Переплёт

— Кому?

— Кому угодно. Какому-нибудь коллекционеру. — Фармер раскачивается вперед и назад. Затем пинает ногой стол, и тот сдвигается на несколько дюймов. — Об этом известно лишь одному человеку, — он поднимает голову и смотрит мне в глаза. — А этот человек сейчас, скорее всего, уже мертв.

Фармер не добавляет, что де Хэвиленд мертв по моей вине, но в этом нет необходимости. Я снова вижу переулок, тело на мостовой...

Поправляю шляпу. Не хочу, чтобы он видел мое лицо. — Все, я еду домой. — Перспектива обратной дороги в Каслфорд по холодному мрачному лесу приводит меня в такой ужас, что кости наливаются свинцом. — Задерживаться здесь бессмысленно.

Он отворачивается. Налетает ветер, дребезжа стеклами в оконных рамах.

— Ты идешь?

Фармер молчит. На болотах начинается метель. Нужно отправляться сейчас, немедленно, пока нас не завалило снегом. Послезавтра у меня свадьба. Если я застряну здесь...

— Давай же. Пойдем. — Я жду, пока он шевельнется. Но он стоит неподвижно. Тогда я беру пальто и протягиваю ему. — Мне нужно вернуть лошадей в городскую конюшню.

Он молчит. И пальто не берет. Мое пальто. Я бросаю его на пол.

Oн смотрит на него, но не наклоняется и не поднимает его.

— А что, если мы не вернемся?

— Как это?

Он поворачивается и смотрит на меня.

— Тебе необязательно возвращаться. — В его взгляде скользит что-то, что я не понимаю. — Ты можешь остаться. — Что за ерунду ты несешь?

— Мы могли бы... — Он коротко и беспомощно поводит плечами. — Если бы мы остались здесь...

— Естественно, я должен вернуться домой! — Люциан... — Он протягивает руку.

— Да хватит уже называть меня Люцианом, будь ты проклят!

Я отталкиваю его руку и пытаюсь пройти к двери. Но я неповоротлив и пьян и сильно ударяюсь пораненной рукой о стол. Запястье и пальцы пронзает боль. Вскрикнув, заваливаюсь на верстак, пытаясь отдышаться.

— В чем дело?

— Ни в чем. — Я прижимаю руку к груди. Непрошеные слезы щиплют глаза.

— Люциан, у тебя кровь. Твоя перчатка...

— Я знаю. — Делаю медленный вдох, выдох и снова вдох. — Ты тут ни при чем.

— Прости, я не знал.

— Ерунда.

Фармер тянется и берет меня за запястье. Я весь нагфягаюсь. — Дай взглянуть. Прошу. — Он стоит неподвижно и смотрит на меня. Наконец я киваю. Он осторожно снимает с меня перчатку и все это время держит меня за руку. — Ты сильно поранился. Что случилось?

— Я... — Откашливаюсь и утираю слезы рукавом. — Я разбил стекло. Я пытался... — Замолкаю; Фармер ждет. — Нелл повесилась. Я хотел перерезать веревку.

— Повесилась? Нелл? Девушка, которую я... которую я переплел?

— Да.

Воцаряется молчание. Он встает. Сначала я думаю, что он собирается выйти на улицу, но он идет в угол и берет пустую банку. Затем открывает окно, набирает полную банку снега и ставит ее на печку, чтобы снег растаял. Белые хлопья растворяются в воде. Фармер снимает банку с печи, берет бутылку медовухи другой рукой и закрывает окно локтем. Ставит бащсу на стол, молча окунает губку в воду и смывает кровь с моей ладони. Затем пропитывает губку медовухой. — Будет больно.

Он прав. Но через миг жжение утихает, боль проходит и остается лишь тепло.

Фармер промывает губку. Я сижу, потупившись. — Все хорошо?

Киваю.

— Точно? — Он кладет губку на стол и наклоняется ко мне. Я сжимаюсь в ожидании, что он ко мне прикоснется, но он этого не делает. — Мне очень жаль.

Я качаю головой. За окном вихрится снег. — Я мог бы спасти Нелл, будь я настойчивее. Он переминается с ноги на ногу, но ничего не отвечает. Я делаю резкий вдох.

— Де Хэвиленда убили из-за меня. Потому что я солгал отцу. Я виноват и в его смерти.

Он почти не шевелится.

— Его убил не ты.

— Но я знал, что произойдет. Я понял это, как только соврал отцу.


Вопреки себе я поднимаю голову и смотрю на Фармера. Он выдерживает мой взгляд. Я первым отвожу глаза. Через некоторое время он произносит: — Я принесу бинт.

Вспоминаю, как отец перевязывал мне руку, и отвечаю, сжав кулак:

— Нет. Обойдусь.

— Но...

— Нет! — Я встаю. — Спасибо. Мне пора домой. — Если не дашь перевязать, снова пойдет кровь, и на этот раз сильнее.

— Прошу, прекрати... — мой голос обрывается, я закрываю глаза.

Фармер подходит ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Я чувствую жар его тела.

Он берет меня за запястье и нежно разгибает мои пальцы один за другим. Мое сердце и глотку пронзает резкая опасная боль, но к порезу она отношения не имеет.

Фармер наклоняет к свету мою ладонь, чтобы рассмотреть рану.

— Ладно, — наконец говорит он. — Но следи, чтобы не попала грязь.

Я страшно устал. Мне хочется выдернуть руку. Если он посмотрит на меня сейчас, то увидит... Если я упаду, он поймает меня.

Ветер воет в трубе, и в воротник просачивается сквозняк. Медленно, словно тая изнутри, я наклоняюсь вперед. Мой

лоб касается его плеча. Он замирает. Мы стоим неподвижно, еле дыша. Все мои чувства стянулись в то место, где лоб касается его рубашки.

— Все хорошо, — очень тихо произносит он. Но нет. Со мной не все хорошо. Он хватает меня за плечи и не дает мне упасть. Я позволяю ему удерживать меня. Слышу, как бьется его сердце. Когда я поднимаю голову, он смотрит на меня пристально, колеблясь. Он видит меня насквозь; я у него как на ладони.

В этот момент у меня еще есть шанс отодвинуться. Но я этого не делаю.

XXVI

Под утро метель затихает. Когда я просыпаюсь, стоит мертвая тишина. Никогда еще я не спал в комнате, где было бы так тихо. Я слышу лишь гул ветра на крыше, свое дыхание и дыхание Эмметта.

Кровать стоит у окна. Свет то тускнеет, то снова разгорается: ветер гонит облака по небу, и те заслоняют солнце. В окно виден уголок голубого небосвода. Его заволакивают обрывки облаков. Солнце отражается от сосульки и отбрасывает кольца света на деревянный пол.

Выпутываюсь из одеял, стараясь не разбудить Эмметта. Тот вздыхает, подтягивает колени к груди и сворачивается калачиком, натянув одеяло и зарывшись лицом в подушку. Я вижу лишь его ухо и край щеки. Мои губы еще помнят прикосновение к его коже: горячей, слегка шероховатой, соленой от пота. Тепло разливается по телу — отголоски прошлой ночи. Мне хочется, чтобы случившееся повторилось вновь, a потом еще и еще. Хочется забыть обо всем другом: о моей жизни, отце, свадьбе. О моей книге.

На краткий миг я позволяю себе помечтать: что будет, если я останусь здесь? Если я не явлюсь на свадьбу, отец отречется от меня. Но это не так уж плохо. Мать будет тосковать, но у нее есть Сесилия с Лизеттой. Она привыкла игнорировать все неприятное, у нее хорошо получается притворяться. Я бросаю взгляд на Эмметта. Вот бы растолкать его сейчас и сказать, что я не смогу уехать, что это невыносимо... Он потягивается, его веки трепещут, и он открывает глаза. Видит меня, улыбается и снова проваливается в сон. Я едва сдерживаюсь, чтобы не поцеловать его. Закрываю глаза. Как же быстро бьется мое сердце. Я никогда не чувствовал ничего подобного. Прошлая ночь была восхитительна; желание сбило меня с ног. Я желал Эмметта так сильно, что забыл о том, кто я такой. Мне стало безразлично, кто я; я целиком отдался страсти. И Эмметт вместе со мной. Это напоминало танец — он уступал мне и вел меня... Как будто он уже знал меня, знал мое тело в мельчайших подробностях. В конце я кричал, как заблудившийся в лесу. Но сейчас, в холодном свете дня, меня пробирает дрожь. Мы с ним совсем не знакомы.

Как бы мне хотелось верить, что вчерашняя ночь что-то значила. Но в его ласках я уловил не нежность, а опыт. Когда он впервые поцеловал меня, вопреки всему мне показалось, что он невинен. Словно он никогда не прикасался ни к кому, кроме меня. Но потом я понял, что это абсурд. Никто не способен вытворять такое в постели, не имея большого опыта. Денег он не просил, но... Он оказался гораздо больше похож на меня, чем я думал. И если я скажу ему, что хочу остаться здесь с ним, он рассмеется мне в лицо.

Но даже если не рассмеется, как быть с де Хэвилендом? Нелл? Моей книгой? Лучшего я не заслуживаю. И что бы ни случилось прошлой ночью, ничего не изменится.

Пол холодный, как лед. Моя одежда свалена в кучу под окном. Я вытягиваю из кучи рубашку и чувствую, что та отсырела. Зубы стучат, пальцы не слушаются, застегивая пуговицы. В конце концов я оставляю воротник расстегнутым, а галстук засовываю в карман. Беру сапоги, выхожу из комнаты на цыпочках и спускаюсь по лестнице. Отвалившийся кусок кровли стучит о дверь. Я замираю от испуга. Но нет, за дверью никого.

Огонь в печи погас. В мягком белом свете мастерская похожа на натюрморт: полотно с изображением скудной обстановки северного дома. Унылый коричневый и цвет слоновой кости. Мой плащ висит на высоком книжном прессе.

Я снимаю его онемевшими пальцами и, поворачиваясь, чуть не спотыкаюсь о рубашку Эмметта. Она лежит там, где я ее бросил, прежде чем он повел меня наверх. Поднимаю ее и вспоминаю, как он дрожал, когда я расстегивал пуговицы. Я тоже дрожал, но не от холода. Прижимаю к лицу холодное льняное полотно. Рубашка пахнет Эмметтом; я чувствую кедрово-перечный запах его пота. Мне хочется ее надеть.

Но нет. Я вдруг вижу себя со стороны, как будто заглядываю в окно снаружи: небритый, с налитыми кровью глазами, стою и нюхаю грязную рубашку какого-то чужого парня. Парня, которому нельзя доверять. Как смеялся бы сейчас надо мной отец! Одна ночь — и я весь размяк, словно подхватил заразу.

Бросаю рубашку на пол и отпихиваю ее ногой. Она залетает под деревянный шкаф. Если Эмметт станет ее искать, след на пьиьном полу ему укажет. А достать ее можно линейкой. В любом случае, рубашка дешевая. Старая. Ради такой рубашки не стоит даже корячиться и лезть под шкаф.

Дверь черного хода не сразу поддается. За дверью нанесло сугроб, и поначалу я даже боюсь, что не выберусь из дома. Ступаю Б глубокий снег, и ледяной ветер чуть не сбивает меня с ног. Колючие льдинки с шипением врезаются мне в щеки и жалят лицо. Я бреду вдоль стены дома по колено в снегу. Петли на двери конюшни заледенели. Приходится бить ногой в дверь, чтобы лед треснул. В конюшне лошади безмятежно жуют солому. Если я оставлю одну лошадь здесь, отцу придет счет из городской конюшни. Заберу обеих — Эмметт застрянет на болотах.

Наконец я беру только одну лошадь, объясняя это тем, что не справлюсь с поводьями сразу двух на морозе. Вывожу ее во двор и неуклюже забираюсь в седло.

Лошадь трусит от дома к дороге, а я все время оглядываюсь. Он проснется, говорю я себе. Он услышит. Испугается, куда я делся. Но вокруг полная неподвижность. Лишь дом таращится на меня пустыми окнами.

Мне предстоит долгий путь в Каслфорд.

Домой я возвращаюсь затемно. Во всех окнах горит свет. Дверь открывает Бетти, растрепанная, с выбившимися изпод чепца волосами,на ее переднике — пятна пыльцы. За ней новая служанка осторожно ступает по свежевымытому полу и несет рыбу на серебряном подносе. Она украдкой бросает на меня взволнованный взгляд. Бетти произносит:

— Ах, мистер Люциан! Пришел портной от Эсперанда. Он в гостиной.

Под лестницей и у входа в столовую на пьедесталах стоят огромные букеты. Алые розы, папоротники, темно-зеленые восковые листья, острые, как зубцы ножовки. Кроваво-красные лилии. Бетти нервно топчется — ей не терпится вернуться к работе.

— Сэр? С вами все хорошо?

— Да. Разумеется.

В доме так тепло, что меня начинает подташнивать. Бетти бросается ко мне, чтобы взять пальто и шляпу, но я отмахиваюсь. Служанка толкает дверь столовой, и я вижу множество яств, расставленных на буфете, — ужин во французской манере’ . Я улавливаю запах вареной рыбы и чего-то более сытного, кажется, дичи. Сам вешаю пальто и шляпу и прохожу мимо Бетти в гостиную.