Пирог из горького миндаля
Часть 24 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Девочка чуть не задохнулась от ужаса.
– Что ты сказал?!
– Тебе ж его с собой не разрешили взять, – посочувствовал Пашка. – Спасибо, кстати, что приручила. Меньше возни.
– Не смей…
– Если бы ты мне вывеску не попортила, – он дотронулся до синяка и сморщился, – я бы затеваться не стал. А так – извини.
– Не трогай кота! – взмолилась Тишка. – Пожалуйста!
– Сама виновата!
– Я все что хочешь сделаю! – она уже плакала, не скрываясь. – Только не обижай его! Пожалуйста!
Пашка театрально приставил пальцы ко лбу, словно принимая трудное решение. Все взвесил, посмотрел еще раз на похолодевшую от ужаса, зареванную Тишку и сокрушенно покачал головой:
– Не могу. За все надо платить – слышала такие правильные слова?
И вдруг превратился в какого-то чудовищного клоуна, изображающего одному ему понятную пантомиму. Тишка в полной оторопи смотрела, как Пашка медленно обводит пальцем вокруг шеи, словно надевая петлю, дергает вверх сжатый кулак… Голова его повалилась на левое плечо. Глаза закатились, он захрипел и вывалил язык.
И тут девочка поняла, что ей показывают.
Повешение.
Эта омерзительная кривляющаяся харя каким-то образом окончательно заставила девочку поверить в то, что каждое слово, сказанное Пашкой – правда. Все будет так, как он обещает. Мама увезет ее и положит в психбольницу, а он в это время убьет ее Дымчика.
– Хыр-хыр! – прохрипел Пашка и для правдоподобности выпустил изо рта струйку слюны. А затем открыл глаза, не выпрямляя свернутой шеи, отчего выражение его лица стало невыносимо жутким, подмигнул Тишке и осклабился.
При виде этого оскала с Тишкой случилось что-то вроде припадка. Ничего не соображая, она схватила со стола малахитовую вазу, как будто саму прыгнувшую в руку, и с размаху ударила Пашку по голове.
Ваза взорвалась, и вместе с ней взорвался мир. Все рассыпалось: Пашка, портрет деда, зеркало, стол, обои с розами… Нестерпимо блестящие осколки закружились вокруг Тишки, ее подхватило водоворотом и затянуло вглубь черной хохочущей воронки.
Глава 8
2015 год
1
Алексей Савельев
Так странно смотреть на нее, живую и невредимую. Девочку тогда почти сразу увезли, и в глубине души я, оказывается, все эти годы считал ее мертвой. Абсурдно, да. Но мне казалось, они погибли оба.
В каком-то смысле так оно и было. Никто из нашей семьи при мне не упоминал о трагедии. Отец, когда я пытался поговорить с ним, посмотрел на меня такими глазами, что я осекся на полуслове. Он оплакивал Пашку, и мое любопытство было оскорбительно для его горя.
Но вот она здесь. Маленькая хозяйка большого дома.
Даже не знаю, кого я ожидал увидеть. Девицу с черными волосами, угрюмым взглядом и кроваво-красной помадой на искусанных губах? Я помнил ее пигалицей с густой челкой над блестящими глазами. Любопытная и в то же время замкнутая, ловкая, юркая, точно белка. Прохор называл ее мечтательницей. Вряд ли она улавливала тот пренебрежительный оттенок, который он вкладывал в это слово.
Кто вырастает из девочек-убийц?
Теперь я знаю кто.
– Лелик, хочешь кофе?
Кофе она варит отвратительно, но я рассыпаюсь в благодарностях. Мы оба не знаем, как вести себя друг с другом. Отсюда преувеличенная вежливость и деликатность.
– Что ты станешь делать с домом?
– Пока не решила.
Я рассказал ей, как создавал свое издательство. Она изобразила пару сценок из своих рабочих будней. Мы смеялись, пили кофе, и меня не оставляла мысль, что оба мы старательно врем друг другу.
Позавтракав, я поднялся наверх. После смерти Прохора бабушка не допустила меня к его архивам. Собственно, она вообще не разрешила мне вести поиски в доме. Трижды я пытался, и трижды терпел поражение.
Но Тишке об этом знать не надо.
До обеда я разбирал завалы папок на его рабочем столе. Один раз спустился на кухню заварить себе чай и обнаружил там Женьку за странным занятием. Она снимала со стены хохломские блюда, осматривала и вешала обратно. С минуту я озадаченно наблюдал за ней, а потом кашлянул.
– Лелик! – она едва не выронила блюдо. – Ты что тут делаешь?
– А ты?
– Э-э-э… Ищу год создания.
– Зачем?
– Чем старее блюдо, тем дороже. Яна разрешила мне выбрать, какие я захочу. На память о бабушке.
Все это показалось мне очень странным. И на ходу сочиненное вранье про стоимость, и Женькино желание взять на память не что-нибудь, а именно хохлому.
– Раньше, кажется, они были в столовой?
– Да, Раиса перевесила все на кухню после смерти Прохора.
Женька улыбнулась мне нетерпеливой улыбкой, в которой ясно читалось «ну когда же ты уйдешь, наконец?»
Вот уж кто не изменился!
Наверное, каждый человек считает себя предназначенным для счастья. Но есть люди, воспринимающие чужое счастье как личное оскорбление. Как будто в мире ограниченные запасы радости, и если достанется одному, соседу может не хватить.
Женька – тот самый ревнивый сосед.
Я помню ее тем летом. Дерзкая, азартная, демонстративно плюющая на нас, маленьких зануд.
Иногда в Женьке просыпалось благородство и даже самоотверженность. Я называл это «Приемные часы». Правда, график работы был неизвестен. В ней приоткрывалось окошечко, в которое могли постучаться живые люди и получить ответ. Может быть, на короткое время Женька даже допускала, что просители не слишком отличаются от нее.
Хотя вряд ли.
Все-таки в ней была очень сильна врожденная уверенность, что она – королева эльфов, а вокруг туповатые орки.
Меня она презирала. Мелкий задохлик. Да еще и лопоухий! Обнаружив, что я умею рисовать, она пыталась заставить меня изобразить себя в образе амазонки. Я нарисовал как мог – лишь бы она отвязалась! Ссориться с ней мне не хотелось.
В итоге получилась красивая женщина верхом на лошади. Сходство с Женькой ограничивалось короткими волосами, зато я наделил ее сногсшибательной фигурой и надеялся, что моей заказчице это придется по душе.
– Ничего себе сиськи! – сказала Женька, внимательно рассмотрев наездницу. – Слышь, спирохета! Я просила нарисовать меня, а не твои влажные фантазии.
Я-то надеялся ей польстить!
После этого она утратила ко мне всякий интерес. Кроме разве что энтомологического.
Мы все для нее были букашками. Кроме Прохора и, пожалуй, Пашки. И, кажется, обоих она люто ненавидела – именно за то, что приходится их уважать.
Но к маленькой Тишке Женька внезапно прониклась покровительственными чувствами. Может быть, ее привлекало, что сестра не ищет ее дружбы. Но скорее – что она не ищет дружбы деда. А может, было что-то еще, о чем я не знаю.
Помню, Янка пошла купаться и потеряла какую-то девчачью драгоценность, болтавшуюся у нее на шее. Как она ревела! Даже бабушке побежала жаловаться, чего никогда не делала. Почему-то важна была для нее эта блестяшка. «Он свалился, когда я переплывала речку!»
Пашка ухмылялся. Вероника равнодушно пожимала плечами. Взрослые мимолетно посочувствовали и отправились по своим делам.
И тут явилась Женька.
– Показывай, где вы плавали! И кончай реветь! Твоя распухшая морда оскорбляет мое эстетическое чувство.
Может, Тишкина зареванная физиономия и впрямь действовала ей на нервы. Но Женька ныряла полтора часа, пока глаза у нее не стали краснее земляники. Я наблюдал из лесных зарослей, как она раз за разом набирает воздух, уходит в прозрачную глубину, как ее тело скользит, изгибаясь, над донным песком. Она выныривала, отдыхала и снова ныряла, пока ее не начала трясти дрожь.
– Хватит! – Тишка давно перестала реветь. – Достаточно!
– Я сама решу, когда достаточно, – отрезала Женька.
И снова плыла у самого дна. За ней в воде поднимались дымные струйки песка, который она просеивала между пальцами.
Женя так ничего и не нашла. Когда она выбралась на берег в последний раз, я испугался, что сейчас ей придет конец. Она выглядела как гигантская издыхающая рыбина. Тишка тоже запаниковала: метнулась к поселку, потом начала звать на помощь…
– А ну заткнись!
– Что ты сказал?!
– Тебе ж его с собой не разрешили взять, – посочувствовал Пашка. – Спасибо, кстати, что приручила. Меньше возни.
– Не смей…
– Если бы ты мне вывеску не попортила, – он дотронулся до синяка и сморщился, – я бы затеваться не стал. А так – извини.
– Не трогай кота! – взмолилась Тишка. – Пожалуйста!
– Сама виновата!
– Я все что хочешь сделаю! – она уже плакала, не скрываясь. – Только не обижай его! Пожалуйста!
Пашка театрально приставил пальцы ко лбу, словно принимая трудное решение. Все взвесил, посмотрел еще раз на похолодевшую от ужаса, зареванную Тишку и сокрушенно покачал головой:
– Не могу. За все надо платить – слышала такие правильные слова?
И вдруг превратился в какого-то чудовищного клоуна, изображающего одному ему понятную пантомиму. Тишка в полной оторопи смотрела, как Пашка медленно обводит пальцем вокруг шеи, словно надевая петлю, дергает вверх сжатый кулак… Голова его повалилась на левое плечо. Глаза закатились, он захрипел и вывалил язык.
И тут девочка поняла, что ей показывают.
Повешение.
Эта омерзительная кривляющаяся харя каким-то образом окончательно заставила девочку поверить в то, что каждое слово, сказанное Пашкой – правда. Все будет так, как он обещает. Мама увезет ее и положит в психбольницу, а он в это время убьет ее Дымчика.
– Хыр-хыр! – прохрипел Пашка и для правдоподобности выпустил изо рта струйку слюны. А затем открыл глаза, не выпрямляя свернутой шеи, отчего выражение его лица стало невыносимо жутким, подмигнул Тишке и осклабился.
При виде этого оскала с Тишкой случилось что-то вроде припадка. Ничего не соображая, она схватила со стола малахитовую вазу, как будто саму прыгнувшую в руку, и с размаху ударила Пашку по голове.
Ваза взорвалась, и вместе с ней взорвался мир. Все рассыпалось: Пашка, портрет деда, зеркало, стол, обои с розами… Нестерпимо блестящие осколки закружились вокруг Тишки, ее подхватило водоворотом и затянуло вглубь черной хохочущей воронки.
Глава 8
2015 год
1
Алексей Савельев
Так странно смотреть на нее, живую и невредимую. Девочку тогда почти сразу увезли, и в глубине души я, оказывается, все эти годы считал ее мертвой. Абсурдно, да. Но мне казалось, они погибли оба.
В каком-то смысле так оно и было. Никто из нашей семьи при мне не упоминал о трагедии. Отец, когда я пытался поговорить с ним, посмотрел на меня такими глазами, что я осекся на полуслове. Он оплакивал Пашку, и мое любопытство было оскорбительно для его горя.
Но вот она здесь. Маленькая хозяйка большого дома.
Даже не знаю, кого я ожидал увидеть. Девицу с черными волосами, угрюмым взглядом и кроваво-красной помадой на искусанных губах? Я помнил ее пигалицей с густой челкой над блестящими глазами. Любопытная и в то же время замкнутая, ловкая, юркая, точно белка. Прохор называл ее мечтательницей. Вряд ли она улавливала тот пренебрежительный оттенок, который он вкладывал в это слово.
Кто вырастает из девочек-убийц?
Теперь я знаю кто.
– Лелик, хочешь кофе?
Кофе она варит отвратительно, но я рассыпаюсь в благодарностях. Мы оба не знаем, как вести себя друг с другом. Отсюда преувеличенная вежливость и деликатность.
– Что ты станешь делать с домом?
– Пока не решила.
Я рассказал ей, как создавал свое издательство. Она изобразила пару сценок из своих рабочих будней. Мы смеялись, пили кофе, и меня не оставляла мысль, что оба мы старательно врем друг другу.
Позавтракав, я поднялся наверх. После смерти Прохора бабушка не допустила меня к его архивам. Собственно, она вообще не разрешила мне вести поиски в доме. Трижды я пытался, и трижды терпел поражение.
Но Тишке об этом знать не надо.
До обеда я разбирал завалы папок на его рабочем столе. Один раз спустился на кухню заварить себе чай и обнаружил там Женьку за странным занятием. Она снимала со стены хохломские блюда, осматривала и вешала обратно. С минуту я озадаченно наблюдал за ней, а потом кашлянул.
– Лелик! – она едва не выронила блюдо. – Ты что тут делаешь?
– А ты?
– Э-э-э… Ищу год создания.
– Зачем?
– Чем старее блюдо, тем дороже. Яна разрешила мне выбрать, какие я захочу. На память о бабушке.
Все это показалось мне очень странным. И на ходу сочиненное вранье про стоимость, и Женькино желание взять на память не что-нибудь, а именно хохлому.
– Раньше, кажется, они были в столовой?
– Да, Раиса перевесила все на кухню после смерти Прохора.
Женька улыбнулась мне нетерпеливой улыбкой, в которой ясно читалось «ну когда же ты уйдешь, наконец?»
Вот уж кто не изменился!
Наверное, каждый человек считает себя предназначенным для счастья. Но есть люди, воспринимающие чужое счастье как личное оскорбление. Как будто в мире ограниченные запасы радости, и если достанется одному, соседу может не хватить.
Женька – тот самый ревнивый сосед.
Я помню ее тем летом. Дерзкая, азартная, демонстративно плюющая на нас, маленьких зануд.
Иногда в Женьке просыпалось благородство и даже самоотверженность. Я называл это «Приемные часы». Правда, график работы был неизвестен. В ней приоткрывалось окошечко, в которое могли постучаться живые люди и получить ответ. Может быть, на короткое время Женька даже допускала, что просители не слишком отличаются от нее.
Хотя вряд ли.
Все-таки в ней была очень сильна врожденная уверенность, что она – королева эльфов, а вокруг туповатые орки.
Меня она презирала. Мелкий задохлик. Да еще и лопоухий! Обнаружив, что я умею рисовать, она пыталась заставить меня изобразить себя в образе амазонки. Я нарисовал как мог – лишь бы она отвязалась! Ссориться с ней мне не хотелось.
В итоге получилась красивая женщина верхом на лошади. Сходство с Женькой ограничивалось короткими волосами, зато я наделил ее сногсшибательной фигурой и надеялся, что моей заказчице это придется по душе.
– Ничего себе сиськи! – сказала Женька, внимательно рассмотрев наездницу. – Слышь, спирохета! Я просила нарисовать меня, а не твои влажные фантазии.
Я-то надеялся ей польстить!
После этого она утратила ко мне всякий интерес. Кроме разве что энтомологического.
Мы все для нее были букашками. Кроме Прохора и, пожалуй, Пашки. И, кажется, обоих она люто ненавидела – именно за то, что приходится их уважать.
Но к маленькой Тишке Женька внезапно прониклась покровительственными чувствами. Может быть, ее привлекало, что сестра не ищет ее дружбы. Но скорее – что она не ищет дружбы деда. А может, было что-то еще, о чем я не знаю.
Помню, Янка пошла купаться и потеряла какую-то девчачью драгоценность, болтавшуюся у нее на шее. Как она ревела! Даже бабушке побежала жаловаться, чего никогда не делала. Почему-то важна была для нее эта блестяшка. «Он свалился, когда я переплывала речку!»
Пашка ухмылялся. Вероника равнодушно пожимала плечами. Взрослые мимолетно посочувствовали и отправились по своим делам.
И тут явилась Женька.
– Показывай, где вы плавали! И кончай реветь! Твоя распухшая морда оскорбляет мое эстетическое чувство.
Может, Тишкина зареванная физиономия и впрямь действовала ей на нервы. Но Женька ныряла полтора часа, пока глаза у нее не стали краснее земляники. Я наблюдал из лесных зарослей, как она раз за разом набирает воздух, уходит в прозрачную глубину, как ее тело скользит, изгибаясь, над донным песком. Она выныривала, отдыхала и снова ныряла, пока ее не начала трясти дрожь.
– Хватит! – Тишка давно перестала реветь. – Достаточно!
– Я сама решу, когда достаточно, – отрезала Женька.
И снова плыла у самого дна. За ней в воде поднимались дымные струйки песка, который она просеивала между пальцами.
Женя так ничего и не нашла. Когда она выбралась на берег в последний раз, я испугался, что сейчас ей придет конец. Она выглядела как гигантская издыхающая рыбина. Тишка тоже запаниковала: метнулась к поселку, потом начала звать на помощь…
– А ну заткнись!