Переплёт

Мать встает.

— Дорогой, — произносит она, — ну наконец-то. — Она жестом показывает помощнику Эсперанда, что тот может подойти ко мне. — Мистер... как вас там? Мистер Элкок проявил немалое терпение, дожидаясь тебя, Люциан.

— Доброго вечера. — Я киваю ему. От одного этого движения у меня кружится голова; комната пльшет перед глазами. — Мама, не могла бы ты позвонить и попросить принести чаю? Я не ел уже... — Я замолкаю. Воцаряется тишина. Лизетта отрывается от пялец с вышиванием и смотрит на меня, по-кошачьи прищурившись.

— Боюсь, ты слишком сильно задержался, — отвечает мать. — Слуги очень заняты. Поэтому сегодня мы пили чай пораньше. — Она улыбается. Но следующая за ее словами

’ Французская подача блюд — это когда все блюда подаются на стол одновременно, в том числе десерты. Более привычный для нас порядок подачи называется русским: первое, второе, третье.

тишина, взгляд Лизетты, заметившей мою небритость, и Сесилии, украдкой похрустывающей кусочком сахара, свидетельствуют о том, что отец приказал матери не расспрашивать о том, где я пропадал.

По просьбе Элкока я послушно примеряю жилет. Он закалывает ткань булавками, не глядя мне в глаза, лишь изредка тактично и тихо просит меня поднять или опустить руки. Моя рубашка взмокла от пота, от меня воняет лошадьми и мокрой шерстью. Лизетта морщит нос. Но никто не произносит ни слова. Наверное, я единственный, кто за всеми этими запахами чувствует еще один — сухой мускусный запах кожи Эмметта Фармера.

Наконец Элкок уходит. Он прощается со мной, коснувшись шляпы. После его ухода мама поворачивается ко мне с улыбкой. Отняв у Сесилии сахарницу, она произносит:

— Как хорошо, что ты не нервничаешь, дорогой. Накануне свадьбы женихи часто места себе не находят. А ты как ни в чем ни бывало продолжаешь... заниматься своими делами.

Я подхожу к окну и отодвигаю штору. Сад освещен мерцающим свежим снежком; я смотрю на него поверх своего отражения в стекле. Вдоль каждой тропинки горят цветные фонарики.

— А с чего мне нервничать, мама? — Мамино отражение теребит кисточки на подушке. — Я наконец примерил костюм, и волноваться больше не о чем.

— Ты прав. И костюм тебе очень к лицу. — Я поворачиваюсь, и мы улыбаемся друг другу. — Не забудь, сегодня к ужину надо выйти в вечернем платье. Через час подадут аперитивы.

— Тогда я пойду приму ванну.

— Хорошая идея, дорогой.

Закрываю дверь, оставляя за ней журчащий смех, и иду по коридору к лестнице. Цветов стало еще больше — словно темные буйные джунгли выросли в углу. На низком столике стоит поднос с пустьпйи бокалами для шампанского. С щелчком открьшается распашная дверь на половину слуг; на пороге, смеясь, появляется новая служанка. Увидев меня, она останавливается и осторожно приседает в книксене. В руках у нее многоярусная ваза с фруктами.

— Попроси Бетти набрать мне ванну, будь добра. — Да, сэр. — Поднимаясь по витой лестнице, я чувствую на себе ее взгляд.

Мне хочется лечь и уснуть. Но на кровати разложена чистая одежда. В вазочке на ночном столике алая роза дожидается, чтобы я вставил ее в петлицу.

Завтра мы с Онориной будем спать уже в другой комнате, приготовленной для нас в глубине дома. Комната красивая, с окнами в сад. На обоях рисунок из гранатов: они напоминают мне разинутые рты, набитые зернами. Кровать занавешена темно-красным бархатным пологом. В детстве я иногда раздвигал полог и забирался на эту кровать. Помню красноватый мрак, душную глухую тишину. Там я притворялся, что умер. В дверь стучат.

— Ванна готова, сэр.

— Спасибо. — Секундой позже поворачиваюсь сказать Бетти, чтобы принесла мне бренди, но вижу, что она уже ушла.

В ванной полно пара, как в турецкой бане. Кто-то плеснул в воду слишком много розового масла. Я немедля погружаюсь в горячую воду. Оттираю грязь и продолжаю тереться мочалкой еще долго после того, как отмылся. Затем кладу голову на краешек ванны и закрываю глаза. Внизу бьют часы;

я заставляю себя вылезти из теплой ванны и иду в свою комнату одеваться. Пожалуй, я слишком замешкался; если не поспешу, то опоздаю. К дому съезжаются экипажи. Гравий хрустит под ногами гостей. С улицы доносится визгливый смех и возглас: «О да, абсолютно невзрачна, но деньги Ормондов позволяют на многое закрыть глаза...»

Завязываю галстук. Румянец схлынул. Лицо в зеркале похоже на черно-белый набросок. Вставляю розу в петлих^у, и та алеет, как пятно красных чернил на рисунке углем.

— Мистер Люциан? Ваша мать спрашивает, нужна ли вам помощь.

Качаю головой. Бетти смотрит на меня, пожалуй, дольше необходимого, и закрывает дверь.

Я в последний раз смотрю на себя в зеркало. Я справлюсь. Я поправляю галстук. Я улыбаюсь.

В столовой сияет начищенное серебро и канделябры; сверкают бриллианты на обнаженной коже. Повсюду женщины в платьях цвета киновари, лазури, нефрита; глубокие вырезы. Мужчины в черных фраках с белыми манишками. По углам расставлены цветы. В центре стола — громадный букет; темно-зеленые листья расползаются по белой скатерти. Среди громкого щебета гостей не различить отдельных голосов; я точно попал в птичник.

Останавливаюсь на пороге. Подлетает мать.

— Дорогой! Ты выглядишь прекрасно. Кажется, ты знаком с сэром Лайонелом и леди Джервуд?

Мы с сэром Лайонелом обмениваемся рукопожатиями. Я целую руку леди Джервуд в атласной перчатке. Не успеваю даже рассмотреть их лица, а мать уже тащит меня к следую-

щему кружку гостей. Я киваю, улыбаюсь и шучу. Я не слышу своего голоса. В комнате очень жарко. Яркие краски режут глаз; кажется, у меня поднимается температура. Глаз выхватывает из пестрой массы отдельные мелкие детали: переливающаяся нитка жемчуга; пузырьки в бокале шампанского, мерцающие, как звезды; родинка на чьем-то обнаженном плече. С трудом концентрируюсь на разговоре. На буфете рядом с моим собеседником тает бланманже. Корона из маргариток и кусочки засахаренного имбиря почти провалились в молочную жижу. Сливочный соус с петрушкой, который подали к рыбе, подернулся пленкой и теперь напоминает лужу застьшшего желтого жира с зелеными крапинками.

Гости садятся за стол. К ароматам клубничного мусса и отварного лосося примешиваются запахи горячей кожи и свечного воска. Кладу на тарелку всего понемногу и сажусь. Справа от меня гостья поправляет разваливающуюся высокую прическу и произносит:

— Что ж, может, так сейчас модно, но разве это ужин пофранцузски? — Ее муж незаметно закатывает глаза. — Дарне всегда гнались за модой. Что взять с этих нуворишей... — Заметив, что рядом сижу я, она замолкает и заливается краской.

Склоняюсь над тарелкой и втыкаю вилку в корку пирога с голубями. Слева от меня сидит женщина. Когда она наклоняется к тарелке, ожерелье из бирюзы цокает о фарфор. Она тараторит, заикаясь и с придыханием:

— Слышала, его сегодня тоже приглашали — ведь Флоренс Дарне знакома с леди Раншэм? Но он в глубочайшем шоке, бедняга.

Седовласая дама, сидящая напротив, поднимает бровь.

— Могу себе представить. — Она поворачивается к сидящему рядом гостю. — Джеймс, вы же слышали, что случилось с сэром Персивалем Раншэмом?

— С кем? — Ее сосед пытается удержать на ложке подрагивающий кусочек розового мусса. — А, с Раншэмом. Не человек, а тридцать три несчастья. Не видел его с тех пор, как он наступил на платье Розе Марсден. Вот была умора! — Он ходил к де Хэвиленду.


— Хотя вряд ли его так звали на самом деле, — встревает кто-то, — слышал, это псевдоним.

— Полагаю, его настоящее имя — Смит или Джонс. Седовласая дама продолжает, не обращая на остальных внимания:

— Вчера сгорела его переплетная мастерская, а с ней и последний переплет Раншэма... — Она делает драматичную паузу. Гости переглядываются.

— Вот черт! Не повезло болвану, — сосед старушки облизывает ложку, — ведь ему пришлось вспомнить, что он — Персиваль Раншэм.

— Джеймс, не чертыхайтесь, — отвечает старушка, но все вокруг смеются. — Что ж, я рада, что никого в нашей семье никогда не переплетали, — говорит она. — Даже если бы общение с переплетчиками не свидетельствовало о моральной слабине, существование подобных рисков — веская причина не прибегать к их услугам.

— Да будет вам, Харриет, вы слишком суровы. — Мужчина по имени Джеймс делает примирительный жест ложкой и улыбается остальньв! собеседникам. — Она кажется моралисткой, но уверяю вас, лет шестьдесят назад она никого бы линчевать не стала.

— Но задумайтесь, — вступает первая дама, моя соседка, — какие тайны были известны де Хэвиленду...

Я встаю. Кое-кто из гостей смотрит на меня, но они тут же возвращаются к своим беседам. Им, кажется, все равно, что их услышат. Сплетни — общественное достояние. Подхожу к буфету и наливаю себе еще шампанского. Оно теплое. Рядом пристроилась юная девушка; она стоит и хлопает ресницами, и наконец я понимаю, что она ждет, пока я предложу ей закуски. Показьшая на угощения, она произносит:

— Как романтично, правда? Вы и мисс Ормонд. Вы словно принц из сказки — выбрали ее, несмотря на то что она... Ее же сегодня здесь нет, верно? У Ормондов сегодня отдельный прием? Хотя вряд ли они могут позволить себе нечто подобное. Да, винограду, пожалуйста. И ложечку бланманже. Благодарю.

Я улыбаюсь ей. Она встряхивает светль»1и кудряшками и уходит.

Откуда ни возьмись появляется мать. Наклонившись к самому моему уху, она шепчет:

— Рада, что тебе весело, дорогой. Ты самый привлекательный мужчина из всех присутствующих. И, кажется, ты очаровал леди Джервуд. Твой отец будет очень доволен.

От матери пахнет петрушкой. Отец, сидящий на другом конце столовой, ловит мой взгляд и поднимает бокал. Я киваю ему и выхожу в коридор, миновав группу мужчин с лоснящимися от жира лицами. Миную цветочные заросли в коридоре и собираюсь подняться наверх, но на лестнице, перегнувшись через перила, стоят две девчонки и хихикают. Моя рубашка взмокла от пота, в глаза словно песка насыпали. Хочется найти тень и слиться с ней.

Я иду дальше по коридору и открываю дверь в Голубую гостиную. Лампы зажжены, в камине горит огонь, но комната пуста. Нимфы взирают на меня с полотна над каминной полкой; их мокрые руки переливаются перламутром, глаза спокойны и безразличны. Гирлянды водяных лилий увивают их, как похоронные венки. Я закрьшаю за собой дверь и впервые за вечер вздыхаю полной грудью.

Кто-то затушил сигарету в чернильнице. Окурок еще дымится. Подхожу к столу и тушу его, обрывая ниточку дыма. Кто-то листал гроссбух: тот открыт на записях прошлого месяца, да и письма клерка перепутаны.

— Прошу прощения. Боюсь, я очень любопытен. Да и письма лежали на виду.

У окна стоит мужчина. Он отвешивает небольшой поклон. Я слегка теряю равновесие, качнувшись на пятках, но радуюсь, что не вздрогнул; выпитое шампанское притупило реакцию.

— Ты, должно быть, сын Пьера, — произносит незнакомец. — Люциан, верно? Я лорд Лэтворти, мы с твоим отцом... Скажем так, у нас общие интересы. Рад знакомству.

— И я рад, — отвечаю я и складываю письма аккуратной стопкой. Лорд Лэтворти ни капли не смущен и, видимо, даже не собирается смущаться, сколько бы я ни ждал.

— Я тебя испугал? Прости. — Он так снисходительно говорит со мной, будто это я забрался в его комнату, а не наоборот. Он делает шаг вперед и пристально смотрит на меня. Никак не пойму, улыбается он или нет. У него темная борода и прямые брови. Он среднего возраста, моложе отца. — Люциан Дарне. Как же я рад нашей встрече. Очной встрече, я имею в виду.

— Благодарю.

— Несомненно; все это, — он указывает на дверь, по всей видимости, подразумевая весь дом, гостей, свадьбу и целый мир, — порядком действует тебе на нервы? — Он смотрит на меня с искренним любопытством. Впервые за сегодняшний вечер кто-то уделяет мне полноценное внимание. Последним, кто смотрел на меня так, был...

— Прошу, садись, — говорит лорд Лэтворти, и я отчего-то повинуюсь. Он разваливается в кресле напротив, откидьшает голову и вздыхает. — Какой цирк, верно? Должно быть, нелегкое испытание для такого чувствительного юноши, как ты. — А почему вы решили, что я чувствительный? — И юноши, который не питает... особых романтических чувств к своей невесте.

— Я глубоко уважаю мисс Ормонд.

Он тихо усмехается.

— Нет нужды притворяться, Люциан. — Он кладет ногу на ногу и наклоняется ко мне. Сперва мне кажется, что его глаза выражают сочувствие, но потом я понимаю, что это не так. — Наверняка я не единственный, кто это заметил. Тебе, должно быть, очень одиноко.

— Не понимаю, на что вы намекаете.

— Правда? — Он по-прежнему неотрывно смотрит на меня. — Я просто... скажем так, я легко могу представить себя на твоем месте.

Я таращусь на него. Пульсирующая боль пронзает мои виски и исчезает так же быстро, как появилась.

— Прошу прощения, — бормочу я и встаю, опираясь о подлокотник кушетки. — Меня ждут гости отца.

Пытаюсь пройти мимо него к двери, но он быстро встает, и мы чуть не сталкиваемся нос к носу. Я не успеваю отреагировать. O h слишком близко. От него горько пахнет табаком и чем-то еще, резким, смолистым. Янтарем или деревом. — Люциан, — мягко произносит он, — подожди. — Что вам нужно?

Он вроде бы собирается что-то сказать, но вместо этого гфотягивает руки к моему воротнику и ослабляет мне галстук. Я не могу пошевелиться. Вспоминается школа, шестой класс; я так растерян, что не могу даже бояться... Неужели он... Но он лишь медленно развязывает узел моего галстука. Шелк тихо шелестит. Я чувствую тепло его тела сквозь жилет и рубашку.

Я оцепенел. Меня захлестывает волна тошнотворного тепла. На мгновение перед глазами возникает лицо Эмметта: ясный взор, в глазах решимость и почти испуг. — Мне пора.

— Куда спешить?

Я смотрю ему в глаза. Карие, как у Эмметта.

Я делаю вдох. Мне хочется провалиться сквозь землю. Или вернуться во вчерашний день, к тому моменту, когда весь мир перестал существовать.

Тут Лэтворти откашливается, и сухой кашель разрушает мое оцепенение. Я отстраняюсь. Он смеется. На нетвердых ногах выхожу в коридор, все еще сльипа за спиной его смех. В коридоре гости прощаются с матерью. Та оглядывается, видит мой развязанный галстук и расстегнутую рубашку, и с лица ее вмиг исчезает всякое выражение. Точно так же она смотрит на отца, когда тот выходит из комнаты служанки. Мать продолжает расшаркиваться с гостями — гомонящей сверкающей толпой в цилиндрах и мехах. Из столовой доносятся волны смеха; они то стихают, то нарастают. Я подхожу к лестнице и поднимаюсь наверх, с трудом переставляя ноги.