – подняло взрывной волной и шваркнуло о дерево. Обошлось без переломов, разве что были три сильных ушиба, остались здоровенные синяки и кровоподтеки. Но поскольку я приложился и головой, врачи подступили так, как всегда поступают при подозрении на сотрясение мозга – положили на койку и велели не вставать даже по нужде, просить судно. Я в тот же день отправил весточку моему постоянному связному. А на другой день в Косачах появились советские солдаты. Это было не отступление, а бегство, и госпиталь со всеми ранеными просто бросили. Связной быстренько сообщил кому следует, и меня забрали. Никакого сотрясения мозга не оказалось, и я с остальными поехал в школу. Школа стояла пустехонькая, только некормленые караульные овчарки скулили. В течение следующей недели кое-что прояснилось… и запуталось. Среди пленных отыскались трое солдат из взвода охраны школы. Допрашивали их, разумеется, порознь, и все трое показывали одно: утром того дня, когда красные вошли в Косачи во второй половине дня, Кольвейс приказал погрузить в грузовик архив, все двадцать три ящика, посадил четверых солдат, сам сел в кабину, и грузовик, неизвестно куда, укатил. Вернулся он быстро, менее чем через час, Кольвейс приказал солдатам в него погрузиться и прорываться на запад. Они подчинились с превеликой охотой – где-то вдали уже слышалась канонада, по тракту валили отступавшие, от них узнали, что русские совсем близко и нет ничего похожего на оборону. Грузовик наткнулся на советских танкистов, уже закрывших «котел», был короткий бой, погибли все, кроме тех трех, и все четверо ездивших с Кольвейсом – несомненно, прятать архив в заблаговременно присмотренном месте. Кольвейс с Эльзой исчезли бесследно. Из четырех легковушек школы остались только три… Что было дальше, вам лучше знать.
– Они были в форме? – спросил Радаев.
– Когда солдаты уезжали – да, а потом, вполне возможно, уехали в штатском. Я же не знаю, сколько всего у Кольвейса было мундиров и цивильных костюмов, а у Эльзы – гражданской одежды, никто не мог сказать, чего именно недостает. Гильферинг ей несколько раз покупал платья и другую одежду. Кое-что осталось, но что-то она безусловно забрала с собой… по неистребимому женскому инстинкту, я так полагаю. Вы их так и не нашли, мне сказали…
– Никаких следов, – развел руками Радаев. – У вас есть свои соображения на этот счет?
– Я думаю, они укрылись в Косачах. Вряд ди Кольвейс стал бы прятаться по лесам. И его, и Эльзу в Косачах практически никто не знал в лицо, а языком они оба владеют прекрасно, без труда могут прикинуться гражданскими беженцами, их в Косачах еще при мне появилось немало… Более-менее понятно, почему здесь остался Кольвейс – архив. Но вот зачем ему понадобились Гильферинг и Эльза, абсолютно непонятно. И в заключение… Я привез хорошую фотографию Эльзы. Обер-лейтенант Далецки у нас был фанатиком фотодела. В школе за неимением других объектов снимал даже служебных собак. А в Косачах нащелкал уйму старинных зданий. Этой его страстишкой я и воспользовался для пользы дела, частенько просил сфотографировать меня с сослуживцами. Никто ничего не заподозрил, немцы любят фотографии на память. В итоге у меня есть снимки почти всех офицеров, даже Биндера. Кольвейса, разумеется, нет – субординация, сами понимаете, не станешь же предлагать начальнику сняться с тобой на память… Вот, извольте. Я, Эльза и Гильферинг.
Он развязал тесемки тоненькой папочки и подал Радаеву большую фотографию. Тот изучил ее внимательно, но быстро передал мне.
Два обер-лейтенанта в залихватски сбитых на затылок фуражках беззаботно улыбаются в объектив. Справа, конечно, Крамер. Гильферинг повыше его ростом, симпатичный парень, но лицо, можно сказать, обыкновенное. Между ними – девушка в аккуратно подогнанном по фигурке немецком кительке без погон и пилотке без кокарды. Именно так ходили все курсанты. Тоже беззаботно улыбается, демонстрируя великолепные зубы. Гильферинг приобнял ее за плечи… Меня словно током тряхнуло.
Ни малейших сомнений – это была девушка, которую я знал как Оксану Камышевич. Племянница Липиньского… появившаяся у него после бегства немцев. Вот только на снимке волосы у нее светлые, а не черные – но это пустяки, краска для волос известна с незапамятных времен…
Радаев цепко глянул на меня:
– Что такое? Ты будто привидение увидел…
Я вспомнил, что сам он не видел Оксану – мы ее не разрабатывали, вообще ею не занимались, вообще не знали ни о существовании Эльзы, ни о том, что она осталась в Косачах. Самое время помянуть про себя недобрым словом неведомое начальство Крамера – могли бы и отреагировать побыстрее, прислать если не Крамера, то хотя бы эту самую фотографию и сообщить об Эльзе… Ну ладно, никуда она не денется…
– Привидение не привидение, а шапочную знакомую, – сказал я, отложив фотографию.
И кратенько рассказал, что к чему. Радаев, как всегда, остался невозмутимым, а Крамер легонько присвистнул:
– Вот, значит, как…
– Вот именно, – сказал я. – Она преспокойно обитает у нас под носом на соседней улице… точнее, на перпендикулярной, но разница невелика – в двух шагах…
– Значит, она и сейчас в аптеке? – спросил Крамер.
– Наверняка, – ответил я.
Он энергично встал:
– Не возражаете, если я схожу посмотрю?
– Да бога ради, – сказал Радаев. – Вы мне не подчинены, у вас своя служба, у нас своя… Но внутрь заходить, пожалуй, не стоит? Если девица такая шустрая, она вас может узнать и в нынешнем вашем виде. Вам дать провожатого?
– Не стоит, – возразил Крамер, такое впечатление, мысленно нетерпеливо переступавший с ноги на ногу. – Я ведь хорошо знаю Косачи, часто тут бывал. Свернуть направо, пройти до перекрестка, там снова направо на перпендикулярную улицу – и вскорости по левую руку будет аптека. Правильно?
– Правильно, – кивнул Радаев.
– Внутрь заходить не буду. Прекрасно помню: там три окна во всю стену. Одно давно разбито и заделано фанерой, но два других целехонькие… Это единственная в городе аптека, так что ошибки быть не может. Я быстро обернусь…
И он вышел, а мы посмотрели друг на друга – и молчали. Я не знал пока, что тут сказать, и подполковник явно тоже.
– Вот что еще… – сказал наконец Радаев. – Я просто не успел тебе сказать, приехал Крамер, и я решил, что это может подождать… Понимаешь, я тут с утра опять посмотрел посмертное фото «голяка». И подумал, что где-то уже об этом человечке слышал. Именно об этом. В конце концов припомнил: часовой, которому неизвестный сунул самопальный конверт с анонимкой, дал его точный словесный портрет. Парень толковый, хваткий… Я его быстро нашел по телефону, вызвал к себе и показал фотографию. Он ручается, что анонимку ему отдал «голяк». Интересное кино, верно?
Чуть подумав, я сказал:
– Но ведь это нас ни на шаг не приближает к главной цели…
– Зато дает ниточку, – уверенно сказал Радаев. – Послезавтра воскресенье, базарный день, пошлю туда несколько ребят с фотографиями, Петрушу твоего мобилизую, все равно ему делать нечего. Авось да что и получится. Теперь – Эльза… Я верю, что ты не ошибся, но для надежности подождем Крамера…
Ждать пришлось минут десять. Мы сидели, как на иголках, время от времени заговаривали о разных пустяках и всякий раз быстро теряли нить разговора и замолкали. Наконец вошел Крамер, по армейскому обычаю без стука, и я все понял по его лицу – оживленное, глаза сияют прекрасно мне знакомым охотничьим азартом.
– Ну что же, товарищи офицеры… – сказал он на полдороге к своему стулу. – Это Эльза, никаких сомнений. Только волосы перекрасила, заразочка…
Раскрасавица
Эльзу мы взяли легко и спокойно, словно спелую морковку из грядки выдернули. Я встал напротив двери, а остальные привычно рассредоточились по обширной лестничной площадке так, чтобы их нельзя было увидеть сразу из открытой двери. Как и в прошлый раз, я повернул плоскую головку звонка на крупной бронзовой бляхе с красивой старинной гравировкой «ПРОШУ ПОВЕРНУТЬ». В прихожей задребезжало, дверь, не спрашивая «Кто там?», открыла Эльза в том самом платьице с длинными рукавами, привлекшем мое внимание еще в предыдущий сюда визит вежливости – чересчур роскошное для оккупационного времени и явно не советского пошива.
Не теряя время, я схватил ее за обе руки повыше локтей (отметив, что сила в руках у нее есть), притиснул к стене. При таком наряде ей некуда было спрятать пистолет, но теперь, когда я знал, кто она такая, следовало проявить осторожность. Она не сопротивлялась, и в прихожую хлынули остальные всей оравой – Петруша и еще трое наших оперативников, двое из них с пистолетами на изготовку, из той же самой скрупулезной осторожности.
Правда, оружие они тут же убрали в кобуры – никакого сопротивления мы не встретили. Появился Липиньский и уставился на нас, как кролик на удава. Я показал ему, не раскрывая, удостоверение Смерша, а поскольку он вряд ли знал, что такое Смерш, объяснил кратко: военная контрразведка. Фамилию называть не стал – ни ту, под которой в прошлый свой приход фигурировал офицером комендатуры, ни настоящую, честным образом от отца доставшуюся. Писал же премудрый царь Соломон, что во многом знании многие печали (я в свое время прилежно проштудировал Библию – на допрос ко мне попадал самый разный народ, иногда знание Библии оказывается полезным).
Вдумчивый обыск начали с комнаты Эльзы, каковая сидела тут же под присмотром старшего лейтенанта Баканова, которого я заранее предупредил, что это за цветочек, и велел бдить недреманно. Предосторожности оказались излишними: она все это время сидела смирнехонько, как школьница в классе, помалкивала с видом невинным и даже страдальческим – благонравная девочка, крайне удивленная вторжением оравы мужиков с пистолетами. (Липиньского я посадил в его кабинете под охраной Петруши.)
Ну, что сказать… Одежда, найденная в платяном шкафу, явно дореволюционной работы (вся мебель в квартире именно такой и была), сама по себе наталкивала на интересные размышления: два платья, пара юбок и пара блузочек, шелковые чулки, шелковое же нижнее белье, демисезонное пальто, обувь – все немецкого производства, новенькое и явно не самое дешевое. Без сомнения, позаботился ее покойный дружок, прибалтийско-тевтонский жеребец был из тех, кто считает, что свою девушку надо не только раздевать, но и одевать – вообще-то положительное качество для мужика, нужно признать. Там же, в шкафу, обнаружился и кожаный чемодан, с которым она, к бабке не ходи, заявилась к аптекарю. Похоже, в школе она собиралась без особой спешки, хватило времени аккуратно уложить шмотки в чемодан…
В одном из ящиков тумбочки обнаружилось нечто гораздо более интересное, в отличие от одежды, нешуточный компромат. Ухоженный пистолет «вальтер» 7,65 так называемой полицейской модели – обойма в рукоятке, разве что патрона в стволе нет, и еще две запасные обоймы. У меня в сейфе лежал в дополнение к «нагану» такой же – надежная машинка серьезного калибра, удобная для ношения как в кармане, так и в женской немаленькой сумочке (такая, кстати, тоже отыскалась, кожаная, ничуть не похожая на простую торбочку). Название получил не зря – в Германии эту модель использовали в первую очередь полицейские. Идеально подходит для девичьей руки – полегче и поменьше табельного офицерского «вальтера» П-38 и уж тем более «солдатского пистолета» «парабеллума».
Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман…
Больше ничего интересного – и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) – и выглядит довольно новеньким…
Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным – но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки – совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке – стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук.
Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками:
– Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич – фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут…
Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески – живое воплощение скорби вселенской, – но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства…
На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано.
– Разрешите? – спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал.
Явно сделана до революции – внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» – по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, – в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской – буквы большие, угловатые. Женский – буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал.
Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал – это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы.
Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном:
– Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести.
Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками:
– Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться.
Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном:
– Как?! Вы вот так… и уходите?
Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном:
– Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, – и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: – Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею!
Четко козырнул и вышел – из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку…
Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты…
Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею – разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный – создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически, будто Липиньский – немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)…
Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным образом в воеводство по служебным делам. За редчайшими исключениями передвигается по городу давно известными, строго определенными маршрутами – словно те механические фигурки в башенных часах, что каждый час выезжают на радость зевакам. В лесу ни за что не станет прятаться этаким Робинзоном косачинского разлива – совершенно не тот типаж. А если учесть, что он сам, его дом и аптека будут под круглосуточным наблюдением наших оперативников и чекистов – все козыри у нас на руках, а у Липиньского ни единого…
…Когда бравый сержант-конвоир, тот самый, что приводил ко мне Барею, ввел в мой кабинет Эльзу, я показал ей как раз на прикрепленный к полу стул метрах в двух от стола. Там ей, если подумать, было самое место. Сержант вышел, аккуратно притворив за собой высокую дверь, Эльза – будем впредь так ее именовать – вновь уселась чинно, как школьница в классе. Как и в прошлый раз, на ее очаровательном личике читались лишь легонькое удивление и некоторое страдание – маленькая беззащитная девочка, которую злые дядьки поймали на лесной дорожке, когда на манер Красной Шапочки несла пирожки любимой бабушке, и запихали в пыльный мешок… Ну да, немцы ее неплохо обучали, в том числе и методике поведения на допросах…
Я внимательно посмотрел на нее. Было в ней нечто неправильное. На вид примерная старшеклассница, невиннейшее создание, очень может быть еще ни разу не целовалась с мальчиками. Трудновато было представить ее в тире с пистолетом в руке, а то и с двумя, на табуретке, которую вот-вот вышибет из-под нее сапогом в самую неожиданную сторону Гильферинг. Или в постели с означенным Гильферингом. И вовсе уж трудно – в полицейском застенке, всаживающей пулю в того подпольщика, а потом преспокойно спросившую, нет ли еще красных, которых можно застрелить.
Что ж, внешность обманчива. Шпионы, как правило, ничуть не похожи на тех неприглядных типов с бегающими глазками, что порой до войны показывали в кино. Будь они такими, насколько легче было бы работать!
– Ну что же, Оксана Рыгоровна… – сказал я. – Вас ведь именно так зовут?
– Вы же мой документ видели, – ответила она без промедления и послала мне кокетливый взгляд взрослой женщины, не вязавшийся с обликом примерной школьницы. – Оксаной крестили…
– В православии или в католичестве?
Мы знали – давно занимались разведшколами абвера. Человека ставят на табуретку напротив трех мишеней, когда с одним пистолетом, когда с двумя. Инструктор по стрелковому делу неожиданно опрокидывает табурет ударом сапога – неизвестно заранее, в каком направлении. Задача – в падении поразить все три мишени. Забава не для растяп.
– Извелась от нетерпения, бедняжка, – фыркнул Крамер. – Не могла дождаться, когда закончит учебу и ее перебросят за линию фронта. Не дождалась, стервочка… Теперь – о явных странностях последних недель существования школы. Но сначала… Вы ведь знаете, что случилось с абвером в июле сего года?
Разумеется, мы знали – была подробная сводка. После провала покушения на Гитлера и самого военного заговора (по тевтонской любви к красивым названиям поименованного операцией «Валькирия») абвер основательно прищемили. Его главу адмирала Канариса закатали в концлагерь как английского шпиона. Неизвестно, были ли эти обвинения обоснованными, но к заговору он был безусловно причастен. Сам абвер забрали у вермахта и подчинили РСХА, Главному управлению имперской безопасности, конкретнее, СД, то есть Гиммлеру. Абверовцы вмиг превратились из гордых рыцарей в этаких кнехтов Гиммлера, людей второго сорта. Кое-кого и арестовали в рамках разгрома «Валькирии».
Крамер продолжал:
– Ну, тогда знаете, что СД ужесточила наблюдение за бывшим абвером. Мне пришлось в этом убедиться на собственном примере. – Он улыбнулся весело, по-мальчишески озорно. – Перед вами, товарищи, – самый натуральный стукач СД в славных рядах витязей абвера. У меня и раньше были сильные подозрения, что гауптман Биндер работает на СД, а потом они подтвердились. Биндер поговорил со мной с глазу на глаз, раскрыл карты и стал вербовать в информаторы СД. Я на вербовку пошел моментально, не испытывая, как вы понимаете, ни малейших душевных терзаний, наоборот, мое положение только упрочилось. Биндер усиленно копал под Кольвейса, хотел его спихнуть и занять его место. Ему это так и не удалось. С одной стороны, все знали, что Кольвейс ходит в любимчиках Канариса, с другой – все знали, что в любимчики он попал как один из разработчиков плана «Юнгевальд», от которого СД вовсе не собиралась отказываться. И все равно положение Кольвейса пошатнулось, так что Биндер до последнего не терял надежды…
Сугубый профессионал, оценил я. Мы узнали кое-что новое о взаимоотношениях внутри разведшколы, но ничегошеньки о жизни самого Крамера. Понятно, почему он охотно пошел на вербовку: если бы начальником школы стал Биндер, положение Крамера только упрочилось бы.
– Теперь о главном, – продолжал Крамер. – Вы наверняка знаете, что «преподавательский состав» и курсантов эвакуировали за шестнадцать дней до того, как Косачи были оставлены? Исключительно из-за того, что школа оказалась в опасной близости от линии фронта. Знаете? Отлично. А подробности знаете? Нет? Ну что же, мое начальство правильно поступило, когда направило меня к вам, чтобы я эти подробности рассказал… Так вот, в школе, кроме Кольвейса, остались Гильферинг и Эльза. Со мной все понятно: меня под благовидным предлогом оставил Биндер, чтобы я для пущей надежности присмотрел за архивом. Почему вопреки недвусмысленному приказу об эвакуации остались те двое, так и непонятно. Санкцию на это мог дать только Кольвейс. Немецкий офицер не нарушит приказ без серьезнейших причин. У Кольвейса они безусловно имелись, но, как я тогда и мы все потом ни ломали головы, не смогли доискаться. Прямых вопросов я ему, понятно, задавать не мог… Случилось так, что мы с Гильферингом за день до оставления Косачей попали на машине под бомбежку на большом Косачинском тракте. Сами Косачи не бомбили, а вот тракт, по которому сплошным потоком шли отступавшие части, накрывали регулярно. Вот и тогда внезапно из-за горизонта вывалились штурмовики, пошли на бреющем… Мы с Гильферингом залегли на обочине, метрах в десяти друг от друга. Его и еще нескольких накрыло то ли снарядами, то ли бомбами. Мне повезло больше – подняло взрывной волной и шваркнуло о дерево. Обошлось без переломов, разве что были три сильных ушиба, остались здоровенные синяки и кровоподтеки. Но поскольку я приложился и головой, врачи подступили так, как всегда поступают при подозрении на сотрясение мозга – положили на койку и велели не вставать даже по нужде, просить судно. Я в тот же день отправил весточку моему постоянному связному. А на другой день в Косачах появились советские солдаты. Это было не отступление, а бегство, и госпиталь со всеми ранеными просто бросили. Связной быстренько сообщил кому следует, и меня забрали. Никакого сотрясения мозга не оказалось, и я с остальными поехал в школу. Школа стояла пустехонькая, только некормленые караульные овчарки скулили. В течение следующей недели кое-что прояснилось… и запуталось. Среди пленных отыскались трое солдат из взвода охраны школы. Допрашивали их, разумеется, порознь, и все трое показывали одно: утром того дня, когда красные вошли в Косачи во второй половине дня, Кольвейс приказал погрузить в грузовик архив, все двадцать три ящика, посадил четверых солдат, сам сел в кабину, и грузовик, неизвестно куда, укатил. Вернулся он быстро, менее чем через час, Кольвейс приказал солдатам в него погрузиться и прорываться на запад. Они подчинились с превеликой охотой – где-то вдали уже слышалась канонада, по тракту валили отступавшие, от них узнали, что русские совсем близко и нет ничего похожего на оборону. Грузовик наткнулся на советских танкистов, уже закрывших «котел», был короткий бой, погибли все, кроме тех трех, и все четверо ездивших с Кольвейсом – несомненно, прятать архив в заблаговременно присмотренном месте. Кольвейс с Эльзой исчезли бесследно. Из четырех легковушек школы остались только три… Что было дальше, вам лучше знать.
– Они были в форме? – спросил Радаев.
– Когда солдаты уезжали – да, а потом, вполне возможно, уехали в штатском. Я же не знаю, сколько всего у Кольвейса было мундиров и цивильных костюмов, а у Эльзы – гражданской одежды, никто не мог сказать, чего именно недостает. Гильферинг ей несколько раз покупал платья и другую одежду. Кое-что осталось, но что-то она безусловно забрала с собой… по неистребимому женскому инстинкту, я так полагаю. Вы их так и не нашли, мне сказали…
– Никаких следов, – развел руками Радаев. – У вас есть свои соображения на этот счет?
– Я думаю, они укрылись в Косачах. Вряд ди Кольвейс стал бы прятаться по лесам. И его, и Эльзу в Косачах практически никто не знал в лицо, а языком они оба владеют прекрасно, без труда могут прикинуться гражданскими беженцами, их в Косачах еще при мне появилось немало… Более-менее понятно, почему здесь остался Кольвейс – архив. Но вот зачем ему понадобились Гильферинг и Эльза, абсолютно непонятно. И в заключение… Я привез хорошую фотографию Эльзы. Обер-лейтенант Далецки у нас был фанатиком фотодела. В школе за неимением других объектов снимал даже служебных собак. А в Косачах нащелкал уйму старинных зданий. Этой его страстишкой я и воспользовался для пользы дела, частенько просил сфотографировать меня с сослуживцами. Никто ничего не заподозрил, немцы любят фотографии на память. В итоге у меня есть снимки почти всех офицеров, даже Биндера. Кольвейса, разумеется, нет – субординация, сами понимаете, не станешь же предлагать начальнику сняться с тобой на память… Вот, извольте. Я, Эльза и Гильферинг.
Он развязал тесемки тоненькой папочки и подал Радаеву большую фотографию. Тот изучил ее внимательно, но быстро передал мне.
Два обер-лейтенанта в залихватски сбитых на затылок фуражках беззаботно улыбаются в объектив. Справа, конечно, Крамер. Гильферинг повыше его ростом, симпатичный парень, но лицо, можно сказать, обыкновенное. Между ними – девушка в аккуратно подогнанном по фигурке немецком кительке без погон и пилотке без кокарды. Именно так ходили все курсанты. Тоже беззаботно улыбается, демонстрируя великолепные зубы. Гильферинг приобнял ее за плечи… Меня словно током тряхнуло.
Ни малейших сомнений – это была девушка, которую я знал как Оксану Камышевич. Племянница Липиньского… появившаяся у него после бегства немцев. Вот только на снимке волосы у нее светлые, а не черные – но это пустяки, краска для волос известна с незапамятных времен…
Радаев цепко глянул на меня:
– Что такое? Ты будто привидение увидел…
Я вспомнил, что сам он не видел Оксану – мы ее не разрабатывали, вообще ею не занимались, вообще не знали ни о существовании Эльзы, ни о том, что она осталась в Косачах. Самое время помянуть про себя недобрым словом неведомое начальство Крамера – могли бы и отреагировать побыстрее, прислать если не Крамера, то хотя бы эту самую фотографию и сообщить об Эльзе… Ну ладно, никуда она не денется…
– Привидение не привидение, а шапочную знакомую, – сказал я, отложив фотографию.
И кратенько рассказал, что к чему. Радаев, как всегда, остался невозмутимым, а Крамер легонько присвистнул:
– Вот, значит, как…
– Вот именно, – сказал я. – Она преспокойно обитает у нас под носом на соседней улице… точнее, на перпендикулярной, но разница невелика – в двух шагах…
– Значит, она и сейчас в аптеке? – спросил Крамер.
– Наверняка, – ответил я.
Он энергично встал:
– Не возражаете, если я схожу посмотрю?
– Да бога ради, – сказал Радаев. – Вы мне не подчинены, у вас своя служба, у нас своя… Но внутрь заходить, пожалуй, не стоит? Если девица такая шустрая, она вас может узнать и в нынешнем вашем виде. Вам дать провожатого?
– Не стоит, – возразил Крамер, такое впечатление, мысленно нетерпеливо переступавший с ноги на ногу. – Я ведь хорошо знаю Косачи, часто тут бывал. Свернуть направо, пройти до перекрестка, там снова направо на перпендикулярную улицу – и вскорости по левую руку будет аптека. Правильно?
– Правильно, – кивнул Радаев.
– Внутрь заходить не буду. Прекрасно помню: там три окна во всю стену. Одно давно разбито и заделано фанерой, но два других целехонькие… Это единственная в городе аптека, так что ошибки быть не может. Я быстро обернусь…
И он вышел, а мы посмотрели друг на друга – и молчали. Я не знал пока, что тут сказать, и подполковник явно тоже.
– Вот что еще… – сказал наконец Радаев. – Я просто не успел тебе сказать, приехал Крамер, и я решил, что это может подождать… Понимаешь, я тут с утра опять посмотрел посмертное фото «голяка». И подумал, что где-то уже об этом человечке слышал. Именно об этом. В конце концов припомнил: часовой, которому неизвестный сунул самопальный конверт с анонимкой, дал его точный словесный портрет. Парень толковый, хваткий… Я его быстро нашел по телефону, вызвал к себе и показал фотографию. Он ручается, что анонимку ему отдал «голяк». Интересное кино, верно?
Чуть подумав, я сказал:
– Но ведь это нас ни на шаг не приближает к главной цели…
– Зато дает ниточку, – уверенно сказал Радаев. – Послезавтра воскресенье, базарный день, пошлю туда несколько ребят с фотографиями, Петрушу твоего мобилизую, все равно ему делать нечего. Авось да что и получится. Теперь – Эльза… Я верю, что ты не ошибся, но для надежности подождем Крамера…
Ждать пришлось минут десять. Мы сидели, как на иголках, время от времени заговаривали о разных пустяках и всякий раз быстро теряли нить разговора и замолкали. Наконец вошел Крамер, по армейскому обычаю без стука, и я все понял по его лицу – оживленное, глаза сияют прекрасно мне знакомым охотничьим азартом.
– Ну что же, товарищи офицеры… – сказал он на полдороге к своему стулу. – Это Эльза, никаких сомнений. Только волосы перекрасила, заразочка…
Раскрасавица
Эльзу мы взяли легко и спокойно, словно спелую морковку из грядки выдернули. Я встал напротив двери, а остальные привычно рассредоточились по обширной лестничной площадке так, чтобы их нельзя было увидеть сразу из открытой двери. Как и в прошлый раз, я повернул плоскую головку звонка на крупной бронзовой бляхе с красивой старинной гравировкой «ПРОШУ ПОВЕРНУТЬ». В прихожей задребезжало, дверь, не спрашивая «Кто там?», открыла Эльза в том самом платьице с длинными рукавами, привлекшем мое внимание еще в предыдущий сюда визит вежливости – чересчур роскошное для оккупационного времени и явно не советского пошива.
Не теряя время, я схватил ее за обе руки повыше локтей (отметив, что сила в руках у нее есть), притиснул к стене. При таком наряде ей некуда было спрятать пистолет, но теперь, когда я знал, кто она такая, следовало проявить осторожность. Она не сопротивлялась, и в прихожую хлынули остальные всей оравой – Петруша и еще трое наших оперативников, двое из них с пистолетами на изготовку, из той же самой скрупулезной осторожности.
Правда, оружие они тут же убрали в кобуры – никакого сопротивления мы не встретили. Появился Липиньский и уставился на нас, как кролик на удава. Я показал ему, не раскрывая, удостоверение Смерша, а поскольку он вряд ли знал, что такое Смерш, объяснил кратко: военная контрразведка. Фамилию называть не стал – ни ту, под которой в прошлый свой приход фигурировал офицером комендатуры, ни настоящую, честным образом от отца доставшуюся. Писал же премудрый царь Соломон, что во многом знании многие печали (я в свое время прилежно проштудировал Библию – на допрос ко мне попадал самый разный народ, иногда знание Библии оказывается полезным).
Вдумчивый обыск начали с комнаты Эльзы, каковая сидела тут же под присмотром старшего лейтенанта Баканова, которого я заранее предупредил, что это за цветочек, и велел бдить недреманно. Предосторожности оказались излишними: она все это время сидела смирнехонько, как школьница в классе, помалкивала с видом невинным и даже страдальческим – благонравная девочка, крайне удивленная вторжением оравы мужиков с пистолетами. (Липиньского я посадил в его кабинете под охраной Петруши.)
Ну, что сказать… Одежда, найденная в платяном шкафу, явно дореволюционной работы (вся мебель в квартире именно такой и была), сама по себе наталкивала на интересные размышления: два платья, пара юбок и пара блузочек, шелковые чулки, шелковое же нижнее белье, демисезонное пальто, обувь – все немецкого производства, новенькое и явно не самое дешевое. Без сомнения, позаботился ее покойный дружок, прибалтийско-тевтонский жеребец был из тех, кто считает, что свою девушку надо не только раздевать, но и одевать – вообще-то положительное качество для мужика, нужно признать. Там же, в шкафу, обнаружился и кожаный чемодан, с которым она, к бабке не ходи, заявилась к аптекарю. Похоже, в школе она собиралась без особой спешки, хватило времени аккуратно уложить шмотки в чемодан…
В одном из ящиков тумбочки обнаружилось нечто гораздо более интересное, в отличие от одежды, нешуточный компромат. Ухоженный пистолет «вальтер» 7,65 так называемой полицейской модели – обойма в рукоятке, разве что патрона в стволе нет, и еще две запасные обоймы. У меня в сейфе лежал в дополнение к «нагану» такой же – надежная машинка серьезного калибра, удобная для ношения как в кармане, так и в женской немаленькой сумочке (такая, кстати, тоже отыскалась, кожаная, ничуть не похожая на простую торбочку). Название получил не зря – в Германии эту модель использовали в первую очередь полицейские. Идеально подходит для девичьей руки – полегче и поменьше табельного офицерского «вальтера» П-38 и уж тем более «солдатского пистолета» «парабеллума».
Старший лейтенант Быстров, не новичок в нашем веселом ремесле, уложил его в бумажный пакет по всем правилам: взяв пальцем за скобу спускового крючка, чтобы сохранить отпечатки пальцев. Эльза и на пистолет никак не отреагировала, смотрела невозмутимо, словно у нее нашли дамский гребень. В той же тумбочке отыскались украшения: небольшие золотые сережки без камней, серебряный браслет, такая же брошь. Положительно, баловал ее любовничек, веришь, что там и в самом деле был роман…
Больше ничего интересного – и никаких тайников. Остальные четыре комнаты, кухня и кладовушка никакого полезного улова не принесли. Разве что в столе в кабинете хозяина отыскался немецкий документ, выдававшийся жителям оккупированных территорий. В обиходе его называли «аусвайсом», но официальное название «кеннкарта». Как обычно, без фотографии, выписан на имя Оксаны Камышевич (год рождения проставлен реальный) – и выглядит довольно новеньким…
Когда с обыском было покончено, я пошел в кабинет. Служитель Гиппократа сидел за столом с видом крайне удрученным – но вот удивленным не выглядел ничуть. В отличие от Бареи, лицом он владел плохо, все эмоции отражались на физиономии. Этакий интеллигент дореволюционной выделки – совершенно седой, чеховская бородка клинышком, пенсне на черном крученом шнурке – стекла, сразу видно, не простые, он должен быть близорук.
Усевшись напротив него в массивное старомодное кресло, я развел руками:
– Вот такие дела, пан Липиньский. Интересная у вас племянница, мы у нее серьезный пистолетик нашли… Придется арестовать паненку, тем более что о ней любопытные вещи рассказывают, и, что характерно, на злобную клевету это никак не похоже. И документик на имя Оксаны Камышевич – фальшак. На самом деле ее совсем по-другому зовут…
Он воззрился на меня вовсе уж страдальчески – живое воплощение скорби вселенской, – но, что крайне интересно, без удивления. Создается впечатление, что он распрекрасно знал: никакая она не Оксана Камышевич. К тому же мы выяснили совершенно точно: не было у него племянниц, ни родных, ни двоюродных, ни более отдаленной степени родства…
На столе у него стояла большая фотография в аккуратной бронзовой рамочке, и на обратной стороне было что-то написано.
– Разрешите? – спросил я и, не дожидаясь позволения, взял фотографию. При исполнении служебных обязанностей я частенько бывал законченным хамом и правил приличия не соблюдал.
Явно сделана до революции – внизу золотом вытиснено: «Фотография Шнейдермана, Косачи, Губернаторская, 14» – по старой орфографии. Да и девушка, очень красивая, запечатленная стоящей во весь рост, – в платье дореволюционной моды. На обратной стороне прямо-таки каллиграфическая надпись «Милому Влодеку от Стефы в память о незабываемом Рождестве». Даты нет. Надпись сделана классическим «женским» почерком. Дело в том, что до революции в гимназиях мальчиков и девочек учили писать двумя разными почерками. Мужской – буквы большие, угловатые. Женский – буквы поменьше, округлые. Человеку понимающему хватало одного взгляда, чтобы определить, кто именно писал.
Что же, это и есть та самая красавица, из-за которой наш фармацевт остался вечным холостяком? Но я промолчал – это не имело никакого отношения к делу, на языке у меня вертелись более важные, интересные, деловые вопросы.
Вот только для них, по предварительному раскладу, еще не настало время. И потому я, поставив фотографию на прежнее место, сказал Петруше самым что ни на есть официальным тоном:
– Ступайте, старший лейтенант. Все свободны, включая вас. Девушку можно увести.
Он козырнул и вышел. Встал и я, из чистого пижонства прищелкнул каблуками:
– Ну что же, пан Липиньский, не смею вас более задерживать. Разрешите откланяться.
Чуть помедлил у стола. Как я и предвидел, на лице у него нарисовалось вовсе уж несказанное удивление, и у него вырвалось чуть ли не с горестным стоном:
– Как?! Вы вот так… и уходите?
Хотелось ухмыльнуться, но я без труда сдержался, сказал едва ли не светским тоном:
– Ну, разумеется. Делать мне здесь больше совершенно нечего. К вам персонально никаких претензий нет, решительно не вижу, чем вы провинились перед советской властью, – и закончил уже не так светски, холодно, с оттенком легонькой угрозы: – Подумайте как следует о сложностях жизни, об этой милой девушке, которая вовсе не Оксана Камышевич, обо всем остальном. Вдруг да додумаетесь до чего-то полезного в первую очередь вам. Мы еще, несомненно, увидимся. Честь имею!
Четко козырнул и вышел – из кабинета, из квартиры. Неторопливо спускаясь по лестнице, где уже не было посторонних глаз, смог себе позволить широкую ухмылку…
Все было просчитано заранее и одобрено подполковником Радаевым. Естественно, он был удивлен до крайности: даже не особенно умный человек должен был догадываться, что его если и не повлекут в мрачное узилище, то уж непременно зададут много неприятных вопросов. Размечтался… Мы выбрали совершенно другую тактику, применявшуюся не впервые и порой дававшую полезные результаты…
Пусть погуляет на свободе два-три дня, терзаясь неизвестностью. Иногда неизвестность хуже самых жутких угроз. Это Эльзу следует допросить немедленно, а фармацевта стоит помариновать, как совсем недавно Барею – разве что, в отличие от Бареи, не на нарах под замком. Интеллигент, особенно старорежимный – создание нервное и впечатлительное, с богатой фантазией. Пусть придет в совершеннейший душевный раздрызг, будет как нельзя лучше годен к употреблению. Если нам вовсе уж фантастически свезет и он знает, где укрылся Кольвейс, а о конспирации не имеет ни малейшего представления, это вам не Барея, то он к Кольвейсу и бросится жаловаться на жизнь. Без Кольвейса, режьте мне голову, тут не обошлось. Прикажете верить, что наша бегляночка, оказавшись с чемоданом в Косачах, зашла в первый попавшийся дом (или в аптеку) и попросила приюта? И Липиньский, голубиная душа, приютил благородно юную незнакомку? Вздор! Вариантов тут только два: либо она знала Липиньского и раньше (что крайне сомнительно, просто нереально), либо Липиньский и Кольвейс как раз и были знакомы раньше (что вовсе не означает автоматически, будто Липиньский – немецкий агент, в жизни случаются самые причудливые коллизии)…
Как бы там ни было, в бега он не пустится. Не тот типаж. Домосед, анахорет, из Косачей выбирался крайне редко, главным образом в воеводство по служебным делам. За редчайшими исключениями передвигается по городу давно известными, строго определенными маршрутами – словно те механические фигурки в башенных часах, что каждый час выезжают на радость зевакам. В лесу ни за что не станет прятаться этаким Робинзоном косачинского разлива – совершенно не тот типаж. А если учесть, что он сам, его дом и аптека будут под круглосуточным наблюдением наших оперативников и чекистов – все козыри у нас на руках, а у Липиньского ни единого…
…Когда бравый сержант-конвоир, тот самый, что приводил ко мне Барею, ввел в мой кабинет Эльзу, я показал ей как раз на прикрепленный к полу стул метрах в двух от стола. Там ей, если подумать, было самое место. Сержант вышел, аккуратно притворив за собой высокую дверь, Эльза – будем впредь так ее именовать – вновь уселась чинно, как школьница в классе. Как и в прошлый раз, на ее очаровательном личике читались лишь легонькое удивление и некоторое страдание – маленькая беззащитная девочка, которую злые дядьки поймали на лесной дорожке, когда на манер Красной Шапочки несла пирожки любимой бабушке, и запихали в пыльный мешок… Ну да, немцы ее неплохо обучали, в том числе и методике поведения на допросах…
Я внимательно посмотрел на нее. Было в ней нечто неправильное. На вид примерная старшеклассница, невиннейшее создание, очень может быть еще ни разу не целовалась с мальчиками. Трудновато было представить ее в тире с пистолетом в руке, а то и с двумя, на табуретке, которую вот-вот вышибет из-под нее сапогом в самую неожиданную сторону Гильферинг. Или в постели с означенным Гильферингом. И вовсе уж трудно – в полицейском застенке, всаживающей пулю в того подпольщика, а потом преспокойно спросившую, нет ли еще красных, которых можно застрелить.
Что ж, внешность обманчива. Шпионы, как правило, ничуть не похожи на тех неприглядных типов с бегающими глазками, что порой до войны показывали в кино. Будь они такими, насколько легче было бы работать!
– Ну что же, Оксана Рыгоровна… – сказал я. – Вас ведь именно так зовут?
– Вы же мой документ видели, – ответила она без промедления и послала мне кокетливый взгляд взрослой женщины, не вязавшийся с обликом примерной школьницы. – Оксаной крестили…
– В православии или в католичестве?