Плач

Почему поисковых собак пустили только в прокатную машину?

Тщательно ли работали собаки? Нередко они бывают невнимательны.



Чем больше я вчитываюсь, тем отчетливее понимаю: авторы обвиняют не его, а ее. К своему удивлению, я обнаруживаю, что мне неприятен этот шквал ненависти к Джоанне, и выхожу из интернета.





*


Звонила моя адвокат — сказала, что слушание по делу об опеке все же состоится и она хочет встретиться со мной сегодня, чтобы убедиться, что мы хорошо подготовлены. Неужели они и в самом деле считают, что сейчас подходящий момент для оспаривания права опеки — учитывая обстоятельства? Полное безумие, но это вполне в духе Алистера — отказаться от отсрочки. Он не желает проигрывать, даже когда шансов у противника намного больше.

Адвокатская контора находится на двадцать третьем этаже одной из башен Риалто-Тауэрс. Лифт скользит быстро и мягко, точно в сказке. Выйдя из него, я останавливаюсь на несколько секунд, чтобы убедиться, что под ногами есть пол. Я не люблю высоту, поэтому до стойки регистрации иду по середине коридора и смотрю себе под ноги, чтобы в поле зрения не попало ничего слишком роскошного. Ковер — мягкий и без рисунка. Тихая музыка — назойливо умиротворяющая. Я опаздываю на две минуты, папе придется их оплатить, и общая сумма гонорара адвоката на сегодняшний день составит две тысячи двести семьдесят долларов. Девушка за стойкой регистрации — молодая и ослепительно-прекрасная. Так и слышишь, как проходило собрание, где обсуждался персонал: Побольше классных девчонок с сиськами — это привлечет клиентов-мужчин. Если бы столько денег было у женщин, у них на ресепшн стоял бы Брэд Питт.

— Латте, мисс Донохью?

Вероятно, у нее отмечено в компьютере, что мой любимый горячий напиток — латте. Я отказываюсь, потому что во время первого визита с меня содрали за кофе девять баксов. И еще три взяли за бискотти, которых я не просила.

Через минуту адвокатша уже усаживает меня в кресло и спрашивает, как у меня дела, но я научилась избегать дорогостоящих светских бесед.

— Прекрасно. Неужели слушание и вправду состоится?

У меня в блокноте — список вопросов, и я намерена потребовать прямых ответов на каждый из них.

— Во всяком случае, я ничего не слышала о его отмене или переносе, поэтому нужно подготовиться так, как если бы все шло по плану. Правда, дата пока не назначена.

Я перехожу к вопросу номер два.

— Как то, что с ними произошло, повлияет на мои шансы?

— Хороший вопрос, — говорит она, раскачиваясь в своем шикарном кожаном кресле.

— Я знаю. Вы могли бы на него ответить?

Моя прямота ее не шокирует. Я была адвокатом по правам человека, пока Алистер не обрек меня на материнство. Я была и адвокатом, и подругой, и счастливым человеком. В Шотландии я не имела права работать, а здесь у меня пока не получилось вернуться в профессию. И работа не самая подходящая для матери-одиночки, и мозги у меня никак не встанут на место.

— Трудно представить себе, чтобы кому-нибудь сейчас пришло в голову доверить им заботу о Хлое. О них чего только не говорят. У нее образ складывается совсем неважный: сначала роман с женатым мужчиной, потом ребенок, оставленный без присмотра в машине. В Интернете появился сайт, на котором собраны все сведения, косвенно доказывающие их возможную вину в случившемся. Называется «Ребенок из Лонсдейла: Доказательства». По десять тысяч посещений в день. Но, с другой стороны, есть вероятность, что у кого-то из посетителей сайта они вызовут сочувствие. И конечно же во многом все по-прежнему зависит от того, все ли хорошо у вас дома. С Хлоей все в порядке?

— Да, все прекрасно, — отвечаю я, решив, что два дня прогулов после трагического события можно не брать во внимание. — Вот — рекомендация от моего начальника.

Я протягиваю ей письмо — третий пункт информации, которую мне необходимо сегодня до нее донести. Письмо написал Джузеппе из «Бург-кафе», там говорится, что я уже год работаю в кафе по пятнадцать часов в неделю и зарекомендовала себя как честный и ответственный сотрудник.

— Вам нравится там работать?

— Да, — отвечаю я и перехожу к следующему пункту в своем списке. — Я веду альбом.

Я кладу перед ней альбом.

— Там фотографии, на которых мы с Хлоей делаем что-нибудь вместе, билеты на представления, которые мы вместе смотрели, поздравительные открытки, картинки, которые она для меня рисовала, записки и все такое.

Адвокат берет альбом и принимается его листать. Это может тянуться до бесконечности. Я выхватываю альбом у нее из рук.

— Я подумала, что он мог бы пригодиться на суде.

— Хорошо, — говорит она. — Конечно. Когда закончите, передайте его мне, я взгляну.

По-моему, на нее мое творение произвело куда менее сильное впечатление, чем на меня саму. Я перехожу к следующему вопросу.

— Алистер позвонил Хлое шестнадцатого февраля и оставил сообщение, что позвонит снова, чтобы договориться встретиться и сходить куда-нибудь вместе. После этого в течение недели он оставил еще два сообщения, но больше с тех пор не пытался выйти на связь. Хлоя не хочет видеть его и говорить с ним. Думаю, вам может пригодиться эта информация. Мне нужно сделать что-нибудь еще?

Она говорит, что на днях к нам заглянет социальный работник, чтобы оценить обстановку. Назначать время визита они не будут: весь смысл проверки — в ее неожиданности. Адвокат протягивает мне письменное согласие, которое я должна подписать, — этот документ позволит социальному работнику связаться со школой Хлои и моим терапевтом. В другое время я бы расспросила ее об этой проверке подробнее, но моим родителям это влетит в копеечку, и к тому же скрывать мне нечего.

— Каковы мои шансы? — спрашиваю я.

— Восемьдесят процентов против двадцати, если не произойдет чего-нибудь такого, что кардинально изменит ситуацию.

— Чего, например?

— Например, Хлоя вдруг передумает и захочет жить с ними. Она по-прежнему на вашей стороне?


— Как никогда раньше, — говорю я и надеюсь, что это правда.

— Ваши шансы будут еще выше, если их признают официальными подозреваемыми, что весьма вероятно. Ситуация становится для них все более непростой. Один мой знакомый служит в полиции в Гилонге, так вот он говорит, что они подумывают обыскать дом матери мистера Робертсона — до сих пор этого сделано не было.

— С чего бы им его обыскивать?

— Понятия не имею. Но, видимо, у них есть на то причины. И если полиция объявит их подозреваемыми, победа у вас в кармане. В общем, если не случится чего-нибудь такого, из-за чего вас сочтут еще более негодной матерью, чем Джоанна (а это должно быть что-то уж совсем из ряда вон), беспокоиться вам не о чем.

Я подписываю согласие, благодарю, сообщаю, что весь разговор занял у нас пять минут, что латте я не пила и бискотти не ела, и выхожу из кабинета прежде, чем она успевает спросить, где я купила эти туфли.



Дома я обнаруживаю, что произошло нечто такое, из-за чего меня могут счесть еще более негодной матерью, чем Джоанна. У дверей стоят двое полицейских, а на дорожку, ведущую к дому, наизнанку выворачивает мою пьяную четырнадцатилетнюю дочь. Мне сообщают, что, вместо того чтобы пойти в школу, она автостопом добралась до Гилонга, выпила там на пляже полбутылки водки и пыталась взломать замок в бабушкином доме. Полицейские сами из Гилонга, они отнеслись к ситуации с пониманием и доставили Хлою домой на своем автомобиле (опустив оконное стекло). Один из них — довольно молодой вьетнамец в штатском. Я видела его на заднем плане в новостях. Его зовут Фан, и он производит впечатление доброго человека. Хлоя им что-то смогла объяснить: она думала, что дома никого нет, и «просто хотела заглянуть». Джоанна была дома, она спала. Возбуждать дело против Хлои она не захотела.

Пока я вожусь с замком, за спиной у меня раздается мужской голос:

— Миссис Робертсон?

Я оглядываюсь и вижу у себя на пороге еще одного незнакомца. Он показывает мне удостоверение.

— Я — Тим Шоу… Из социальной службы.

Могу себе представить, какой отчет напишет для слушания по делу об опеке этот двадцатилетний паренек, который никогда не оставался наедине с ребенком дольше, чем на час, — что уж говорить о том, чтобы кого-нибудь воспитывать.

(Да, первыми словами, которые у меня вырвались, были: «Но… Послушайте! Сколько вам лет?» — и да, конечно, мне не следовало этого говорить, вы правы, это был недобрый и неумный вопрос, к тому же теперь отчет о ситуации у нас дома наверняка получится совсем нелестный — как будто блюющей дочери и двоих полицейских во дворе дома мне было недостаточно.) Но, знаете, я думаю, не будь он таким молодым, ему бы не хватило энергии на все то, что он успел сделать за час, потребовавшийся мне, чтобы добраться из Мельбурна домой. Позвонить адвокату и попросить ее передать по факсу согласие, которое я только что подписала и которое позволяло ему добыть сведения обо мне и Хлое от соответствующих специалистов. Позвонить в школу и узнать, что Хлоя пропустила уже три дня без объяснения причин и что ее поведение настолько ужасно (этого не знала даже я), что на завтра по этому поводу назначено специальное собрание педсостава. Позвонить моему терапевту — об этом он хочет поговорить со мной, когда полиция уедет, а Хлоя будет вымыта и уложена в постель.

— Если она опять убежит, сразу позвоните нам, — говорит Фан, когда я закрываю за ними дверь.

О боже.

В трамвае по дороге домой я планировала переодеться в платье в цветочек и испечь настоящий домашний пирог на случай, если вдруг явится социальный работник. Я представляла, как Хлоя вернется из школы, покормит свой зверинец, обнимет меня, и по ее поведению всем будет видно, как замечательно мы с ней живем.

Вместо этого Хлоя стоит на коленях перед унитазом, не закрыв за собой дверь туалета. Мальчик из соцслужбы, чей строгий костюм отнюдь не способствует созданию желаемого образа взрослого многоопытного мужчины, придерживает Хлое волосы, пока она издает такие страшные рвотные звуки, что я начинаю опасаться, как бы ее не вывернуло наизнанку целиком.

Потом я укладываю ее в постель, как он велел, как будто бы без его безапелляционных распоряжений я бы этого не сделала. (А кстати, сделала бы? Может, и нет. Может, я уложила бы ее на диване в гостиной.)

— Поспи, — говорю я, подоткнув одеяло и сунув ей в руки медвежонка. — Поговорим об этом позже.

— Мам? — невнятно мычит она мне вслед.

Я останавливаюсь на пороге.

— Что?

Она протягивает мне руку, но я слишком сердита, чтобы подойти и взять ее ладонь в свою.

— Мам, подойди! — просит она громко — так, чтобы услышал мальчик из соцслужбы, сидящий на кухне.

Я подхожу, хватаю ее за левое предплечье — пальцы сжимаются на нем немного сильнее, чем следовало, и говорю шепотом:

— Ты не понимаешь, что тебя могут у меня забрать? Не понимаешь? Твою мать, Хлоя, ты меня реально достала!

Когда я разжимаю руку, Хлоя разражается рыданиями — я никогда еще не видела, чтобы она так плакала. Пьяный, безумный, громкий, жуткий плач.

— О-о! — хрипит она. — Мамочка, я тебя люблю, не злись на меня! Мама!

Соцмальчик вошел в комнату и смотрит на нас.

— Я не злюсь на тебя, — говорю я.

— Ты сказала: «твою мать, ты меня реально достала!» — и так больно схватила за руку!

Я сжимаю ее ладонь.

— Тише, тише, солнышко. Нет-нет, ничего такого. Ты так много выпила, а раньше с тобой такого не случалось, ужасное ощущение, да? Бедная моя. Я на тебя не сержусь. Сейчас очень непростое время. Тебе очень нелегко, очень. Тебе нужно выплакаться, поплачь. Я не злюсь. Ты моя маленькая девочка. Я тебя люблю.

— Ты тоже моя маленькая девочка, я тоже тебя люблю, — говорит она.

Соцмальчик стоит теперь совсем рядом и с удивлением взирает на левое предплечье Хлои: розовый отпечаток моего большого пальца постепенно светлеет, но полностью так и не исчезает.

Когда мы возвращаемся в кухню, я вижу, что он заметил полупустую бутылку рядом с горой немытой посуды. К этому моменту я уже почти смирилась с тем, что этот младенец в пиджаке сдаст мою дочь Алистеру или в какое-нибудь детское учреждение, как только она проснется, поэтому хочется залпом выпить это вино и колотить себя бутылкой по голове, пока не умру. Мне удается побороть этот порыв, глубоко вдохнуть и предложить мальчику чай или кофе. Он бы предпочел чай, спасибо, с молоком, но без сахара. Чайник закипает, кажется, не меньше часа.

Он отхлебывает чай, ставит кружку на стол и наклоняется поближе ко мне.