Пластырь для души
Часть 13 из 21 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Яркой вспышкой молнии озарилось хлипкое пространство сарая, а там я колуном размахиваюсь из-за плеч. Я не думаю, где взять сил, чтоб придать ему ускорения. У меня вообще нет мыслей в голове, только уверенность, что я делаю правильно. Первый раз колун падает в центр ямы. Я с трудом удерживаюсь на ногах. Адский треск сотрясает сарай, мне кажется, что вибрация отозвалась в каждой доске. Но ничего не произошло. Даже трещина не пошла. Тогда я замахиваюсь опять, и так продолжается несколько раз. Замах. Удар. Ничего.
Силы покидают меня, но не уверенность в своем решении. И с очередным замахом я падаю вместе с колуном. Он ударяется о борт подвала, а я коленями падаю в цент ямы. Жуткий треск, доски ломаются, и я проваливаюсь куда-то вниз. Лицом я больно ударяюсь о край ямы. В ноги впиваются щепки от сломанных досок. Мне больно. Я проваливаюсь куда-то вглубь, но недалеко.
Не знаю, потеряла ли я сознание или нет. Но вот я сижу в куче ломаных досок, пыли, а по виску стекает что-то. Это не вода. То, что это кровь, я понимаю только тогда, когда луч фонаря озаряет мои руки. Они бордовые от смеси грязи, воды и крови. Но я улыбаюсь. Там что-то есть. Теперь я знаю это совершенно точно. А еще совсем скоро я это найду.
ГЛАВА 8
Я пришла в себя и стала осматриваться по сторонам. Очень похоже, что у этого подвала было второе дно. Я не смогла найти, как открыть крышку, но вот разломать – да, смогла. Луч фонаря скользил по деревянным стенам. Правым коленом я упиралась во что-то острое. Я стала выкидывать куски досок. С глухим стуком они ударялись об пол сарая. Дождь продолжался с той же силой. Гром и молнии не думали заканчиваться. Я потеряла счет времени.
Я расчистила дно подвала и поняла, что мои колени стоят на ящике. Вытянутой формы, очень гладкий, похожий на сундук – он стоял по центру пола. Я осмотрела его со всех сторон. Он был закрыт. Отверстие для ключа и угловые металлические накладки были чуть тронуты ржавчиной. Я попыталась его вытащить, но он был слишком тяжелый для меня. Я сразу отбросила идею расколоть его колуном. И не только потому, что он был очень прочный на вид. Он был красивый. Старый, потертый, но ни одного скола или трещины. Его делал мастер. А еще я боялась повредить то, что находилось внутри.
Я вылезла из подвала, чтоб подумать. Как вскрыть сундук? Точнее чем? У меня все болело, я была мокрая, грязная и в крови. Я села на пол сарая и стала думать. Дождь понемногу стихал. Капли барабанили все тише. Темнота, жара и влага окутали меня. Ничего толкового мне в голову не приходило. И тогда я взяла телефон, выключила фонарь и стала искать в недрах интернета ответ на свой вопрос. «Как вскрыть деревянный сундук?» – написала я в поиске. Полчаса – и я знала, как нужно изогнуть гвоздь. Осталось его найти.
Я использовала все тот же метод поиска – включила фонарь и стала ползать по полу в поисках гвоздя или толстой проволоки. Сегодня мне сопутствовал успех. Гвоздь был найден. А потом с помощью инструкции из интернета я смогла открыть ящик.
Дрожащими руками я поднимала крышку.
Свет фонаря яркой линией озарил содержимое. Что-то продолговатое завернуто в мешковину и перетянуто сверху веревкой. Я беру сверток в руки и начинаю разворачивать. Когда мешковина падает, у меня в руках оказывается ружье. Или это винтовка? Моих познаний в этой теме явно не хватает, чтоб так сразу понять, что за оружие в моих руках. Но то, что оно старое, я понимаю совершенно четко. Чистое, смазанное маслом и завернутое в ткань. Кто-то с большой любовью прятал его тут. Темно-коричневое дерево приклада отполировано и блестит в свете фонаря. Это оружие внушает мне страх и восторг одновременно. Я какое-то время рассматриваю его, а потом откладываю в сторону. И опять заглядываю в ящик. На дне я вижу небольшой тряпочный мешочек и простую тетрадь с коричневой обложкой.
ДНЕВНИК
Где-то под Красноярском
21.12.1949
Та женщина велела мне с кем-то поговорить о том, что случилось, чтоб я могла жить дальше. Что я должна жить для него. С тех пор много чего еще произошло, но я так и не смогла начать разговаривать. Мне кажется, что я молчала всю свою жизнь, хотя нет, до пятнадцати я была такой болтушкой. Детство было счастливым и безмятежным. Мама, папа, как же я по вам скучаю.
У меня никого нет, я работаю медсестрой в больнице. Кругом бараки и мрачные, неприкаянные люди. Пневмония, туберкулез, гнойники, сломанные кости и истощение – как будто жизнь покинула это богом забытое место.
Сегодня не моя смена. Нас трое медсестер при больнице, работаем по очереди сутками. Хотя больница – это громко сказано. Деревянный дом на три комнаты. В одной – самой большой стоят десять железных коек, редко когда больше трех из них заняты. Еще одна комната оборудована под операционную. Третья – что-то среднее между чуланом и спальней, я там живу. Кабинет доктора в другом доме. Там, где он живет, – это рядом стоящий деревянный домик еще меньших размеров. Мне повезло, я живу в этом чулане, а не в бараке.
Вчера приехал новый доктор, нам он понравился. Совсем молоденький.
22.12.1949
Даже если я захочу написать все как было по порядку – у меня вряд ли получится. Коварство памяти в том, что она вытесняет все плохое, а хорошее делает более значимым. В моей жизни за двадцать три года было мало хорошего, поэтому кругом пустота. Я помню, как Павел меня поцеловал в первый раз. Это было летом сорок третьего. Это очень яркая картинка: мне семнадцать, я только что убила своего сорокового немца.
Ищет ли он меня сейчас? Знает ли, где я и что со мной стало? Каждый день я вспоминаю тебя, мой милый, мой единственный. Моя любовь. Воспоминания о наших днях греют меня и не дают окончательно сдаться в этом страшном месте.
Еще из приятных воспоминаний: я лежу на сырой земле, пахнет мокрой травой, очень скоро начнется рассвет. Я припала к родной винтовке и смотрю в ее прицел. Там чернота, но я знаю, что где-то там мой враг и через час я его убью. Предвкушение еще одной маленькой победы меня радует. Я хотела убить их всех за то, что они со мной сделали.
Павел Рысаков – командир нашего батальона на Ленинградском фронте. Наша задача – совершать диверсионные действия на линии фронта. Под его началом 10 партизанских отрядов и снайперская группа из пяти человек. Я одна из них. У меня уже есть несколько медалей, одна из них за отвагу.
Я познакомилась с ним зимой сорок третьего года. Я пришла к ним в дивизию из Ленинграда. Я бежала оттуда не оглядываясь. Я решила забыть все, что там произошло, и жить дальше. К сожалению, ничего, кроме как воевать, я тогда не умела.
Мысли путаются, я никогда не писала. Сейчас попробую начать сначала.
Я родилась в деревне Кузьминки, это где-то в ста километрах от Ленинграда. Старшая дочь председателя колхоза – умница и красавица. Отец сажал меня маленькую на колени и говорил: ты мамина радость, папина гордость.
Последнее, что я помню про отца, это как он уходит на фронт. Мы стоим перед домом, раннее утро. Солнце встало над горизонтом и начинает греть землю. Туман еще не рассеялся. Босыми ногами я чувствую холодную свежесть росы. Голубое, чистое летнее небо совсем не вяжется с тем, что началась война. Немцы близко. Никто не воспринимает войну всерьез, она кажется еще очень далекой.
Отец подходит к маме, обнимает и что-то тихо говорит ей на ухо. Я не слышу что́, хоть и нахожусь рядом. Их любовь для меня идеальная, абсолютная и всепоглощающая. Тоску от их расставания я чувствую кожей. Мама не плачет, она сильная. Плачет только моя младшая сестра, ей три года, она не понимает, что происходит. Сидит на траве у маминых ног и растирает слезы маленькими детскими кулачками. Мы все в душе плачем, а она по-настоящему.
Отец подходит ко мне. Я старшая из детей, мне пятнадцать. У меня на руках самый маленький – мой брат Алеша, ему полгода. Рядом со мной стоят еще четверо моих братьев. Гордо выпрямив спину и поджав губы, каждый ждет своей очереди в этой печальной церемонии расставания.
Папа обнимает меня и тихо говорит, чтоб слышала только я:
– Ты моя умница. Присматривай за младшими и помогай матери. Хотя что я говорю, ты же и сама все это делаешь каждый день. Мне с тобой повезло. Помни, чему я тебя учил. Холодная голова спасет твою жизнь, а честное сердце поможет разобраться, как жить по совести. Не позволяй упрямству взять верх. Я люблю тебя и обязательно вернусь. А пока меня нет – ты должна их всех защищать, ты одна это можешь.
Как жаль, что папа не выполнил свое обещание и не вернулся. Потом он уходит по дороге вместе со всеми деревенскими мужиками, которых призвали летом сорок первого. Мама вместо него станет председателем колхоза. Ей предстоит с женщинами, стариками и детьми собрать засеянные поля пшеницы, чтоб отправить ее солдатам. Всех лошадей забрали на фронт.
Мама всегда находила, что мне сказать, чем утешить, если я плакала, и чем успокоить, если я злилась. Она была добрая и веселая. Пела песни звонким высоким голосом, шагая по пшеничному полю, заправив один край юбки за пояс, чтоб не путалась. Не помню ни дня, чтоб она грустила. Может, она и делала это, но я никогда не видела. Для меня она оставалась человеком, который рад каждому дню. Она говорила, что любую проблему можно решить, надо только успокоиться и подумать.
Последнее, что я помню про маму, это ее звериный предсмертный крик.
Он до сих пор слышится мне во сне, в кошмарах. Я просыпаюсь, каждый раз в холодном поту. Мне снится один и тот же сон, как я бегу, падаю, а потом этот крик. И ужас той ночи я проживаю в каждом своем кошмаре. Он повторяется из раза в раз.
Отряд немецких солдат пришел к нам в деревню в поисках еды. Наша деревня была за линией фронта. Немецкую армию остановили где-то в десяти километрах к западу от нашего села. Там шли ожесточенные бои, там был мой папа. Мама получала от него письма, не часто. Последнее было два месяца назад. Был ли он жив на тот момент, я не знаю.
Немцы появились неожиданно. Отряд из десяти человек шел со стороны леса. Всех, кто встречался на пути, они убивали. Весна сорок второго года, все, кто может работать, в поле – готовят землю к посевной. Я отвлеклась и зашла в лес, мне хотелось спрятаться и отдохнуть от изнурительной работы. Я присела на упавшую сосну и кидала шишки в дупло дерева, которое росло в десяти метрах. Игра захватила меня, я не слышала, как в это время убивали тех, кто работал в поле, я ушла довольно далеко.
Когда же я услышала выстрелы и крики, я побежала к дому. Я была в той части леса, которая располагалась ближе всего к деревне. Я бежала быстро, как только могла. Я должна была защитить маму и остальных детей. Я старшая, папа доверил их мне. А я не справилась. Я бежала и видела клубы дыма. Уже у самой деревни я споткнулась и упала в канаву у дороги, это и спасло мне жизнь в тот день.
Немцы согнали всех, кого нашли в деревне, к площади у церкви. А потом стали загонять в церковь. Пока одни собирали по домам скот и еду, другие поджигали все, что не представляло для них интереса. Клубы черного дыма поднимались в небо, а потом оседали серым плотным туманом.
Я лежала в канаве, парализованная от страха. Немцы были в десяти метрах от меня. Вся моя смелость и решимость оказались не способны сопротивляться страху. Страху за себя и свою жизнь. Холодный пот стекал по моей спине. Я не могла пошевелится. Из своего укрытия я видела, как маму пинками загоняют в церковь. Все мои братья и сестра рядом с ней. Она сопротивляется. Загораживает собой детей, но силы были неравны. Мне больно смотреть, но я не могу отвести взгляда. Там же мои соседи, все те люди, кого я знаю всю жизнь. Последними в церковь заходят старики. Мои бабуля с дедом, поддерживая друг друга, мелкими шагами семенят к своей смерти. Я вижу, как перед последним шагом они крестятся на пороге, так принято, и сейчас не повод отступать от веры. Потом пинок, и они падают. А дверь с грохотом закрывается, и ее начинают заколачивать досками сверху.
Если я сейчас закрою глаза, то вспомню каждую мелочь того дня. Запах травы и гари. Накрапывающий дождик и серые стальные тучи, на которые я потом смотрела до самой ночи. Но я не могу вспомнить лицо мамы, я помню только ее крик.
Последней подожгли церковь, двери и окна которой заколотили.
Немцы погрузили все, что смогли, в кузов грузовика. Двух коров привязали к телеге. И уехали так же быстро, как и появились. Но на момент их ухода церковь пылала уже два часа. Деревянная церковь сгорела очень быстро.
В тот день всю мою семью убили немцы. Ночью, лежа в мокрой канаве и глядя, как догорают остатки моей деревни, я поклялась убить Гитлера.
23.12.1949
Сегодня была операция. Я помогала молодому доктору. Один из наших отморозил ступню, когда пьяным заснул у барака. Через неделю началась гангрена. Доктор отрезал черную до колена ногу. Морфия очень мало, его дают только при полостных операциях. Беднягу привязали к столу, дали стакан спирта. Моя задача подавать инструменты и выполнять указания врача. Когда все прошло, я убирала операционную, пришел доктор и сказал, что я молодец. Круглые очки скрывают такие беззащитные глаза.
Та женщина, как же ее звали? Надя? Или Нина? Говорила, что, если я не выговорю и не проживу свою боль, – я умру. Она неправа, семь лет прошло, я все еще живая. А она мертва, и он тоже. Все мертвы, только я все живу.
Паша, он всегда был честным. Старше меня почти вдвое, перед войной он уже имел жену и троих детей. Их фотографию он всегда носил у себя в нагрудном кармане. Я видела ее много раз – красивая женщина в голубом платье с младенцем на руках сидит на стуле, на полу с медвежонком перед ней девочка лет трех, а рядом на деревянной лошадке мальчик в матроске лет пяти. Он стоит с ней рядом в мундире, с саблей, его рука у нее на плече. Там он так не похож на того, кого знаю я. Фотография сделана незадолго до начала войны, там счастливое семейство, которое даже не представляет, что их ждет впереди. Длинные письма, написанные аккуратным мелким почерком, приходят два раза в месяц. Она там, в Ленинграде. За них он сражается каждый день. А за кого сражаюсь я? Не знаю.
Я фронтовая жена, меня это устраивает, я и не надеюсь пережить войну. Если его греют мысли о мире, любовь и тоска по семье дают сил проживать каждый день, то мной движет только ненависть. Я хочу убить всех немцев, а что потом – неважно.
Я помню прорыв блокады Ленинграда, долгую подготовку к нему. К зиме 44-го я убила еще 60 немцев. Итого 109. Спустя какое-то время после прорыва мы двинулись на Берлин.
Я плохо помню тот год, хотя, казалось бы, прошло всего пять лет. Получаю задание, иду на точку, жду своего врага, убиваю его. И так 109 раз. После прорыва что-то поменялось – появилась надежда на победу. Но не для меня.
Все-таки Надя, Надежда, ее звали Надежда Гринь. Вспомнила. Я прожила с ней в Ленинграде в конце 42-го три месяца на набережной реки Фонтанки, в доме с вывеской «Ателье» на первом этаже. Того дома больше нет, его тоже нет, все забрала война.
25.12.1949
Я стараюсь писать каждый день, чтоб все вспомнить. Я хочу жить дальше.
Вчера было не до дневника, вечером было знакомство местных с доктором. Наше поселение небольшое, человек 100. Пять бараков с перегородками внутри. Мужчины валят лес. Женщины пытаются как-то наладить быт – летом ходят в лес за ягодами.
Молодого доктора зовут Карл Ицкович Берштейн, нет смысла спрашивать, почему он здесь, по имени все ясно. Да и местные жители не из разговорчивых, это братство изгнанных наслушалось историй. Куда важнее тяготы насущной жизни, здесь каждый день выживание.
История про то, как он отрезал ногу два дня назад, быстро разошлась среди местных. Все хотели посмотреть на молодого и такого бесстрашного.
Сегодня напишу, как я научилась стрелять.
Мой отец был заядлым охотником. Он не собирался учить меня охотиться. Но я с десяти лет ходила за ни следом в лес и наблюдала. Отец заметил мой интерес и понял, что он не пройдет. И тогда он научил меня держать ружье. Стрелять и разделывать дичь. Я не боялась крови. Это удивляло и пугало моего отца. Но потом я видела его гордый взгляд, когда в четырнадцать лет могла выследить и убить зайца. А еще попасть в рябчика или освежевать куропатку.
Я была меткая и с тонким слухом, а еще твердая рука крепко держала ружье. Отец научил меня тонкостям охоты. Повадки птиц и зверей я знала лучше, чем таблицу умножения. О чем очень печалилась мама, но не перечила отцу.
Я пролежала в канаве не помню сколько времени. День сменил ночь, стало тихо. Я пошла к домам в надежде, что еще кто-то выжил. Как в тумане я ходила между тлеющих пепелищ, боясь кричать и звать людей; я молча обошла деревню три раза. Я боялась подойти к церкви, от которой осталась лишь груда обгорелых стропилин. Мне было страшно увидеть человеческие останки. Я не заметила, как он появился. Блуждая в своем горе, я совершенно забыла про безопасность.
Он наблюдал за мной с ухмылкой. Положил автомат, снял рюкзак и направился ко мне.
Слишком поздно я стала от него убегать. Я споткнулась в той же канаве, что спасла меня ранее, и упала. Он упал на меня сверху и стал что-то нашептывать мне на ухо, при этом одной рукой задирал мою юбку, а другой расстегивал свои штаны. Осознав его намерения, я начала яростно сопротивляться. Руками отталкиваясь от земли и пытаясь скинуть его с себя, я даже в какой-то момент смогла выскочить из-под него. Но в тот же самый миг он схватил меня за край юбки, и она предательски порвалась.
Ногой я ударила его по лицу, когда падала, и продолжила лягаться, уже лежа на спине, попадая ногами ему в живот. Я не собиралась сдаваться, но он был сильнее. С размаху он ударил меня по лицу, и я потеряла сознание. Мои руки и ноги обмякли, и я как будто со стороны начала наблюдать, как он замер на миг, а потом, порвав платье, положил голову между моих грудей. Он мял и кусал мою грудь, что-то говорил на незнакомом языке, а я никак не могла пошевелиться. Потом его руки окончательно порвали мою юбку. Отстранившись от меня, он снял свои штаны и, окинув взором мое голое беззащитное тело, радостно присвистнул.
Сознание вернулось, когда он проник в меня. Его колени уперлись в мои бедра, с силой раздвинув их. Я стала колотить его руками по спине, а он ритмично двигался, проникая все глубже. Я кусалась и била его руками, пока он не ударил меня по лицу. В этот раз сознание меня не покинуло, но от боли потемнело в глазах, и я, обессиленная, упала, раскинув руки. Я хваталась руками за траву и с усилием сжимала ее, пока он терзал мое тело. Закончив, он упал на меня в экстазе. В этот самый момент я нащупала камень правой рукой и сжала его.
Он поднял голову, немного отстранился и улыбнулся мне, как будто не было ничего. И в этот самый момент я ударила его по виску камнем изо всех сил, на которые было способно мое раненое тело. Он пошатнулся и упал на меня. С криком скинув его, я продолжила наносить удары по его лицу, превращая его в кровавое месиво.
Я била и била, а когда остановилась, от его улыбки не осталось и следа. Я убила его. Своего первого немца я убила в пятнадцать лет.
Не могу больше сегодня писать, попробую завтра. До сих пор не могу стереть из памяти его улыбку.
26.12.1949
На войне тебя могут убить каждую минуту. Это меняет сознание людей. Они перестают бояться жить. Какой смысл планировать завтра, если ты видишь смерть на каждом шагу? Женщины на фронте имеют право выбирать. Бывали случаи, когда одна медсестра жила с тремя мужчинами, какая ревность, они годами не видели своих жен. А тут хоть какое-то утешение. Обнять женское тело, вкусить его жар, прикоснуться к тайне жизни – это хотя бы на какое-то время забыть про ужасы войны.
Я выбрала Пашу, он был самый лучший. Сильный, умный, красивый, он всем своим видом внушал уважение и любовь. Солдаты шли на верную смерть с его именем на устах, получив задание. И он никогда их не подводил, был рядом в трудную минуту.
На войне все ужасно, но я там любила единственный раз в жизни. И те минуты, которые я начинаю вспоминать, пожалуй, лучшее, что было в моей жизни.
Мои мысли путаются, последствия контузии дают о себе знать.
Силы покидают меня, но не уверенность в своем решении. И с очередным замахом я падаю вместе с колуном. Он ударяется о борт подвала, а я коленями падаю в цент ямы. Жуткий треск, доски ломаются, и я проваливаюсь куда-то вниз. Лицом я больно ударяюсь о край ямы. В ноги впиваются щепки от сломанных досок. Мне больно. Я проваливаюсь куда-то вглубь, но недалеко.
Не знаю, потеряла ли я сознание или нет. Но вот я сижу в куче ломаных досок, пыли, а по виску стекает что-то. Это не вода. То, что это кровь, я понимаю только тогда, когда луч фонаря озаряет мои руки. Они бордовые от смеси грязи, воды и крови. Но я улыбаюсь. Там что-то есть. Теперь я знаю это совершенно точно. А еще совсем скоро я это найду.
ГЛАВА 8
Я пришла в себя и стала осматриваться по сторонам. Очень похоже, что у этого подвала было второе дно. Я не смогла найти, как открыть крышку, но вот разломать – да, смогла. Луч фонаря скользил по деревянным стенам. Правым коленом я упиралась во что-то острое. Я стала выкидывать куски досок. С глухим стуком они ударялись об пол сарая. Дождь продолжался с той же силой. Гром и молнии не думали заканчиваться. Я потеряла счет времени.
Я расчистила дно подвала и поняла, что мои колени стоят на ящике. Вытянутой формы, очень гладкий, похожий на сундук – он стоял по центру пола. Я осмотрела его со всех сторон. Он был закрыт. Отверстие для ключа и угловые металлические накладки были чуть тронуты ржавчиной. Я попыталась его вытащить, но он был слишком тяжелый для меня. Я сразу отбросила идею расколоть его колуном. И не только потому, что он был очень прочный на вид. Он был красивый. Старый, потертый, но ни одного скола или трещины. Его делал мастер. А еще я боялась повредить то, что находилось внутри.
Я вылезла из подвала, чтоб подумать. Как вскрыть сундук? Точнее чем? У меня все болело, я была мокрая, грязная и в крови. Я села на пол сарая и стала думать. Дождь понемногу стихал. Капли барабанили все тише. Темнота, жара и влага окутали меня. Ничего толкового мне в голову не приходило. И тогда я взяла телефон, выключила фонарь и стала искать в недрах интернета ответ на свой вопрос. «Как вскрыть деревянный сундук?» – написала я в поиске. Полчаса – и я знала, как нужно изогнуть гвоздь. Осталось его найти.
Я использовала все тот же метод поиска – включила фонарь и стала ползать по полу в поисках гвоздя или толстой проволоки. Сегодня мне сопутствовал успех. Гвоздь был найден. А потом с помощью инструкции из интернета я смогла открыть ящик.
Дрожащими руками я поднимала крышку.
Свет фонаря яркой линией озарил содержимое. Что-то продолговатое завернуто в мешковину и перетянуто сверху веревкой. Я беру сверток в руки и начинаю разворачивать. Когда мешковина падает, у меня в руках оказывается ружье. Или это винтовка? Моих познаний в этой теме явно не хватает, чтоб так сразу понять, что за оружие в моих руках. Но то, что оно старое, я понимаю совершенно четко. Чистое, смазанное маслом и завернутое в ткань. Кто-то с большой любовью прятал его тут. Темно-коричневое дерево приклада отполировано и блестит в свете фонаря. Это оружие внушает мне страх и восторг одновременно. Я какое-то время рассматриваю его, а потом откладываю в сторону. И опять заглядываю в ящик. На дне я вижу небольшой тряпочный мешочек и простую тетрадь с коричневой обложкой.
ДНЕВНИК
Где-то под Красноярском
21.12.1949
Та женщина велела мне с кем-то поговорить о том, что случилось, чтоб я могла жить дальше. Что я должна жить для него. С тех пор много чего еще произошло, но я так и не смогла начать разговаривать. Мне кажется, что я молчала всю свою жизнь, хотя нет, до пятнадцати я была такой болтушкой. Детство было счастливым и безмятежным. Мама, папа, как же я по вам скучаю.
У меня никого нет, я работаю медсестрой в больнице. Кругом бараки и мрачные, неприкаянные люди. Пневмония, туберкулез, гнойники, сломанные кости и истощение – как будто жизнь покинула это богом забытое место.
Сегодня не моя смена. Нас трое медсестер при больнице, работаем по очереди сутками. Хотя больница – это громко сказано. Деревянный дом на три комнаты. В одной – самой большой стоят десять железных коек, редко когда больше трех из них заняты. Еще одна комната оборудована под операционную. Третья – что-то среднее между чуланом и спальней, я там живу. Кабинет доктора в другом доме. Там, где он живет, – это рядом стоящий деревянный домик еще меньших размеров. Мне повезло, я живу в этом чулане, а не в бараке.
Вчера приехал новый доктор, нам он понравился. Совсем молоденький.
22.12.1949
Даже если я захочу написать все как было по порядку – у меня вряд ли получится. Коварство памяти в том, что она вытесняет все плохое, а хорошее делает более значимым. В моей жизни за двадцать три года было мало хорошего, поэтому кругом пустота. Я помню, как Павел меня поцеловал в первый раз. Это было летом сорок третьего. Это очень яркая картинка: мне семнадцать, я только что убила своего сорокового немца.
Ищет ли он меня сейчас? Знает ли, где я и что со мной стало? Каждый день я вспоминаю тебя, мой милый, мой единственный. Моя любовь. Воспоминания о наших днях греют меня и не дают окончательно сдаться в этом страшном месте.
Еще из приятных воспоминаний: я лежу на сырой земле, пахнет мокрой травой, очень скоро начнется рассвет. Я припала к родной винтовке и смотрю в ее прицел. Там чернота, но я знаю, что где-то там мой враг и через час я его убью. Предвкушение еще одной маленькой победы меня радует. Я хотела убить их всех за то, что они со мной сделали.
Павел Рысаков – командир нашего батальона на Ленинградском фронте. Наша задача – совершать диверсионные действия на линии фронта. Под его началом 10 партизанских отрядов и снайперская группа из пяти человек. Я одна из них. У меня уже есть несколько медалей, одна из них за отвагу.
Я познакомилась с ним зимой сорок третьего года. Я пришла к ним в дивизию из Ленинграда. Я бежала оттуда не оглядываясь. Я решила забыть все, что там произошло, и жить дальше. К сожалению, ничего, кроме как воевать, я тогда не умела.
Мысли путаются, я никогда не писала. Сейчас попробую начать сначала.
Я родилась в деревне Кузьминки, это где-то в ста километрах от Ленинграда. Старшая дочь председателя колхоза – умница и красавица. Отец сажал меня маленькую на колени и говорил: ты мамина радость, папина гордость.
Последнее, что я помню про отца, это как он уходит на фронт. Мы стоим перед домом, раннее утро. Солнце встало над горизонтом и начинает греть землю. Туман еще не рассеялся. Босыми ногами я чувствую холодную свежесть росы. Голубое, чистое летнее небо совсем не вяжется с тем, что началась война. Немцы близко. Никто не воспринимает войну всерьез, она кажется еще очень далекой.
Отец подходит к маме, обнимает и что-то тихо говорит ей на ухо. Я не слышу что́, хоть и нахожусь рядом. Их любовь для меня идеальная, абсолютная и всепоглощающая. Тоску от их расставания я чувствую кожей. Мама не плачет, она сильная. Плачет только моя младшая сестра, ей три года, она не понимает, что происходит. Сидит на траве у маминых ног и растирает слезы маленькими детскими кулачками. Мы все в душе плачем, а она по-настоящему.
Отец подходит ко мне. Я старшая из детей, мне пятнадцать. У меня на руках самый маленький – мой брат Алеша, ему полгода. Рядом со мной стоят еще четверо моих братьев. Гордо выпрямив спину и поджав губы, каждый ждет своей очереди в этой печальной церемонии расставания.
Папа обнимает меня и тихо говорит, чтоб слышала только я:
– Ты моя умница. Присматривай за младшими и помогай матери. Хотя что я говорю, ты же и сама все это делаешь каждый день. Мне с тобой повезло. Помни, чему я тебя учил. Холодная голова спасет твою жизнь, а честное сердце поможет разобраться, как жить по совести. Не позволяй упрямству взять верх. Я люблю тебя и обязательно вернусь. А пока меня нет – ты должна их всех защищать, ты одна это можешь.
Как жаль, что папа не выполнил свое обещание и не вернулся. Потом он уходит по дороге вместе со всеми деревенскими мужиками, которых призвали летом сорок первого. Мама вместо него станет председателем колхоза. Ей предстоит с женщинами, стариками и детьми собрать засеянные поля пшеницы, чтоб отправить ее солдатам. Всех лошадей забрали на фронт.
Мама всегда находила, что мне сказать, чем утешить, если я плакала, и чем успокоить, если я злилась. Она была добрая и веселая. Пела песни звонким высоким голосом, шагая по пшеничному полю, заправив один край юбки за пояс, чтоб не путалась. Не помню ни дня, чтоб она грустила. Может, она и делала это, но я никогда не видела. Для меня она оставалась человеком, который рад каждому дню. Она говорила, что любую проблему можно решить, надо только успокоиться и подумать.
Последнее, что я помню про маму, это ее звериный предсмертный крик.
Он до сих пор слышится мне во сне, в кошмарах. Я просыпаюсь, каждый раз в холодном поту. Мне снится один и тот же сон, как я бегу, падаю, а потом этот крик. И ужас той ночи я проживаю в каждом своем кошмаре. Он повторяется из раза в раз.
Отряд немецких солдат пришел к нам в деревню в поисках еды. Наша деревня была за линией фронта. Немецкую армию остановили где-то в десяти километрах к западу от нашего села. Там шли ожесточенные бои, там был мой папа. Мама получала от него письма, не часто. Последнее было два месяца назад. Был ли он жив на тот момент, я не знаю.
Немцы появились неожиданно. Отряд из десяти человек шел со стороны леса. Всех, кто встречался на пути, они убивали. Весна сорок второго года, все, кто может работать, в поле – готовят землю к посевной. Я отвлеклась и зашла в лес, мне хотелось спрятаться и отдохнуть от изнурительной работы. Я присела на упавшую сосну и кидала шишки в дупло дерева, которое росло в десяти метрах. Игра захватила меня, я не слышала, как в это время убивали тех, кто работал в поле, я ушла довольно далеко.
Когда же я услышала выстрелы и крики, я побежала к дому. Я была в той части леса, которая располагалась ближе всего к деревне. Я бежала быстро, как только могла. Я должна была защитить маму и остальных детей. Я старшая, папа доверил их мне. А я не справилась. Я бежала и видела клубы дыма. Уже у самой деревни я споткнулась и упала в канаву у дороги, это и спасло мне жизнь в тот день.
Немцы согнали всех, кого нашли в деревне, к площади у церкви. А потом стали загонять в церковь. Пока одни собирали по домам скот и еду, другие поджигали все, что не представляло для них интереса. Клубы черного дыма поднимались в небо, а потом оседали серым плотным туманом.
Я лежала в канаве, парализованная от страха. Немцы были в десяти метрах от меня. Вся моя смелость и решимость оказались не способны сопротивляться страху. Страху за себя и свою жизнь. Холодный пот стекал по моей спине. Я не могла пошевелится. Из своего укрытия я видела, как маму пинками загоняют в церковь. Все мои братья и сестра рядом с ней. Она сопротивляется. Загораживает собой детей, но силы были неравны. Мне больно смотреть, но я не могу отвести взгляда. Там же мои соседи, все те люди, кого я знаю всю жизнь. Последними в церковь заходят старики. Мои бабуля с дедом, поддерживая друг друга, мелкими шагами семенят к своей смерти. Я вижу, как перед последним шагом они крестятся на пороге, так принято, и сейчас не повод отступать от веры. Потом пинок, и они падают. А дверь с грохотом закрывается, и ее начинают заколачивать досками сверху.
Если я сейчас закрою глаза, то вспомню каждую мелочь того дня. Запах травы и гари. Накрапывающий дождик и серые стальные тучи, на которые я потом смотрела до самой ночи. Но я не могу вспомнить лицо мамы, я помню только ее крик.
Последней подожгли церковь, двери и окна которой заколотили.
Немцы погрузили все, что смогли, в кузов грузовика. Двух коров привязали к телеге. И уехали так же быстро, как и появились. Но на момент их ухода церковь пылала уже два часа. Деревянная церковь сгорела очень быстро.
В тот день всю мою семью убили немцы. Ночью, лежа в мокрой канаве и глядя, как догорают остатки моей деревни, я поклялась убить Гитлера.
23.12.1949
Сегодня была операция. Я помогала молодому доктору. Один из наших отморозил ступню, когда пьяным заснул у барака. Через неделю началась гангрена. Доктор отрезал черную до колена ногу. Морфия очень мало, его дают только при полостных операциях. Беднягу привязали к столу, дали стакан спирта. Моя задача подавать инструменты и выполнять указания врача. Когда все прошло, я убирала операционную, пришел доктор и сказал, что я молодец. Круглые очки скрывают такие беззащитные глаза.
Та женщина, как же ее звали? Надя? Или Нина? Говорила, что, если я не выговорю и не проживу свою боль, – я умру. Она неправа, семь лет прошло, я все еще живая. А она мертва, и он тоже. Все мертвы, только я все живу.
Паша, он всегда был честным. Старше меня почти вдвое, перед войной он уже имел жену и троих детей. Их фотографию он всегда носил у себя в нагрудном кармане. Я видела ее много раз – красивая женщина в голубом платье с младенцем на руках сидит на стуле, на полу с медвежонком перед ней девочка лет трех, а рядом на деревянной лошадке мальчик в матроске лет пяти. Он стоит с ней рядом в мундире, с саблей, его рука у нее на плече. Там он так не похож на того, кого знаю я. Фотография сделана незадолго до начала войны, там счастливое семейство, которое даже не представляет, что их ждет впереди. Длинные письма, написанные аккуратным мелким почерком, приходят два раза в месяц. Она там, в Ленинграде. За них он сражается каждый день. А за кого сражаюсь я? Не знаю.
Я фронтовая жена, меня это устраивает, я и не надеюсь пережить войну. Если его греют мысли о мире, любовь и тоска по семье дают сил проживать каждый день, то мной движет только ненависть. Я хочу убить всех немцев, а что потом – неважно.
Я помню прорыв блокады Ленинграда, долгую подготовку к нему. К зиме 44-го я убила еще 60 немцев. Итого 109. Спустя какое-то время после прорыва мы двинулись на Берлин.
Я плохо помню тот год, хотя, казалось бы, прошло всего пять лет. Получаю задание, иду на точку, жду своего врага, убиваю его. И так 109 раз. После прорыва что-то поменялось – появилась надежда на победу. Но не для меня.
Все-таки Надя, Надежда, ее звали Надежда Гринь. Вспомнила. Я прожила с ней в Ленинграде в конце 42-го три месяца на набережной реки Фонтанки, в доме с вывеской «Ателье» на первом этаже. Того дома больше нет, его тоже нет, все забрала война.
25.12.1949
Я стараюсь писать каждый день, чтоб все вспомнить. Я хочу жить дальше.
Вчера было не до дневника, вечером было знакомство местных с доктором. Наше поселение небольшое, человек 100. Пять бараков с перегородками внутри. Мужчины валят лес. Женщины пытаются как-то наладить быт – летом ходят в лес за ягодами.
Молодого доктора зовут Карл Ицкович Берштейн, нет смысла спрашивать, почему он здесь, по имени все ясно. Да и местные жители не из разговорчивых, это братство изгнанных наслушалось историй. Куда важнее тяготы насущной жизни, здесь каждый день выживание.
История про то, как он отрезал ногу два дня назад, быстро разошлась среди местных. Все хотели посмотреть на молодого и такого бесстрашного.
Сегодня напишу, как я научилась стрелять.
Мой отец был заядлым охотником. Он не собирался учить меня охотиться. Но я с десяти лет ходила за ни следом в лес и наблюдала. Отец заметил мой интерес и понял, что он не пройдет. И тогда он научил меня держать ружье. Стрелять и разделывать дичь. Я не боялась крови. Это удивляло и пугало моего отца. Но потом я видела его гордый взгляд, когда в четырнадцать лет могла выследить и убить зайца. А еще попасть в рябчика или освежевать куропатку.
Я была меткая и с тонким слухом, а еще твердая рука крепко держала ружье. Отец научил меня тонкостям охоты. Повадки птиц и зверей я знала лучше, чем таблицу умножения. О чем очень печалилась мама, но не перечила отцу.
Я пролежала в канаве не помню сколько времени. День сменил ночь, стало тихо. Я пошла к домам в надежде, что еще кто-то выжил. Как в тумане я ходила между тлеющих пепелищ, боясь кричать и звать людей; я молча обошла деревню три раза. Я боялась подойти к церкви, от которой осталась лишь груда обгорелых стропилин. Мне было страшно увидеть человеческие останки. Я не заметила, как он появился. Блуждая в своем горе, я совершенно забыла про безопасность.
Он наблюдал за мной с ухмылкой. Положил автомат, снял рюкзак и направился ко мне.
Слишком поздно я стала от него убегать. Я споткнулась в той же канаве, что спасла меня ранее, и упала. Он упал на меня сверху и стал что-то нашептывать мне на ухо, при этом одной рукой задирал мою юбку, а другой расстегивал свои штаны. Осознав его намерения, я начала яростно сопротивляться. Руками отталкиваясь от земли и пытаясь скинуть его с себя, я даже в какой-то момент смогла выскочить из-под него. Но в тот же самый миг он схватил меня за край юбки, и она предательски порвалась.
Ногой я ударила его по лицу, когда падала, и продолжила лягаться, уже лежа на спине, попадая ногами ему в живот. Я не собиралась сдаваться, но он был сильнее. С размаху он ударил меня по лицу, и я потеряла сознание. Мои руки и ноги обмякли, и я как будто со стороны начала наблюдать, как он замер на миг, а потом, порвав платье, положил голову между моих грудей. Он мял и кусал мою грудь, что-то говорил на незнакомом языке, а я никак не могла пошевелиться. Потом его руки окончательно порвали мою юбку. Отстранившись от меня, он снял свои штаны и, окинув взором мое голое беззащитное тело, радостно присвистнул.
Сознание вернулось, когда он проник в меня. Его колени уперлись в мои бедра, с силой раздвинув их. Я стала колотить его руками по спине, а он ритмично двигался, проникая все глубже. Я кусалась и била его руками, пока он не ударил меня по лицу. В этот раз сознание меня не покинуло, но от боли потемнело в глазах, и я, обессиленная, упала, раскинув руки. Я хваталась руками за траву и с усилием сжимала ее, пока он терзал мое тело. Закончив, он упал на меня в экстазе. В этот самый момент я нащупала камень правой рукой и сжала его.
Он поднял голову, немного отстранился и улыбнулся мне, как будто не было ничего. И в этот самый момент я ударила его по виску камнем изо всех сил, на которые было способно мое раненое тело. Он пошатнулся и упал на меня. С криком скинув его, я продолжила наносить удары по его лицу, превращая его в кровавое месиво.
Я била и била, а когда остановилась, от его улыбки не осталось и следа. Я убила его. Своего первого немца я убила в пятнадцать лет.
Не могу больше сегодня писать, попробую завтра. До сих пор не могу стереть из памяти его улыбку.
26.12.1949
На войне тебя могут убить каждую минуту. Это меняет сознание людей. Они перестают бояться жить. Какой смысл планировать завтра, если ты видишь смерть на каждом шагу? Женщины на фронте имеют право выбирать. Бывали случаи, когда одна медсестра жила с тремя мужчинами, какая ревность, они годами не видели своих жен. А тут хоть какое-то утешение. Обнять женское тело, вкусить его жар, прикоснуться к тайне жизни – это хотя бы на какое-то время забыть про ужасы войны.
Я выбрала Пашу, он был самый лучший. Сильный, умный, красивый, он всем своим видом внушал уважение и любовь. Солдаты шли на верную смерть с его именем на устах, получив задание. И он никогда их не подводил, был рядом в трудную минуту.
На войне все ужасно, но я там любила единственный раз в жизни. И те минуты, которые я начинаю вспоминать, пожалуй, лучшее, что было в моей жизни.
Мои мысли путаются, последствия контузии дают о себе знать.