Пластырь для души

Следующее, что я помню, – сижу полуголая, следы запеченной крови с грязью, не понимаю, кто я и где. Рядом лежит тело, не знаю, мертв ли он. Ночь, туман, холодно. Холод пробирает до костей. Хоть уже конец апреля, но ночи холодные.

Рядом мертвый немец – я проверила. Стащила с него одежду, нашла его ружье и рюкзак, а потом пошла в лес. Сколько я по нему ходила, пока не встретила наших партизан, не помню. Они чудом меня не убили. Я пошла искать папу. Он был где-то там, и он единственный, кто у меня остался. А еще я просто не знала, что делать и куда идти.

Партизаны ходили по линии фронта, выполняя задания командующего. Взяв в руки винтовку первый раз, метко попала по банке. Командир отряда – Василий Петрович, или дядя Вася, как его все называли, не понял, что я уже умею стрелять. Он подумал, что это чудо, и учил меня правильно держать оружие, задерживать дыхание и становиться с винтовкой одним целым.

Я научилась у него пить спирт и жить в лесу, стрелять я умела и раньше, но не стала этого рассказывать. Я вообще стала неразговорчивой. Каждую ночь я видела кошмары, поэтому мне легко было не спать на задании. Я лежала на точке, и мне было хорошо. Я точно знала, что сегодня я не услышу крик матери и не увижу улыбку своего насильника. Там же я познакомилась с Машей, моей первой и единственной подругой.

Машка была медсестрой, латала своей швейной иглой любые раны на раз. Когда я появилась, она пристальным взглядом посмотрела на меня и сказала: «А ну-ка пошли со мной». А потом налила тазик с теплой водой и дала мне свою чистую одежду, оставив одну.

Мы быстро подружились, я прожила с ними до конца лета.

А потом, когда я вынуждена была уйти, я очень скучала по Машке.

Как говорил дядя Вася, у меня врожденная меткость и очень тонкий слух. Когда мы пошли на мое первое задание, он был впечатлен. Нужно было выбрать место у дороги так, чтоб, когда по ней поедет машина с немецким генералом, убить водителя, но оставить в живых такого нужного языка.

Меня взяли на задание, потому что последний снайпер отряда был месяц как убит. Просто больше не было вариантов, кроме меня, я этого не знала и радовалась оказанному доверию. Я очень хотела убивать.

Мы вышли затемно и часа три шли по лесу, пока рассветало.

От дороги до края леса было метров пятьдесят. Я залезла на дерево, не очень высоко. Стоя на самой нижней ветке, метра полтора от земли, прижимаюсь к стволу дерева и кладу винтовку на ветку. Смотрю в прицел винтовки и понимаю, что моя позиция идеальная. Остается только ждать. Вижу дядю Васю, который спрятался в траве у дороги.

Сначала проехал грузовик с четырьмя немцами в кузове. Потом два немца на мотоцикле с коляской, я могла убить их всех, но мне велено ждать более серьезную рыбу. Почему я была уверена, что попаду в движущуюся мишень с пятидесяти метров? Да потому, что меня учил папа. Спасибо тебе, папуля. Как жаль, что я не нашла тебя.

Тогда я еще не умела понимать время и замирать на сутки. Мои руки затекли, ноги устали, шевелиться было нельзя, по дороге ездили не просто так. Бабочка села на прицел винтовки, начало лета, все цветет. Послышались слабые звуки приближающегося мотора. Еще секунда, и я различаю еле слышный звук клацающих шин и понимаю, что это она – машина, которую я жду.

Как только машина выезжает на поле, я нахожу в прицел лобовое стекло, машина еще слишком далеко. Я вижу водителя и того, кто сидит сзади. Сейчас машина поедет мимо меня, я в боковое стекло водителя вижу цель. Еще мгновение, я задерживаю дыхание и стреляю. Бабочка взлетает со ствола винтовки, а машина теряет управление и съезжает с дороги. Что происходит дальше, я не вижу, моя задача выполнена, дальше мне показано максимально быстро слезать и двигать к своим заданным маршрутом.

Как точен был мой выстрел, я узнала вечером, когда дядя Вася вернулся с пленным генералом. Он поздравит с моим первым убитым немцем. Мне нальют 50 грамм водки и дадут выпить за мой успех. Только я знаю, что это не первый мой немец, а вот рюмка водки – да, первая.

За те четыре месяца, что я прожила под началом дяди Васи, я убила тридцать немцев. Большую часть времени после того первого раза я проводила на заданиях. Не помню, чем были наполнены мои дни. Лето, и я учусь убивать быстро и беззвучно.

А еще Машка, которая все время что-то рассказывает, говорит, что все в отряде в меня влюблены, но я этого не вижу: ненависть, мной движет ненависть и боль.

27.12.1949

Сегодня доктор расспрашивал меня, что я умею делать и где училась. После войны я два года работала на станции скорой помощи. Вернувшись из Берлина, я попала в полуразрушенный Ленинград. Я не знала, что мне делать и куда идти. В девятнадцать лет я умела только убивать. Я делала это мастерски. В моей сумке с десяток медалей, комплект одежды и кусок мыла. Моя винтовка тоже со мной, на плече. Я стою на перроне Московского вокзала, мне совершенно некуда идти. Паша остался в Берлине, он там еще нужен, а я из первых, кто возвращается домой. Знаю, что мне нужно его отпустить, дальше нам не по пути.

Май сорок пятого, каждый поезд встречает толпа женщин с цветами. Они ждут своих мужчин домой. Меня никто не ждет. Маленькая девочка сует мне в руки гвоздики, обнимает меня за ноги и говорит: «Надеюсь, мой папа тоже вернется».

На самом деле я знаю, зачем вернулась в Ленинград. Выхожу на Невский проспект, ноги сами несут меня туда. На улице полно народу, все смеются, радость читается на встречающихся лицах. Война кончилась, мы живые. Они еще не подозревают, что дальше тоже непросто, но ликуют от долгожданной победы. Я сворачиваю на Фонтанку и дальше иду по набережной. Есть дома, которые совсем не тронули вражеские бомбежки, а какие-то разрушены до основания. Но большинство таких, которые стоят, но окна выбиты, кусок крыши разрушен или зияет дыра там, где должен быть вход.

Я как в тумане иду и думаю: путь он стоит, путь только он стоит.

Уже издалека вижу силуэт знакомого дома. Когда Надя привела меня к себе первый раз, я была поражена его мрачность. Таких домов я никогда раньше не видела. Огромные потолки, камин в голубых изразцах, подоконники в кафеле. Эта комната когда-то была графской гостиной, а сейчас лишь часть коммунальной квартиры. Надежда жила одна в этом полуразрушенном доме. Две парадные, вход со двора, четвертый этаж. Это все, что я помню; кажется, он был красного цвета. Холод и пронизывающий ветер с Фонтанки, эту комнату невозможно было согреть.

Я подхожу ближе и понимаю, что вместо дома лишь груда камней. Два соседних по краям тоже в руинах. Пытаюсь найти вход, люди наверняка тут жили. Подворотня завалена кусками кирпича, ателье и магазин по обе стороны – две огромные дыры с рваными краями.

В тот день я облазила те развалины вдоль и поперек, я кричала, звала, плакала до тех пор, пока какая-то старая женщина не нашла меня сидящей на камнях. Она сказала, что пережила блокаду на соседней улице, весной сорок третьего был сильный артобстрел, этот квартал бомбили три часа, а потом все горело. Она не знала Надю, но сказала, что в тот день весь квартал стерло с лица земли, и почти все ее соседи оказались мертвы.

Пока я на самом дне отчаяния, в мозгу всплыла мысль: Надя работала медсестрой на станции скорой помощи, там точно знают, что с ней стало. Привычным маршрутом я двинула на Малую Садовую. Я работала там санитаркой три месяца, Надя брала меня с собой, чтоб хоть как-то отвлечь. Она говорила, что работа лучший лекарь. Когда ты можешь кому-то помочь – это ты прежде всего помогаешь самому себе.

Я не знаю, что случилось с ее семьей; когда мы встретились, она уже жила одна. Я мало говорила сама и не интересовалась ее судьбой – своего горя мне хватало с лихвой.

В стационаре центрального отделения скорой помощи я бинтовала переломы, чистила гнойники и зашивала мелкие раны. Никто меня этому не учил, я смотрела, как это делают другие, и повторяла как могла. Других вариантов попросту не было, и люди с болью были рады любой помощи. А Надя там была легендой, ее бесстрашие, мужество и искреннее желание всем помочь восхищали. Маленькая, худенькая, она могла тащить раненого человека вдвое больше нее. Откуда в ней было столько сил? Я даже не знаю, сколько ей было лет, вполне могло быть от двадцати до сорока.

Здание стационара пострадало от бомбежек не сильно; хоть вся его жизнь была организована усилиями главврача в подвале, сейчас было видно, что внутри идет прием.

Я нашла главврача. Я ждала его у кабинета два часа. Он пришел после операции, и я смогла задать ему свой вопрос. Где Надя? Он вспомнил меня и, конечно же, помнил Надю. Его ответ не добавил ясности. Она пропала где-то в начале января сорок третьего. Не сразу заметили, что она уже несколько дней не приходит на работу. В реалиях блокадного Ленинграда это никого не удивило. Он сам ходил к ней домой, но там ее не было. Главврач решил, что ее убило при обстреле на улице. Если бы Надя была жива, она бы пришла на станцию спасать тех, кому повезло меньше. Смысл ее жизни был в помощи другим. Она считала своей миссией, своей судьбой и долгом быть там, где она нужна другим.

Я ухватилась за мысль, что, если Надя жива, она появится именно здесь, и попросила взять меня на работу санитаркой. Вдруг она жива, вдруг сумела уехать из Ленинграда в эвакуацию. Если главврач думал, что работа для нее все, то я точно знала, ради чего она могла захотеть уехать, точнее ради кого.

Два года я работала в стационаре скорой помощи, жила там же в подвале какое-то время, потом, усилиями главврача, мне дали комнату в коммуналке на Лиговке. Тогда это было нормально, разрушенный город с трудом оживал после войны. Я жила надеждой, которая только крепла с каждым днем. Там я научилась азам медицинского дела, мне нравилось.

Примерно через год появился Паша. Он вернулся и стал искать меня. В первый раз он пришел, чтоб узнать, как я живу. А потом стал приходить каждую неделю. Наш полевой роман продолжился с новой силой. Теперь это было по-другому. Мы любили друг друга с новой силой, и пусть я понимала, что мне не на что рассчитывать, я была счастлива. Любовь наполняла мою жизнь смыслом и сглаживала тяжелые послевоенные будни. В те дни я верила, что все самое страшное в моей жизни уже позади. Как же я ошибалась.

28.12.1949

Скоро Новый год. Мы готовимся к нему.

Что я знаю про праздники? Мама умела создавать настроение, в детстве я с нетерпением ждала подарков и шумных гуляний всей деревней. У церкви наряжали большую живую ель; как будто сама природа задумала ее для этого, она росла по центру площади. Все радости остались там, в детстве. А сейчас я ненавижу Новый год. Каждый раз к концу декабря я опять вспоминаю тот год. Вспоминаю свою ошибку: как я могла его оставить?

Я не сразу поняла, что беременна. Точнее, я не поняла вовсе, это все Маша. Мы купались, и она долго и пристально смотрела на меня. А потом подошла, взяла мою руку и положила на мокрый живот. «Ты не чувствуешь, как он шевелится?» На ее лице было искреннее удивление.


Это знание ошарашило меня, я не знала, что с этим делать. Мой живот только начинал расти, я не придавала этому значения, а отсутствие менструации было вообще обычным делом на войне. Стыд и позор я ощутила изо всех сил.

Я не могла даже Маше рассказать, как так получилось, но она сама все поняла, когда я только появилась. И сейчас, глядя в ее глаза, я видела в них сострадание и жалость. В лесу, на войне, с ребенком? Я не стала с ней разговаривать, отдернула руку и пошла в сторону.

Мне предстояло очередное задание. Вечером я ушла на позицию. Я лежала на траве, замерла в ожидании своего врага и слилась с винтовкой. Мне хотелось орать и выть, слезы капали на приклад и смешивались с росой. Я пролежала так десять часов, пока не заметила движение на дороге. Я сделала два точных выстрела и смогла наконец-то расслабиться. «Что делать?» – стучало у меня в голове. Я поняла, что не могу вернуться в отряд, лежать бесконечно в траве – тоже не выход. Этих двоих скоро будут искать. Я встала и пошла, только не в сторону своих, а в противоположную.

Лес был полон своих и чужих. Патронов было всего десять. Я не знала, куда иду, тонкий слух помогал оставаться незамеченной. Я пряталась в канавах, на деревьях, в траве, едва становились слышны звуки людей. Два раза я встречала наших партизан. Уйдя довольно далеко от своих, через неделю я уже не боялась встретить знакомых.

Как ни хотела я забыть то, что во мне растет новая жизнь, я стала чувствовать шевеления ребенка. Что я чувствовала, блуждая по лесу? Страх, ужас и одиночество. Я боялась родить этого ребенка, но понимала, что это произойдет помимо моей воли.

Не помню, в какой момент я решила идти в Ленинград, но у меня появилась цель, и стало легче.

В середине сентября я оказалась на окраинах Ленинграда, что делать дальше и куда идти, я не знала. Мой живот был незаметен в одежде, я была просто девушка в солдатской форме. Винтовку я спрятала, понимая, что в городе она привлечет ко мне внимание, а мне хотелось раствориться среди незнакомых людей.

Встреча с Надей произошла на улице Ленинграда. Не помню, на какой именно. В момент артобстрела я оказалась заваленной камнями, а она приехала с бригадой скорой помощи. Меня не сильно задело, так, синяки и несколько царапин, одна из которых была на виске. Пытаясь понять, есть ли сотрясение, она задавала мне вопросы. То, что у меня нет дома, Надю не удивило. Она предложила пойти к ней. Для меня это казалось чудом. А она просто хотела спасти всех, кого может. Надя подарила мне надежду, что я не зря проделала этот путь.

Так я стала жить с Надей на Фонтанке. Она сразу поняла, что я в положении, все же старшая медсестра, но вопросов не задавала, только один – какой срок. Мою молчаливость она уважала, не лезла с расспросами. Я стала с ней работать на пункте скорой помощи, ездить на вызовы; особых знаний от меня не требовалось – лишние руки всегда в цене. Главное не бояться крови, а этого я насмотрелась.

Надя была удивительная: столько любви к людям и жизни я никогда не встречала. Она часто повторяла, что боль внутри разрушает, она, как гнойник, нуждается во вскрытии. Надя, что с тобой стало? А с ним? Я чувствую, что он живой, мой сын мне приснился сегодня. Мальчик с белыми волосами и голубыми глазами бежит по полю мне навстречу. Я хватаю его на руки и кружу, смеясь. Я дома, я мама.

Я дала себе обещание найти тебя, до последнего вздоха буду искать. Я вернусь, мне есть ради чего жить, теперь я точно знаю – мой сын жив.

31.12.1949

Сегодняшняя ночь очень похожа на ту – семь лет назад. Тот же холод, мрак и безнадега. Сегодня за окном метель. Праздничный обед – его отличие от обычного в дополнительном куске масла и наличии тушенки в картошке – только что закончился. В нашем бараке накрыли общий стол на двадцать пять человек, каждый принес что мог. Я хоть и живу в больничной каморке, имею свое место в бараке, которое сейчас пустует. Посидев за общим столом, вспомнив старые истории, как это было раньше, спев несколько песен, я ухожу, когда начинаются танцы под пластинку. У меня есть несколько поклонников, которые наперебой хотят меня развеселить, но мне сегодня не до них, я тихонько ухожу к себе.

Приходил доктор проверить больных – их сейчас в лазарете трое, – позвал пить с ним чай. Ему одиноко, рассказывал мне про свою маму.

Доктор мне нравится. Он умный и добрый. За эти две недели, что он тут, мы успели подружиться.

Наконец я одна, мне стало понятно, про что говорила Надя. Я стала писать дневник, и моя жизнь меняется: появилась надежда, я хочу жить, мне есть для чего. Я живая и хочу все исправить. Я найду способ все исправить.

Семь лет назад я почувствовала схватки вечером дома. Это была новогодняя ночь. Мы собирались бежать в подвал, только что объявили воздушную тревогу. Я испугалась, что что-то пошло не так: по словам Нади, было рано, еще месяц ребенку нужно было оставаться внутри. Но не нам решать, что уготовано Богом, тому и быть. Адская боль осталась в памяти навсегда, а еще все произошло очень быстро. Вой сирены противовоздушной тревоги сливался с моими родовыми криками. Я родила ночью с Надиной помощью. Она ловко командовала мне, что делать.

И вот я уже лежу с завернутым в полотенце маленьким красным комочком. Обессиленная, в крови, пытаюсь приложить к груди маленькую головку. Он пищит, а потом хватает коричневый сосок и мгновенно успокаивается. В ту ночь я не почувствовала ничего, кроме облегчения. Я провалилась в пустоту сна, как в черную дыру.

Утром Надя раздобыла еды для меня и ушла на суточное дежурство. Я проснулась днем, жуткий холод повсюду. Нужно было растопить печь. Я увидела на столике у кровати кусок хлеба и черную картофелину и жадно проглотила их за секунду. И опять заснула. Я проспала весь тот день, тот единственный день со своим сыном. Успел ли он меня запомнить?

Второй раз проснулась ночью, холодно, мы с Надей спали в одной кровати, тесно прижавшись друг к другу в попытках сохранить тепло. Теперь между нами был малыш. Я проснулась от его писка, встала, с ним на руках пошла на кухню. Мне хотелось пить. Темнота, тишина, вьюга за окном закончилась, и на чистом небе появилась круглая яркая луна. Она так неожиданно ярко осветила лицо моего мальчика, что он открыл глазки. И я увидела у себя на руках улыбающееся личико своего мучителя. Это было так неожиданно, он оказался поразительно похож на своего отца. Воспоминания нахлынули на меня – та ночь и улыбающееся лицо отстранившегося от меня насильника, за минуту до того как я убью его.

Много раз думала – что заставило меня оставить своего ребенка и сбежать? Но в ту минуту страх видеть эту улыбку каждый день брал верх над материнским инстинктом, и я совершила самую страшную ошибку в своей жизни. Теперь каждый день молю Бога о прощении.

Я положила малыша к Наде, и он мгновенно уснул. Впопыхах, мечась по дому, судорожно одеваясь, я мечтала только об одном – бежать, как можно дальше бежать.

Только спустя годы я поняла, какую ошибку совершила. Но сейчас это уже не важно, я найду его, он меня простит. Если кто и мог тогда о нем позаботиться, так это Надя. Она его спасла, он жив, я это чувствую, я это знаю.

Теперь я сделаю все возможное и невозможное, чтоб выжить здесь и вернуться.

01.01.1950

Сегодня ночью я так и не заснула. Пролежав два часа без сна, я встала и пошла проверять больных. Воспоминания так разволновали меня. Я хотела понять, что же мне делать дальше. Как вернуться домой, если я даже не знаю, почему я здесь оказалась? Осуждена на десять лет. Я враг народа. Почему я враг своему народу? Я сражалась на войне четыре года. У меня десять медалей и один орден. Почти 200 убитых немцев. Я герой своего народа, в один миг ставший его врагом. Но тут много таких. Сплошь герои войны. Есть один писатель, пара музыкантов. Еще инженеры. Здесь нет воров и убийц, только политические заключенные. Это колония-поселение. Здесь нет колючей проволоки по периметру, но на сотни километров вокруг непроходимые леса. Нет смысла бежать. До ближайшей станции двести пятьдесят километров по Енисею. Или через лес, где нет дорог. Меня привезли сюда на барже. Она шла вниз по Енисею. Через три дня после начала пути мы остановились. Меня и еще человек пятнадцать высадили на причале. Там стоял комендант нашего поселения. Через час баржа уплыла, а нас посадили в кузов машины и повезли в поселок.

Я пыталась узнать, почему и за что меня сюда отправили, но тщетно. Одним утром в дверь моей комнаты на Лиговке постучали. Два человека в форме погрузили меня в черный фургон и отвезли в изолятор. Я даже сообразить не успела, что происходит. А уже на следующий день я ехала в старом деревянном вагоне на край мира. Один день. Ни суда ни следствия. Был человек и нет.

Мне повезло, я имела медицинские навыки, это и облегчило здесь мою жизнь. Я не попала на валку леса, меня сразу определили в госпиталь. Тогда еще был жив старый доктор. Он многому научил меня.

Я живу здесь уже почти два года. Еще недавно я мирилась с такой судьбой, у меня не было смысла бороться за иную жизнь. Но после того как я взяла в руки обычную коричневую тетрадь и карандаш, все изменилось. А потом он мне приснился. Мой мальчик. И теперь нет другого пути, кроме как искать путь домой. В Ленинград.

Новый доктор сказал, что мы стоим на границе перемен. Скоро мы будем жить по-другому. Сталин не вечный. Это он сказал мне шепотом на ухо. Страшно произносить такие слова вслух. Появилась надежда.

Самый влиятельный человек у нас в поселении – это доктор. Перед страхом смерти все равны, и только он может помочь в трудную минуту. Комендант живет на станции и очень редко к нам приезжает. В основном зафиксировать смерть. Или по какому-то еще вопиющему случаю. Еще есть бригадир. Он организует работу в лесу и отчитывается перед комендантом.

Мне нужно ближе подружиться с доктором, он сможет помочь мне узнать, почему я здесь и что делать, чтоб вернуться домой. Он умный и добрый. А я? Я – красивая. Сложно было держаться одной все это время. Но меня защищал старый доктор и мое умение постоять за себя.

Люблю ли я до сих пор Пашу? Да. А еще я скучаю по нему. Он лучшее, что было в моей жизни. Он спас меня тогда, после Ленинграда, когда я нашла его батальон в лесу. А потом уже после войны. Я никогда не забуду эти наши дни, проведенные вместе в моей комнате на Лиговке.

Когда я пришла на линию фронта, у меня не было смысла жить. Но было очень много причин, чтоб хотеть умереть. Я отлично стреляла и очень быстро заслужила авторитет среди солдат. Моему бесстрашию завидовали. И только он увидел, что я не ищу победы, я ищу смерть. Паша был умный. А еще он стал вторым отцом всем своим солдатам. Он берег каждого из них как родного. И искренне переживал их смерть. На войне на каждом шагу смерть, но он пытался, как мог, уменьшить их количество.

Он был старше и наблюдал за мной. Стал сам иногда ходить со мной на задание.

Лето сорок третьего года. Я вижу, как смотрят на меня солдаты. Но никто не смеет ко мне подойти. Я молчаливая и общаюсь только с командиром. Меня все считают контуженной, чокнутой, не в себе. Но мои снайперские победы заставляют всех меня уважать. Моя красота расцвела. Природная страстность натуры ищет выход. Но я этого не замечаю. Мужчины с трудом отводят от меня взгляд, но не решаются подойти. Я же живу в своем свирепом порыве ненависти к немцам и вообще к мужскому роду в целом.

Смерть обходила меня стороной. Но я не теряла надежды на скорую встречу.

А потом случилась такая история.